– Хорошие новости, – провозгласил Доктор УГО, – все выглядит хорошо. Отлично залечилось.
В тот день впервые за семь с половиной недель я смог побриться (аккуратно). Это казалось громадным шагом вперед. Однако в тот же день я посетил кардиолога. Доктор Сердце захотел еще раз просканировать область под моим правым легким. Сканирование показало, что жидкость, которую мне откачивали в больнице в Эри, скопилась вновь. На следующий день в восемь утра мне провели процедуру, чтобы ее дренировать. В этот раз ее накопилось даже больше, чем в первый: более тысячи кубиков. Уровень белка в моей крови был очень низким, что было результатом серьезной кровопотери и, как мне сказали, могло стать причиной скопления жидкости. Мне прописали диету с высоким содержанием белка и велели прийти через пару месяцев на повторное сканирование.
– Если жидкость накопится снова, – сказал Доктор Сердце, – будем думать дальше.
Это прозвучало угрожающе.
Через пять дней у Элизы тест был отрицательный, и я испытал громадное облегчение, когда она вернулась на Мерсер-стрит. Тесты Милана оставались положительными еще пять дней. Еще до того, как он вернулся, я получил одну очень хорошую новость.
Медицинский прием, которого я больше всего страшился, касался моего глаза. Он состоялся 10 октября, в тот же день, что и первое МРТ, то самое, которое показало, что у меня может быть рак простаты, так что я был не в лучшей форме. Когда я был в Раске, меня приходила проконсультировать известный окулист, доктор Ирина Белински, и мой глаз все еще был раздут, хотя и находился уже за зашитым веком. (Я называю ее настоящим именем, поскольку она оказала на меня огромное эмоциональное воздействие, работая с этой, самой страшной из моих ран; никакого Доктора Глаз, когда речь идет о ней.)
– Мы должны дождаться, когда спадет отек, – сказала она тогда, – после этого можно будет выбирать, как дальше действовать.
Я ужасно боялся этого выбора. Я попросил Элизу пойти со мной на этот прием. Мне было нужно, чтобы кто‑то держал меня за руку.
Доктор Белински осмотрела глаз.
– Отек спал, – заключила она, – теперь веко сможет закрываться само. Так что, если вы хотите, я могу прямо сейчас разрезать нитки.
– Это больно? – спросил я совсем по‑детски. – Надеюсь, что вам не придется потом снова накладывать швы, потому что это на самом деле очень болезненно.
– Они вам больше не понадобятся, – ответила она, – не переживайте.
Иссечение нитей прошло быстро, и глаз тут же почувствовал облегчение, по крайней мере он вернулся в естественное состояние.
– Теперь у вас есть три возможности, – объясняла доктор Белински, – есть три пути, по которым вы можете идти дальше. – Возможность номер один: мы ничего не делаем. Если глаз находится в покое, нет воспалений, нет какого‑либо дискомфорта, мы можем оставить все как есть.
– Возможность номер два: мы можем изготовить для вас керамический глаз. Он будет высочайшего качества, будет полностью совпадать по цвету с вашим другим глазом и будет подогнан, чтобы перекрывать покалеченный глаз. Будет выглядеть очень естественно. Некоторым людям такие глаза очень нравятся, другим кажется, что это неудобно.
– Возможность номер три – удалить глаз. После этого нужно будет подождать примерно шесть недель, чтобы глазница зажила. Потом вам сделают протез, искусственный глаз. Очевидно, что это самый радикальный вариант.
Я был благодарен ей за четкость объяснений и сразу же понял, какую возможность предпочту.
– Я никогда не мог носить контактные линзы, – признался я. – Меня бесит одна мысль о том, что придется вставлять какие‑то предметы себе в глаза, а потом доставать их оттуда и делать так каждый день. Что касается возможности номер три… Честно признаться, после всех хирургических вмешательств, что я пережил, меня совсем не прельщает перспектива еще одного. Поэтому, если существует возможность сделать что‑то с глазом, избежав операции, я воспользуюсь ею. Я выбираю вариант номер один. Не будем ничего предпринимать.
– Я только хотела удостовериться, что вам так удобно, – согласилась доктор Белински. – Вам нужно будет продолжать каждый день наносить на глаз мазь эритромицин.
– Мне удобно, – ответил я. – И да, я буду наносить мазь.
– Хорошо, – сказала она, – только помните, что это решение не навсегда. Если через год, через два года, через пять лет глаз воспалится, возвращайтесь, и тогда мы с вами – если понадобится – выберем другую возможность.
У меня словно камень с души свалился. Мне снились кошмары о том, как мой глаз удаляют из моей головы, это было похоже на сюрреалистический фильм “Un chien andalou”, “Андалузский пес”, Луиса Бунюэля и Сальвадора Дали, в котором облако, пересекающее полную луну, превращается в бритву, рассекающую насквозь человеческий глаз. Ничего не предпринимать звучало для меня прекрасно. Элиза увидела, как мои брови от напряжения поползли вверх, и сжала мою руку.
– Хорошо, милый, – сказала она, – мы так и сделаем.
Спустя два дня я должен был прийти вновь, чтобы мне в левый глаз сделали укол против макулярной дегенерации.
– Позаботьтесь об этом глазе, доктор, – сказал я, – это все, что у меня осталось.
Такова – по крайней мере на настоящий момент – история моего глаза (глаз).
Появилось чувство, что наш мир стал чуть менее изолированным. Милан освободился из ковидного заключения, и мы снова стали выходить в свет. Элиза поняла, что может оставить нас вдвоем смотреть “Элвиса” База Лурмана и отправиться на день рождения подруги. Губернатор штата Нью-Йорк Хэти Хочул позвонила мне выказать сочувствие и солидарность, что было очень мило с ее стороны. Нас навестило несколько моих самых старых и верных друзей, некоторые из них прибыли из самого Лондона. И все они были потрясены тем, как хорошо я себя чувствую. Я никому не рассказал о кочках и колдобинах на дороге к здоровью (или на моей предстательной железе).
Мы смотрели в интернете прямую трансляцию мероприятия, организованного в мою поддержку в Британской библиотеке в Лондоне. К этому моменту подобные мероприятия уже прошли в Торонто и в Дании, не считая самого первого, того, что прошло в Публичной библиотеке Нью-Йорка. В разговоре с Миланом я пошутил, что все эти сборища напоминают поминки:
– Когда я умру на самом деле, ничего такого происходить не будет, поскольку все это уже было.
Милану эта шутка не показалась смешной, и я не стал говорить ему, что происходящее напомнило мне забавную историю из жизни Бертрана Рассела, которую он описывает в автобиографии. Во время поездки в Китай он попал в больницу, но новость добралась в несколько преувеличенном виде, в прессе, появились уведомления о его смерти, и все газеты напечатали некрологи, которые он читал на больничной кровати в китайской больнице, когда ему доставили газеты.
Конечно же, я был тронут этими потоками любви и поддержки. Меня также радовали результаты некоторых медицинских обследований, которые я проходил. Общий осмотр хирурга, к примеру, показал, что все колотые раны у меня на груди и в области живота зажили. Было приятно это слышать. Однако впереди меня ждали новые кочки на дороге к здоровью.
Мы подходим к истории о моих губах.
Один из нанесенных мне в шею ударов перерезал нерв и привел к частичному параличу нижней губы справа. Это, как мне сказали, было невозможно исправить. Из-за этого казалось, что я непроизвольно кусаю губу, когда ем. Мой рот перестал нормально открываться – я мог открыть его где‑то наполовину по сравнению с тем, как это было до нападения. Это привело к тому, что мне стало труднее принимать пищу. К счастью, проблем с глотанием не было, но еду приходилось резать на более мелкие кусочки. Сэндвич в мой рот не помещался. Уголки рта постоянно напрягались, что приводило к странным побочным эффектам. Если я брал в рот что‑то холодное, то ощущал волну холода, которая проходила из левого угла рта к челюсти, возникало ощущение, что оттуда что‑то вытекает. Но ничего не текло. Просто это был мой новый рот, с которым я должен был научиться жить дальше. Вылечить это было нельзя.
Меня направили на консультацию к женщине, которая работает с онкобольными и, как мне сказали, знает множество упражнений для рта. Я сходил к ней. Упражнения имелись. Я научился их делать. И делаю до сих пор. На самом деле они не помогают. Она порекомендовала мне обратиться к известному хирургу-стоматологу, который, возможно, сможет изготовить какое‑то приспособление, которое я буду закреплять во рту и тем самым немного приподнимать верхнюю губу, чтобы перестать ее прикусывать. В конце октября я отправился на прием к известному хирургу-стоматологу. Он изготовил для меня нечто, что, по моему мнению, должно называться протезом, штуковину, которая крепится на мои зубы с правой стороны – она на самом деле приподнимает верхнюю губу, и когда я ее надеваю, мой рот выглядит скорее нормально, и мне проще есть.
На все это ушло много недель. Когда протез изготовили и подогнали – это произошло в конце ноября, – мне понадобилось какое‑то время, чтобы к нему привыкнуть, но затем я начал чувствовать себя естественно, я даже не замечал, что ношу его. Это было замечательно. Неприятным сюрпризом стал выставленный счет. Как оказалось, моя страховка не покрывает ни услуги известного хирурга-стоматолога, ни сам его аппарат. Никто не сообщил мне об этом, что, как потом признал помощник хирурга, было их ошибкой. Если бы я знал об этом заранее, то, возможно, предпочел бы обойтись без протеза.
Счет, в который не были включены услуги известного хирурга-стоматолога, составлял восемнадцать тысяч долларов.
Через восемь недель после приезда в Нью-Йорк, 25 октября, Милан отплыл домой. Я был счастлив, что он пробыл со мной так долго. То, что я чувствовал его любовь, помогло мне вновь обрести равновесие. Когда он уехал, мне стало не по себе в нашем прекрасном временном пристанище. Я хотел быть в своей собственной спальне, среди своей собственной привычной обстановки. Журналистское безумие вокруг моей персоны улеглось, папарацци начали скучать и все чаще не показывались в нашем квартале. Пришло время возвращаться.