Я вспоминал также, что еще до того, как я перебрался в Нью-Йорк, до того, как Иэн Макьюэн и его жена Анна-Лена Макэфи купили особняк в Котсуолдсе, а Мартин и Изабель оказались в Бруклине, мы втроем – Мартин, Иэн и я – изредка ужинали вместе, обычно в ресторанчике “Летуаль” на Шарлотт-стрит в Лондоне, чтобы привести мир в порядок. Как‑то в воскресной газете опубликовали монтаж из фотографий нас троих под заголовком “Крестные отцы”, и мы сошлись на том, что, будучи главами криминальных семейств литературного Лондона, должны встречаться регулярно, дабы быть уверенными, что все идет хорошо и не возникло никаких ненужных войн и перестрелок.
Банальности прошлого – вот что человек оплакивает так же сильно, как и гораздо более важные вещи (вроде литературного таланта), когда он прощается с другом.
Одна из причин, почему фильм Альфреда Хичкока “Психо” такой страшный, состоит в том, что в нем умирают не те люди. Самая главная звезда фильма, Джанет Ли, умирает уже где‑то через полчаса после начала. Надежный, добродушный, готовый все взять на себя детектив Мартин Болсам едва появляется на экране, и мы тут же узнаем, что он также мертв. Это пугает. Именно так я и начал себя ощущать. Смерть заявлялась по неправильным адресам.
Все мы стареем. Это уже не будет случаться реже, верно? Анжела Картер, Брюс Чатвин, Реймонд Карвер, Кристофер Хитченс – все они, по‑моему, ушли слишком рано. И вот уже настал черед уйти всему поколению.
Мартин скончался во сне, мирно и не испытывая боли, ночью 19 марта 2023 года.
В резиденции четы Рушди – Гриффитс, несмотря ни на что, начиная с декабря барометр настроения неуклонно тянулся к отметке “ясно”. По телевизору показывали чемпионат мира по футболу, и я смотрел почти каждую игру. Аргентина, за которую играет Лионель Месси, стала чемпионом мира, что меня порадовало. Чем ближе к дому, тем лучше были новости. (Речь не об общих новостях, которые, как обычно, изобиловали дикими перестрелками и насилием, а также Трампом и его трампубликанцами.) Для Элизиного “Обещания” нашелся хороший британский издатель, его собирались опубликовать в начале июля, почти одновременно с выходом американского издания. Что касается меня, я с каждым днем чувствовал себя все сильнее. Позднее, 2 и 5 декабря, я прошел два последних медицинских испытания, и оба завершились успешно. Я получил абсолютно чистое рентгеновское исследование легких. Белковая диета сработала! Жидкость больше не возвращалась! Проверено. А спустя три дня магнитно-резонансная томография показала, что моя предстательная железа совершенно чиста! Мне не нужно бояться ни биопсии, ни рака (я так и не понял, что из этого пугало меня сильнее). Окончательно проверено. У меня не осталось медицинских проблем, требующих решения. Я выбрался из череды хождений по врачам и вернулся в ряды обычных граждан.
6 декабря Элиза праздновала свой день рождения. Пришли Суфала и Киран Десаи. Мы заказали еду из ближайшего ресторанчика. Нам было что отпраздновать.
К примеру: мне больше не нужно было переживать из‑за своего лишнего веса. Как мне сообщила вопящая кровать в Раске (а она могла еще и взвешивать меня), я потерял порядка 25 килограммов. Я прожил несколько месяцев сначала в больничных пижамах, а затем в тренировочных штанах и футболках, и вот теперь, получив возможность примерить дома собственную одежду, обнаружил, что все брюки, что у меня есть, в буквальном смысле с меня сваливаются. Я радовался потере веса (хотя был полностью согласен со всеми, что подобный план диеты не стоит рекомендовать) и приятно удивился некоторым побочным эффектам (моя астма в значительной степени уменьшилась, и я больше не храпел, что было облегчением для той, с кем я делю постель), однако ситуация, сложившаяся у меня с одеждой, была проблемой, даже при том, что качество проблем улучшалось. Спадающие штаны – это смешно. Нападения с ножом – нет.
Я впадал в некое подобие эйфории, заявлял, что чувствую себя хорошо, что все наши проблемы позади и что наше счастливое будущее должно начаться прямо сейчас. Одна из главных причин такой чрезмерной уверенности состояла в том, что я мог снова сидеть за своим столом и чувствовать, как во мне играет кровь. Три месяца я даже не мог думать о том, чтобы писать. Когда же я наконец взялся за перо и просмотрел пометки, начатые для романа, который, возможно, последует за “Городом Победы”, то ощутил, что они абсурдны. Этого я написать не смогу, сказал я себе. Как сильно бы я ни хотел сосредоточиться на вымысле, вылезало нечто безмерное и невымышленное, то, что произошло со мной, и я понял, что Эндрю Уайли был прав. Пока я не покончу с нападением, не смогу писать ни о чем другом. Я понял, что мне придется написать книгу, которую вы сейчас читаете, и только после этого я смогу переключиться на что‑нибудь другое. Написать об этом – это будет мой способ принять то, что случилось, взять на себя ответственность за это, сделать своим, отказаться далее исполнять роль жертвы. Я должен ответить насилию искусством.
Мне не нравится думать о создании книг как о лечении: создание книг – это создание книг, а лечение – это лечение, однако шанс, что если я расскажу эту историю так, как вижу ее я, то стану чувствовать себя гораздо лучше, был велик.
Существовали и долгосрочные связанные со здоровьем проблемы, решение которых требовало первоочередного внимания. Сил у меня было немного. Уже к началу вечера я обычно чувствовал, что день для меня завершен. У меня по‑прежнему периодически мутнело сознание, и это внушало беспокойство. Проблемы с давлением также не ушли, хотя странным образом изменились в противоположную сторону. Когда я лежал в больницах, моей проблемой было слишком низкое давление, которое еще сильнее падало, когда я вставал, отсюда возникла необходимость носить корсет. Однако теперь, когда я измерял давление, оно оказывалось пугающе высоким. Я отказался от ношения корсета – давление оставалось высоким и даже начало достигать опасных отметок. Уровень систолического давления указывал на то, что со мной может случиться удар.
И вот – момент озарения. Я не помню, кого, меня или Элизу, это озарение посетило, но подозреваю, что ее. Мы поняли, что один из лекарственных препаратов, что мне прописали в Раске, должен был вызывать повышение кровяного давления. Я продолжал принимать его, поскольку на момент выписки мне никто не сказал, когда мне перестать это делать. Я позвонил своему семейному врачу.
– Немедленно прекратите его принимать, – велел тот.
Я прекратил; и уже через неделю или около того как систолические, так и диастолические показатели давления вернулись в пределы нормы.
Новый случай ятрогенного расстройства. Еще один раз лекарство заставило меня болеть.
Элиза много работала за компьютером, она загружала весь материал, что мы сняли, приводила его в систему и отбирала наиболее показательные видеосюжеты. В конце концов она поинтересовалась у меня, готов ли я посмотреть это.
– Да, – ответил я.
Она установила проектор и экран в гостиной. Она предупредила меня, что то, что я увижу, может меня расстроить. Ей тоже было трудно снова смотреть эти отснятые материалы.
– Глаз, шея, – предостерегала она меня, – это настоящий хардкор.
Так оно и было. Я даже не представлял себе, что выглядел так ужасно и что мой голос был таким слабым. Как, наверное, страшно должно было Элизе, Самин и Зафару видеть меня таким и как невыносимо сложно изо дня в день повторять мне свою исполненную оптимизма ложь: “Ты отлично держишься”, “Сегодня гораздо лучше, чем вчера” и так далее и тому подобное. Я держался вовсе не отлично. И с каждым днем мне очевидно не становилось лучше, чем было вчера. Я находился на самой грани смерти, но каким‑то образом сумел остаться в живых. И это все, на что могли полагаться те, кто меня любит, – я остался в живых, и – раз меня сняли с аппарата искусственной вентиляции легких – есть вероятность, что останусь жить и дальше, – вот этого хватало им, чтобы находить в себе силы продолжать улыбаться своими любящими лживыми улыбками. Если бы я знал, как я ужасно выгляжу, какими тяжелыми были мои травмы, мне, возможно, было бы сложнее собраться с силами, чтобы двигаться дальше.
Картинки сменяли друг друга. Мой выпученный глаз вареным яйцом свисал с лица, радужная оболочка неправдоподобно выпирала над белком под каким‑то немыслимым углом. Длинный горизонтальный порез на моей потемневшей, заплывшей от отека шее, колотые раны по соседству, порезы на лице. Это было слишком. Мозг отказывался понимать такое, но вот – все это было здесь на экране и настаивало оттуда на своем существовании.
Я понял, что неожиданным образом реагирую на то, что вижу. Да, это повергало в шок, однако я, отсматривая материал, оставался достаточно спокойным и оказался способен быть бесстрастным. Я сказал Элизе:
– Думаю, это потому, что сейчас я выгляжу иначе, не как тогда, и потому могу быть достаточно объективным. Честно говоря, теперь мое выздоровление кажется еще удивительнее, ведь мне было по‑настоящему плохо, и выглядел я хреново. Я был сам на себя не похож.
В тот день мы договорились, что сделаем документальный фильм. Теперь, когда я увидел, что уже сделано, я не сомневался ни в его качестве, ни в силе эмоционального воздействия. Сначала – наверное, это было наивно, – мы полагали, что сможем справиться сами, прибегнув к помощи профессионального консультанта и режиссера-монтажера. Однако довольно скоро мы осознали реальность. Мы находились слишком глубоко внутри этой истории, и при том, что подготовленное нами было уникальным, отснятым постоянно стоявшей в палате камерой материалом, нам нужен был профессионал из мира кино, который смог бы добавить свое видение, понять, чего нам не хватает и как все это собрать воедино. Так что нам надо найти такого человека. И отснятый Элизой материал станет тем позвоночником – а может быть, сердцем, – вокруг которого вырастет этот фильм.
Элиза снимала меня дома, мы обсуждали мою реакцию после просмотра ее материалов о моих самых трудных днях и медленном выздоровлении.