Милан высадился на берег в Саутгемптоне 1 ноября и поездом вернулся в Лондон. Через три дня после этого пришел мой черед путешествовать – пусть расстояние было более скромным, но эмоциональное значение у этого путешествия было громадным. Я ехал домой.
В признанной классикой детской книге Кеннета Грэма “Ветер в ивах” Крот, оставивший свою кротовью нору ради того, чтобы “кататься себе, слоняться на лодочке” по реке со своим другом Водяным Крысом, переживая за своенравного и неудержимого мистера Жабба из Жаббз-Холла, тяжело бредет ночью в компании Крысси через то, что считает “странной страной”, и вдруг внезапно оказывается во власти запаха:
Именно такой призыв донесся из темноты, и Крот задрожал всем телом, почуяв в нем что‑то очень знакомое…
Дом! – вот что означал этот ласковый зов, эти мягкие прикосновения, растворенные в воздухе, эти невидимые ручки, протянутые к нему, увлекающие за собой. Где‑то совсем близко, совсем рядом его дом!
И вот, следуя за запахом, он находит свой старый дом, где после приятного ужина устраивается на ночь в своей собственной кровати и размышляет:
Крот видел, как незатейлив и прост – даже тесен! – был его дом… И все же… Как отрадно знать, что можно всегда вернуться сюда, что есть такое место на Земле, где все принадлежит только ему! Где он может рассчитывать на взаимность и теплоту, что бы там ни случилось.[13]
Дом. Dulce Domum, Дом Родной, как называет его Кеннет Грэм, Милый Дом. Прошло двенадцать недель со дня нападения, сделавшего для меня невозможным возвращение сюда. И вот теперь, когда за мной закрылась входная дверь, я превратился в робкого Крота, я узнавал запахи этого места, мое сердце замерло, когда я взглянул на фотографию, где мы с сестрами читаем “Питера Пэна”, что висит у меня над камином, я ощущал, как меня приветствуют мои книжные полки, как все знакомо на моем рабочем месте, а после – материнскую нежность моей собственной постели, что приняла меня в объятья, обхватила и окутала глубоким и безмятежным сном. Я немедленно почувствовал себя стопроцентно здоровым, мне стало в два раза лучше. Я был дома.
Мы начали предпринимать малюсенькие шажки в направлении обычной жизни. Провели несколько вечеров в гостях у друзей. Одним из первых стал вечер, проведенный у Альбы и Франческо Клементе, на котором Фрэн Лебовиц, не привыкшая ходить вокруг да около, устроила мне допрос.
– Вы же праворукий, все верно? – спросила она. – Так почему же тогда, чтобы защититься, вы использовали левую руку?
Я задумался над ее вопросом.
– Возможно, это как в боксе, – предположил я, – если ты праворукий боксер, то защищаешься левой рукой, а удары наносишь правой, ведь так?
Фрэн мой ответ не впечатлил.
– Салман, тут есть две вещи, – отреагировала она, – во‑первых, вы не боксер. А во‑вторых, вы не наносили ему ударов.
Это правда, Фрэн, согласился я. И с первым, и со вторым утверждением. Я не был тем, кто наносит удары. Я был тем, кому наносят удары.
Позднее Франческо рассказал мне, что Фрэн очень переживала за меня после нападения. “Я думаю о нем каждый день”, – признавалась она тогда. Это известие заставило меня улыбнуться.
– Хочу футболку с такой надписью, – ответил я, – Фрэн Лебовиц думает обо мне каждый день.
Было очень увлекательно делать что‑то “нормальное” – например, наносить визиты друзьям. Но впечатления иногда захлестывали. Мы были в гостях у издателя “Гроув Атлэнтик” Моргана Энтрикина и его жены, фотографа Рэйчел Кобб, в их доме в Бруклине. Это был вечер, который невозможно забыть, поскольку вместе с нами за столом сидели Мартин Эмис и его супруга Изабель Фонсека. На протяжении последних двух лет Мартин боролся с раком пищевода – тем же самым раком, что прежде убил его ближайшего друга, Кристофера Хитченса. Он прошел через химиотерапию, она сработала, наступила ремиссия, но потом опухоль появилась снова, он снова прошел химиотерапию, она не сработала, и тогда ему сделали операцию, которая, как ему сказали, прошла успешно. Когда мы увиделись с ним в гостях у Моргана и Рэйчел, он был болезненно худым, ему отказывал голос, однако его интеллект оставался незамутненным, и он был со мной очень внимателен и дружелюбен. Мы оба чуть не умерли, сказал он, так что мы братья по оружию, противостоящие смерти.
Вскоре после этого нас пригласили в квартиру Мартина и Изабель на самом верху бруклинской башни. Там были еще Джеймс Фентон и Дэррил Пинкни. Тогда я видел Мартина в последний раз. Вскоре после этого рак схватил его так, что вырваться было уже невозможно, и Мартина мы потеряли.
В тот второй вечер он казался еще более хрупким, еще более невесомым, его голос был еще менее слышным. Но тогда еще рак к нему не вернулся, или нам не сказали о том, что он вернулся. Болезнь снова проявила себя несколько недель спустя, и Изабель сказала мне:
– Надежды на выздоровление нет.
Она рассказала, что Мартин оставался спокоен, встречая конец, повторял: “Я прожил очень хорошую жизнь”. Я слышал, что она убита горем. Они прожили вместе тридцать лет.
Много раз после нападения я думал о том, что Смерть охотится не за теми людьми. Разве не я был меченым, тем, кого Жнецу надлежит забрать, тем, про которого всем было понятно, что его шансы на выживание очень малы? И вот он я, стою на своих ногах, меня неплохо подлатали в соответствующих учреждениях, и я возвращаюсь к Жизни, в то время как вокруг меня многие мои ближайшие друзья отходят в мир иной. Билл Бьюфорд, бывший издатель журнала “Гранта”, бывший редактор отдела художественной прозы “Нью-Йоркера”, написавший книгу о британском футболе и хулиганах (“Английская болезнь”) и две книги о, соответственно, итальянской и французской кухне (“Жара”, “Грязь”), человек, который всю свою жизнь слишком обильно питался и имел давние проблемы с сердцем, потерял сознание на улице и в буквальном смысле стремительно умирал. Его спас прохожий – он увидел, что тот упал, рванул домой и вернулся с дефибриллятором. Каковы были шансы, что это произойдет? И на следующий день после Рождества мой младший собрат по литературе Ханиф Курейши потерял сознание в Риме, а когда пришел в себя, обнаружил, что не может шевелить ни руками, ни ногами. Он пишет – или, говоря точнее, надиктовывает – потрясающе смелый, честный и смешной блог в приложении “Сабстэк” о своих мучительных тяготах, есть некоторые улучшения в том, что касается его общей подвижности, однако в настоящий момент неясно, когда (если это когда‑либо случится) он снова сможет пользоваться правой рукой, рукой, которой он пишет. А через четыре дня после того, как я узнал о Ханифе, выяснилось, что у Пола Остера рак легких. Пол и его жена Сири Хустведт приняли участие в мероприятии, организованном в мою поддержку на ступеньках библиотеки, а теперь противостояли своему собственному кризису. Есть шанс, что Пол сможет победить рак, так он сообщил мне по телефону. Единственная опухоль, в одном легком, без метастазов – ни в лимфоузлах, ни где‑либо еще, и он надеется, что химиотерапия и иммунотерапия смогут значительно уменьшить опухоль, после чего зараженная часть его легких сможет быть удалена хирургическим путем. Так что – держим за него скрещенные пальцы.
А Мартин умирал. Он не хочет видеть друзей, сообщила Изабель. Один раз его навестил Джеймс Фентон, но на этом все. Они с Изабель переехали в свой дом на Палм-Бич, где тепло, где он может сидеть в саду и читать. Он сказал, что пишет рассказ. Он может закончить его, а может не успеть. К нему приехали его дети. Он почти не ест. Ангел очень близко.
Изабель рассказала, что из‑за опухоли ему трудно говорить по телефону, но он с удовольствием читает электронную почту, и я написал ему. “Посылаю, – написал я, – тебе дружескую волну”. Мартин никогда не был любителем рассылать электронные письма, так что я удивился, когда получил пространный ответ. Он был настолько хвалебным, что я не стану воспроизводить его здесь целиком, но вот что он сказал:
Когда мы не так давно впервые после того ужасного злодеяния встретились с тобой, я, должен признаться, ожидал, что ты будешь другим, в некотором роде ослабевшим. Ничего подобного: ты был и остался самим собою и совершенно цельным. Тогда я с восхищением подумал: ему это по силам.
Может, это и не так, но написано тепло. Я написал в ответ гораздо более длинное письмо. Я привожу его здесь целиком, поскольку – мне казалось это тогда и кажется до сих пор – это было мое прощание.
Мой дорогой Мартин!
В ответ на твое пространное письмо я попытаюсь сделать то же и также превышу разрешенный в Твиттере объем сообщения.
Прежде всего должен сказать, как тронули меня твои слова, их щедрость и доброта. Ни один писатель не мог бы и мечтать о лучшем словесном объятии.
Во-вторых, я хочу сказать о твоем творчестве – его характеризуют как мастерство, так и бесстрашие, – и говоря о мастерстве, я имею в виду не только мастерское владение словом, хотя ты, несомненно, всегда им обладал, но и изобретательность на уровне формы, фейерверк комического и твой интеллект, а под словом “бесстрашие” объединяю твою волю (увы, она тебе необходима) иметь дело исключительно с самым важным материалом своего времени, будь то политическая, нравственная, сексуальная или любая другая сфера.
Твои произведения изменили и зарядили энергией литературу на английском языке, они будут служить источником вдохновения и для тех, кто придет после нас. Ты подхватил эстафетную палочку, которую передали тебе Беллоу, Набоков и твой отец, и передашь ее… я не знаю, кому… кому‑то, кому достанет таланта и мудрости подхватить ее и продолжить бежать с ней дальше.
Так что – браво, браво, дорогой друг.
То, что ты сделал, будет жить очень долго.
С восхищением и любовью,
Салман
В те наполненные печалью последние дни я часто ловил себя на том, что вспоминаю времена, когда – это было более тридцати лет тому назад – Мартин организовывал покерные вечера. Главной особенностью этих вечеринок было то, что там никто не мог ничего узнать о жизни других игроков. Если беседа начинала уходить в личное либо политическое русло, кто‑нибудь тут же громко провозглашал: “Играйте в покер!”, тем самым, как и следует, возвращая наше внимание к важным вещам.