– Я был похож на кого‑то другого, – сказал я ей. – Надо начинать с этого.
Самая неприятная вещь, связанная с нападением, – это то, что оно снова превратило меня в человека, которым я очень сильно старался не быть. На протяжении тридцати с лишним лет я отказывался, чтобы на меня смотрели сквозь призму фетвы, и настаивал, чтобы на меня смотрели как на автора книг, которые я написал – пять до объявления фетвы и шестнадцать после. Мне это почти удалось. Когда в свет вышли несколько последних книг, люди в конце концов перестали задавать мне вопросы о нападениях, “Сатанинских стихах” и их авторе. И вот я снова здесь, меня заставили вернуться к этому неприятному вопросу. Думаю, что теперь уже никогда больше не смогу уйти от него. Независимо от того, что я уже написал и что, возможно, напишу теперь, я навсегда останусь тем, которого порезали ножом. Теперь меня определяет нож. Я буду бороться с этим, но подозреваю, что проиграю эту битву.
То, что я остался в живых, было моей победой. Однако смысл, который нож придал моей жизни, был моим поражением. В “Городе Победы” главная героиня Пампа Кампана создает на санскрите внушительную эпическую поэму под названием “Джаяпараджая”, что означает “Победа и Поражение”. Такое название подошло бы и для моей жизни.
Внезапно наступил новый 2023 год. Вот-вот должен был начаться февраль, который много что значил во многих областях. В феврале “Город Победы” выйдет на английском по всему миру, и вскоре за ним последуют многочисленные переводы. Я едва ли получаю удовольствие, когда моя книга оказывается опубликованной. Для меня это все равно что раздеться на публике, дать людям повод тыкать в тебя пальцами и смеяться. Живи мы в идеальном мире, я бы предпочел, когда моя книга выходит в свет, несколько недель прятаться в шкафу. Однако в реальном мире это невозможно. Да я и так уже просидел в шкафу полгода. Этот февраль – подходящее время, чтобы показать себя миру.
Я дал большое интервью Дэвиду Ремнику из “Нью-Йоркера”, и это был единственный вклад, который я сделал в продвижение этого романа, поскольку вопрос с авторским туром не стоял. Ремник взял интервью, а Ричард Бербридж сделал фото. Когда интервью и фото опубликовали, было похоже, что я вернулся обратно в мир после полугода, проведенного в темнице чистилища. Вот как много значил для меня февраль. А еще 14 февраля было тридцать четвертой годовщиной объявления фетвы. В какой‑то момент я перестал замечать годовщины фетвы, но теперь мне пришлось начать этот отсчет снова.
Однако 14 февраля было еще и Днем святого Валентина, и мы с Элизой решили отметить его, впервые за шесть месяцев отправившись в ресторан. Мы пошли туда с охраной, но все‑таки пошли. Мы ощущали, что это чрезвычайно важный момент. Привет, мир, говорили мы. Мы вернулись, и теперь, после схватки с ненавистью, празднуем нашу сохранившуюся любовь. На смену ангелу смерти пришел ангел жизни.
6. А.
14 октября 1994 года, за шесть лет до того, как ему присудили Нобелевскую премию, восьмидесятидвухлетний египетский писатель Нагиб Махфуз вышел из дома, чтобы отправиться в свое любимое каирское кафе, где каждую неделю собирались его товарищи, писатели и мыслители. Когда он шел, его начала преследовать машина. Позднее он рассказывал, что подумал, что это может быть его поклонник. Но это не был поклонник. Это был человек, который выскочил из машины и несколько раз ударил Махфуза ножом в шею. Махфуз рухнул на землю, а нападавший скрылся. К счастью, великий писатель выжил, однако это нападение стало примером “культурного терроризма”, в котором он еще раньше обвинял египетских исламских террористов.
Угроза нападения висела над головой Махфуза несколько лет. Его произведение “Дети нашей улицы” (также известное под названием “Дети Гебелави”), роман-аллегория, действие которого разворачивается на бедной каирской улочке и описывает рождение трех великих монотеистических религий – иудаизма, христианства и ислама, попало под запрет как “оскорбляющее ислам”. По меньшей мере один радикально настроенный фанатик-мулла провозгласил, что Махфуз заслуживает смерти. Когда появился список приговоренных мусульманами к смерти, он был упомянут одним из первых. При этом он “не верил в телохранителей”, как призналась “Нью-Йорк таймс” его дочь. В 1988 году, когда он получил Нобелевскую премию, по миру разошлась его цитата: “Когда я иду в кофейню, я не смотрю ни влево, ни вправо. Что до того, что они могут достать меня? Я прожил свою жизнь, и я занимался тем, что хотел”.
Он выжил и прожил еще двенадцать лет, находясь под постоянной охраной телохранителей, от которой отказывался раньше. Травмы, которые он получил, привели к тому, что он мог писать всего несколько минут в день.
Я читал, что фетва, провозглашенная в связи с “Сатанинским стихами”, которую он осудил, послужила спусковым механизмом для нападения на него. Вот что он писал в мою защиту в книге “За Рушди”, в которой писатели и интеллектуалы из числа мусульман выразили свою поддержку моей позиции: “Подлинный терроризм, сделавший его своей мишенью, невозможно ни оправдывать, ни защищать. Какой‑либо идее может быть противопоставлена только другая идея. И даже если наказание будет осуществлено, его идея, как и его книга, продолжит свою существование”. Я до сих пор горюю из‑за того, что эти слова, возможно, вонзили нож в его шею задолго до того, как другой подобный нож пронзил мою. Но Махфуз был прав. Его идеи, его книги продолжают жить.
Я могу лишь надеяться, что и мои продолжат жить.
Я часто размышлял о том, что произошло с Махфузом, но не верил, что нечто подобное может произойти и со мной. Я пытался вообразить, что должно быть в голове у вознамерившегося вонзить нож в шею пожилому человеку, прославленному пожилому человеку, чьи произведения любимы многими. Я не хочу возвышать себя и ставить на одну ступеньку с Нагибом Махфузом, но я должен понять, что было в голове у человека, вознамерившегося убить меня. Для этого в настоящей главе я привожу запись беседы, которой на самом деле никогда не было, беседы между мной и человеком, с которым я был знаком всего двадцать семь секунд. На фотографиях он в черно-белой тюремной робе, руки в наручниках. Этот молодой человек выглядит серьезным, однако стоит отметить, большинство людей будут выглядеть серьезными на фотографиях, сделанных сразу после ареста. Возможно, в обычной жизни он компанейский парень и часто шутит. Но в своем воображении я представляю его одиноким человеком, проводящим большую часть времени наедине с самим собой. У него оттопыренные уши. Лицо узкое, а волосы и борода аккуратно подстрижены. Он немного похож на теннисиста Новака Джоковича. Выросший в Нью-Джерси, он, возможно, говорит с сильным акцентом парня из Джерси, однако я не стану пытаться воспроизвести здесь особенности его речи. В выдуманных сценах, которые будут представлены далее, я приехал в окружную тюрьму Чатокуа и сижу на железном стуле за железным столом, стул и стол привинчены к полу, как привинчен к полу и тот стул, на котором в наручниках сидит он. Он не очень‑то хочет беседовать со мной, но поскольку живет лишь в моем воображении, вынужден это делать. Он мрачен. Он не склонен к разговорам. Стоит ли неосмысленная жизнь того, чтобы быть прожитой, – вот что я спрошу у него.
За нами наблюдают полицейские, а может быть, через зеркало Гезелла, и агенты специальных служб. Эта сцена напоминает то, как показывают допросы в телесериале “Закон и порядок”. (Для справки: в моем доме просто обожают “Закон и порядок”, так что я прекрасно знаком с основами работы американских правоохранительных органов, как их изображают в сериалах. Реальность – совершенно другое, это очевидно. Воображаемая локация, в которой мы находимся, – неподходящее место для обсуждения подобных вещей.)
Как же мне обратиться к нему, властелину ножа? В своем сознании я хожу кругами, пытаюсь подступиться к нему, думаю, по какому пути может пойти наш разговор. Следует ли мне рассказать ему о Яго, разрушившем собственную жизнь вместе с жизнями Отелло и Дездемоны лишь потому, что его обошли по службе? Я хочу выяснить у А., что он чувствует по отношению к собственной загубленной жизни, однако не думаю, что Шекспир будет самым удачным началом разговора на эту тему. Я также размышляю о более загадочных эпизодах в литературе. О сцене в “Les Caves du Vatican”, “Подземельях Ватикана”, Андре Жида, где персонаж по имени Лафкадио выкидывает человека, с которым только что познакомился, из движущегося поезда, убивает его без всякой на то причины. Или об эпизоде у Фридриха Дюрренматта, когда в романе “Правосудие” герой совершает убийство на глазах у множества свидетелей, после чего настаивает на своей невиновности, желая ответить на вопрос, “как бы выглядела действительность, будь убийцей не я, а кто‑нибудь другой”[14]. Я довольно быстро отбросил эти мысли, хотя в них и было разумное зерно. Мы не станем беседовать о литературе.
Я не хочу быть излишне дружелюбным. Я не испытываю дружелюбия. Но не хочу быть и слишком недружелюбным тоже. Я хочу сделать так, чтобы он открылся, если у меня это получится. Поскольку наша реальная встреча маловероятна – и становится невозможной, – я должен представить, что сумел попасть к нему в голову. Я должен попытаться сотворить его, сделать реальным. Не знаю, получится ли.
Какая‑то часть меня хочет подбежать к нему и с силой ударить кулаком в шею.
Он не выразил не малейшего раскаяния. Мне не нужны извинения. Я хочу узнать, что он чувствует теперь, когда у него было время все обдумать. Думает ли он теперь иначе? Или он гордится собой? Сделал бы он это снова? Одна организация в Иране присудила ему награду. Надеется ли он отбыть заключение, а потом поехать в Иран и получить ее? Из его социальных сетей ясно, что он испытывает преклонение перед несколькими исламскими радикалами. Кто он в своих собственных глазах – герой или просто молодой человек из Нью-Джерси, который сделал то, что, как он считал, должен был сделать?