Что это еще за вопрос?
Обыкновенный вопрос, который обычно задают обыкновенным молодым мужчинам. Ты когда‑нибудь был влюблен?
Я люблю Всевышнего.
Да, но я говорю о людях. Я помню, ты мне рассказывал о своих небесных гуриях. Но Небеса пока что еще очень далеко. Никаких гурий в ближайшее время. Есть у тебя кто‑то здесь?
Это не ваше дело.
Буду считать, что ты так ответил “нет”. Может, есть близкий друг? Помню, ты рассказывал, что в Ливане настоящие мужчины вызвали у тебя восхищение. Как в Джерси насчет настоящих мужчин?
Не говорите мерзостей.
Я понял – это снова “нет”. Просто хочу удостовериться: этого не было никогда? Ни единого человека за всю твою жизнь? Это заставляет меня испытывать неожиданные эмоции.
Что еще за эмоции?
Жалость.
Вы испытываете жалость ко мне? Нет-нет-нет. Это я. Это я испытываю жалость к вам. А еще вы лезете не в свое дело, бесцеремонно и грубо.
Я расскажу тебе, что бесцеремонно и грубо. Двадцатисемисекундное нападение с ножом. Вот это бесцеремонно и грубо. И в моем понимании это дает мне право задавать тебе личные вопросы. В чем состоит разница между девственником и тем, кому никто не дает?
Отвалите.
Тот, кому не дают, злится из‑за того, что остается девственником. А ты злой парень. Шесть миллиардов врагов, ноль друзей, даже меньше ноля любовников. Ты в ярости. Так много неудовлетворенности. Мне просто интересно, кого именно ты пытался убить на самом деле. Какую‑нибудь девицу, что тебя отшила? Какого‑нибудь парня из спортзала или с израильской границы? А может, свою маму? Так считает одна моя подруга, а она намного умнее, чем я. Был ли я твоей прокси-жертвой? Чье лицо ты видел перед собой, когда наносил мне удары ножом?
Этот разговор окончен.
Нет, не окончен. Важная особенность всего этого – это то, что оно происходит в моей голове, так что разговор не окончен, пока моя голова так не решит. Тебе даже не надо думать о том, что сказать. Я сам вложу в твой рот слова.
Тогда такие слова не будут иметь смысла.
Я думаю о некоторых других убийцах, вдохновлявшихся религией: о мужчинах в угнанных самолетах 11 сентября 2001 года, о мужчинах в Мумбаи, которые совершили смертоносное нападение на гостиницы “Тадж-палас” и “Оберой”, на иудейский центр “Шабад”, на всеми любимое кафе “Леопольд” 26 ноября 2008 года. Не помню, чтобы какая‑нибудь жена или любовница афишировала свою связь с кем‑то из них, не помню ни одной объятой ужасом спутницы жизни, что осуждала бы их либо оплакивала. Может статься, для любящего человека будет сложнее совершить такие хладнокровные нападения. Может статься, что для таких людей одиночество – изначально необходимое условие, делающее желанным свершение подобных деяний. И может статься, ты, дорогой А., тоже входишь в эту группу убийц-одиночек?
Если это то, во что вы для себя решили верить, верьте в это. И все же: моя жизнь на эмоциональном уровне не имеет ничего общего с тем, что я выбираю.
А теперь давай поговорим об Америке.
Зачем?
Просто хочу проверить, удастся ли мне обнаружить под маской исламистского радикала мальчика из Джерси. Тебе нравится Спрингстин? Ты следишь за футболом? Болеешь за “Джетс” или за “Джайентс”? Баскетбол? Ты отписался от них в соцсетях, когда они переехали в Бруклин? Что насчет Бон Джови? Куин Латифы? Мерил Стрип? Хотя я, пожалуй, сниму вопрос про Мерил Стрип. Не думаю, что она – твой типаж.
Я не буду вам отвечать.
Тогда давай поднимемся до национального уровня. Американа, идея Америки. Ты не считаешь, что убийство – это особый вид спорта по‑американски? Американцы убивают друг друга в больших количествах на ежедневной основе. Мы убиваем всех на свете – детей, взрослых, евреев, сам продолжи список. Мы убиваем в торговых центрах, в больницах, в религиозных святилищах. Я говорю “мы”, потому что я тоже гражданин Америки. Ты здесь родился, а я нет, так что ты можешь возразить мне, что я не настолько американец, насколько ты. Конечно же я никогда не задумывался о том, чтобы убить кого‑то, тем более не разрабатывал подобный план. А вот ты разработал план. И все же тебе не удалось успешно претворить его в жизнь. И это – то, что присутствует в тебе, – не особенно‑то американское, именно так я сейчас думаю. А что думаешь ты?
Я думаю, как много в вас дерьма.
Позволь мне задать тебе серьезный вопрос. Как ты считаешь, какова ценность отдельно взятой человеческой жизни?
В каком смысле “ценность”?
Я имею в виду не денежную стоимость. Не спрашиваю тебя, во сколько бы ты оценил каждый нанесенный тобою удар. Мой вопрос в большей степени касается морали. Жизнь: она, по‑твоему, дорого стоит или дешево?
Зависит от того, чья это жизнь.
И кто же определяет ее ценность?
Любой, у кого есть власть над кем‑либо еще. Если вы не обладаете властью, ваша жизнь ни хрена не стоит.
Это означает, что – с ножом в руках – ты обладал властью и ты определил, насколько ценной является моя жизнь.
Можно и так сказать.
Однако теперь ты находишься в тюрьме, а я задаю тебе вопросы. Удивительно, правда?
Да. Меня это удивляет.
Как ты определишь, насколько ценна твоя собственная жизнь? Мне это любопытно. Я все ждал удобного случая, чтобы спросить тебя про Сократа, который говорил, что неосмысленная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой. Из этого следует, что только осмысленная жизнь стоит того, чтобы быть прожитой. Вот мой вопрос: осмыслил ли ты собственную жизнь? Заглядываешь ли ты каждый день внутрь себя, пытаешься ли понять, что ты думаешь по поводу того, что сделал?
Для меня это звучит так тщеславно. Звучит, что твой гребаный нарциссизм. “Ой, жизнь, дай‑ка мне заглянуть внутрь, ведь это же все касается меня. Я есмь то, что важно”.
А ты – не есть то, что важно?
Я все это время пытаюсь донести до вас эту мысль. Я не важен. А вы – то-что-еще-более-неважно. Единственное, что важно – служить Всевышнему. Если вы являетесь его слугой, вот это важно. Послушайте: в школах делают опыт с мелкими железяками и магнитом. Когда ты подносишь магнит, все железяки выстраиваются в одну линию. Все оказываются направлены в одном направлении. Вот об этом я вам и говорю. Этот магнит – Всевышний. И если ты сделан из железа, будешь направлен в правильном направлении. А железо – это вера.
Я начинаю понимать. Ты хочешь быть слугой. Ты стремишься найти хозяина либо идею, которая будет больше, чем ты сам, перед которой ты сможешь склонить голову. Ты не хочешь быть свободным. Ты хочешь быть покорным.
Вы по‑прежнему так и не понимаете. Только покорность ведет к свободе. В этом вся чертова штука.
Спасибо. У меня осталось совсем немного вопросов, которые я бы хотел задать тебе. Но они подождут.
Отпустите меня. Позвольте уйти отсюда. Это что, ваша месть – держать меня как в тюрьме, внутри своей головы?
Это не тюрьма. Может быть, это школа.
Вы ничему не можете меня научить.
Именно в этой точке мы и находимся. Там, где учитель не в состоянии учить, а ученик не в состоянии учиться. К тому же даже непонятно, кто именно здесь студент. А кто преподаватель.
И так будет продолжаться вечно.
Вечность – это слишком долго. Давай просто считать это пожизненным заключением.
Беседа четвертая и последняя
В эссе “Вера традиционалиста” Бертран Рассел сказал вот что: “Люди склонны верить в то, что соотносится с их страстями. Жестокие люди верят в жестокого бога и используют свою веру для того, чтобы оправдать собственную жестокость. Только добрые люди верят в доброго Бога, а они и так будут добры в любом случае”. Звучит убедительно, однако к твоему случаю, дорогой А., как кажется, это не особенно применимо. Сколько тебе было лет, когда ты поехал в Ливан повидаться с отцом? Девятнадцать? Одинокий мальчик, безотцовщина на протяжении большей части своей жизни, мальчик с вакуумом внутри, легко ведомый, легко убеждаемый, желающий, чтобы его вели и им руководили, однако не жестокий молодой человек. Тот “умный мальчик с добрым сердцем, который никого и пальцем не тронет”. И тут встает вопрос: можно ли такого ребенка, почти уже взрослого, обучить жестокости? Эта жестокость, она всегда была в нем, пряталась в какой‑то далекой пещере и ждала, когда будут произнесены правильные слова, которые позволят ей выйти наружу? Или ее могли просто посадить, как растение, в его невинную душу, в твое наполовину сформировавшееся естество, и она прижилась там и расцвела? Люди, которые знали тебя, были потрясены тем, что ты сделал. Живущий внутри тебя убийца прежде никогда не показывал своего лица. И этому невинному естеству понадобилось провести четыре года с имамом Ютуби, чтобы стать тем, чем оно – чем ты – стало.
Вы не знаете меня. И никогда меня не знали.
Есть одна вещь, я повторял ее в тот день, когда на “Сатанинские стихи” и их автора обрушилась катастрофа: что один из способов понять споры вокруг этой книги – это посчитать, что они сводятся к противостоянию тех, у кого есть чувство юмора, с теми, у кого его нет. И вот теперь я смотрю на тебя, мой неудавшийся убийца, ассасин из числа фарисеев, mon semblable, mon frère – мой приятель, мой брат. Ты мог пытаться убить потому, что ты не умеешь смеяться.
Наш воображаемый разговор окончен. У меня больше нет сил воображать его. Точно так же, как он никогда не был способен вообразить меня. Однако еще осталось то, что я хотел бы сказать ему, пусть я и не верю, что он способен это услышать.
Самое важное из этого – идея о том, что искусство противостоит ортодоксии. Отвергать или поносить искусство потому, что оно это делает, – значит не понимать его природу. Искусство противопоставляет исполненный вдохновения индивидуальный взгляд художника общепринятым идеям времени, в которое он живет. Искусство знает, что общепринятые, полученные извне идеи – для искусства враги, как сообщил нам Флобер в “Бувар и Пекюше”. Клише – это общепринятые идеи, и то же самое представляют из себя идеологии, и те, что строятся на санкциях невидимых богов в небесах, и те, что нет. Без искусства наша способность мыслить, смотреть свежим взглядом, привносить в наш мир обновления начнет слабеть и исчезнет.