[17]. – в частности, войне на Украине, но не только ей. Меня попросили коротко выступить на этом собрании. Вот что я сказал тогда:
Мы принимаем участие в мировой войне историй – войне, которую ведут между собой несовместимые версии реальности – и нам нужно учиться тому, как следует вести в ней бой.
В России поднялся тиран, он жестоко захватывает Украину, народ которой, во главе с сатириком, сделавшимся героем, оказывает ему героическое сопротивление и одновременно пишет легенду о свободе. Тиран же, чтобы оправдать свою агрессию, создает лживые истории – о том, что украинцы – нацисты, о том, что России угрожают западные заговорщики. Он стремится промыть мозги своему народу при помощи этой лжи.
В то же самое время Америка откатывается назад, в Средние века, поскольку превосходство белых распространяется не только на тела черных, но и на тела женщин. Лживые истории, уходящие корнями в древнюю религиозность и идеи фанатиков, живших несколько сотен лет назад, используют, чтобы оправдать это, и они находят благодарную публику и последователей.
В Индии религиозная нетерпимость и политический авторитаризм идут рука об руку, и по мере того, как умирает демократия, возрастает насилие. И снова – игра ведется посредством лживых рассказов из индийской истории, рассказов, дарующих привилегию большинству и притесняющих меньшинства; и эти истории, надо сказать, пользуются популярностью, точно так же, как вызывает доверие ложь российского тирана.
Такова, на данный момент, отвратительная ежедневная рутина мира. Как же нам следует отвечать ей? Как уже было сказано, это мои собственные слова: настоящее принадлежит людям, облеченным властью, однако будущее принадлежит писателям, ведь по нашим книгам – по крайней мере по лучшим из них, тем, что перейдут в это будущее, – будут судить о происходящих в нашем настоящем злодеяниях. Но как же мы можем думать о будущем, когда настоящее вопит, привлекая к себе наше внимание, и что – если мы отвлечемся от будущих поколений и сосредоточим свое внимание на ужасном настоящем моменте, – что полезное и действенное можем мы совершить? Стихотворением не остановить пулю. Романом не обезвредить бомбу. Не все наши сатирики – герои.
Но мы не находимся в беспомощном положении. Даже после того, как Орфея растерзали, разорвали на куски, его отсеченная голова плыла по реке Гебр и продолжала петь, напоминая нам о том, что песня сильнее смерти. Мы можем петь правду и обличать лжецов, мы можем проявлять солидарность со своими товарищами, находящимися на фронтах, и помочь их голосам звучать сильнее, присоединив к ним свои.
И в первую очередь мы должны осознать, что истории всегда в центре происходящего, и лживые нарративы угнетателей оказываются привлекательными для многих. Поэтому нам следует работать над тем, чтобы глушить лживые нарративы, принадлежащие тиранам, популистам и дуракам, и рассказывать истории лучше, чем это делают они, рассказывать такие истории, в которых людям захочется жить.
Сражения разворачиваются не только на полях сражений. Истории, в которых мы живем, – спорные территории. Быть может, нам следует уподобиться джойсовскому Стивену Дедалу, который стремился выковать в кузнице своей души отсутствующую изначально совесть своей расы. Мы можем уподобиться Орфею и петь, глядя ужасу в лицо, и не прекращать свою песню, пока течение не изменится и не наступят лучшие дни.
Перечитывая этот текст почти через одиннадцать месяцев – те одиннадцать месяцев, на протяжении которых моя собственная жизнь изменилась из‑за насилия, порожденного лживыми историями, – я понял, что жизнь, данная мне как второй шанс, не может состоять исключительно из личных радостей. Любовь – она превыше всего, и работа конечно же, но идет война, которую нужно вести сразу на нескольких фронтах: против ревизионизма фанатиков, вознамерившихся переписать историю, что в Нью-Дели, что во Флориде; против сил, цинично стремящихся вычеркнуть из истории Америки два ее изначальных греха – рабовладение, а также угнетение и геноцид коренного населения континента; против фантазий об идеализированном прошлом (когда именно Америка была “великой” в том смысле, в котором ее хотят возродить люди в красных кепках?); против направленной против себя же самой лжи, из‑за которой Британия оказалась вырванной из Европы. Я не смогу сидеть в сторонке, пока гремят эти битвы. И в эту борьбу, в нее тоже, я буду вынужден оставаться включенным.
Однако оставался один спор, в котором мне было неинтересно участвовать далее. Спор, разбивший мою жизнь на куски. Спор о Боге.
Сейчас я изложу здесь, единственный и последний раз, свой взгляд на религию – на любую религию, на все религии, – после чего, как я считаю, с этим будет покончено. Я не верю в “подтверждение того, чего мы не видим”.[18] Я не религиозный человек. И происхожу из семьи в основном нерелигиозных людей. (Моя младшая сестра Набила, умершая слишком рано, была исключением. Она веровала искренне.) У меня никогда не было потребности в религиозной вере, чтобы она помогала мне понимать этот мир и взаимодействовать с ним. Однако я осознаю, что для многих людей религия служит нравственным якорем и оказывается жизненно необходимой. Мое личное мнение таково: личные верования любого человека касаются исключительно его самого, а никак не других людей. У меня не возникает сложностей с религией, когда она находится на своем месте, в личном пространстве, и не стремится навязывать свои ценности другим людям. Но когда религия оказывается политизированной, даже милитаризированной, тогда она становится общим делом, поскольку способна причинять вред.
Я всегда помню про то, что в эпоху Просвещения во Франции врагом в борьбе за свободу выступало не столько Государство, сколько Церковь. Католическая Церковь с полным арсеналом своего оружия – обвинениями в святотатстве, анафемой, отлучением от церкви, а также с настоящими орудиями пыток в руках Инквизиции – занималась тем, чтобы заключить человеческую мысль в жесткие рамки своих постулатов: Только так и никак иначе. А делом писателей и философов Просвещения стало оспаривать ее авторитет и нарушать установленные ею запреты. В этой борьбе были взращены идеи, привезенные Томасом Пейном в Америку и положенные в основу книг “Здравый смысл” и “Американский кризис”, вдохновивших движение за независимость, отцов-основателей США, а также формирование современной концепции прав человека.
В Индии, где, после омывших весь субконтинент кровью жестоких стычек периода Раздела, происходивших одновременно с получением независимости от британского правления и созданием двух государств, Индии и Пакистана – мусульмане совершали кровавые нападения на индуистов, индуисты на мусульман, и от одного до двух миллионов человек было убито, – другая группа отцов-основателей, Махатма Ганди и Джавахарлал Неру, пришла к выводу, что единственный способ сделать так, чтобы в Индии воцарился мир, – исключить религию из публичной сферы. И потому новая Конституция Индии была полностью секулярной – и словом, и буквой – и оставалась таковой вплоть до настоящего момента, пока нынешняя администрация не вознамерилась подорвать эти устои, дискредитировать этих основателей и создать исключительно религиозное мажоритарное индуистское государство.
Когда верующие считают, что то, во что они верят, нужно силой навязывать тем, кто в это не верит, либо когда они убеждены, что неверующим следует воздержаться от декларации (как в прямой, так и в юмористической форме) своего неверия, – вот тогда возникают проблемы. Воинственная христианизация в США привела к решению по делу Роу против Уэйда и последующей борьбе против абортов и права женщин делать выбор. Как я уже говорил выше, радикальный индуизм воинственного толка, исповедуемый нынешними лидерами в Индии, привел ко многим межконфессиональным трениям и даже вспышкам насилия. А воинственная исламизация, имеющая место по всему миру, привела непосредственно к террористическим режимам, возглавляемым талибами и аятоллами, к удушению общества в Саудовской Аравии, к нападению с ножом на Нагиба Махфуза, к покушениям на свободу мысли и притеснению женщин во многих исламских государствах и, переходя на личный уровень, к нападению на меня.
Многие люди, придерживающиеся как либеральных, так и консервативных взглядов, чувствуют себя неловко, когда их просят выступить с критикой религии. Однако если мы научимся просто отделять личные религиозные верования от политизированной идеологии, будет гораздо проще видеть вещи такими, каковы они есть, и высказывать свои мысли, не боясь оскорбить чьи‑то чувства. В своей частной жизни ты можешь верить, во что ты хочешь. Однако в исполненном всеми трудностями жизни мире политики и публичности ни одну идею нельзя окружать забором и оберегать от критики.
Все религии связаны с космогоническими историями, повествующими о том, что мир был сотворен одним или несколькими сверхъестественными существами. Это подводит меня к моей собственной космогонической истории, общей для всех религий. Я представляю себе, что очень давно, еще до того, как наши давние предки начали обретать хоть какое‑то научное понимание устройства Вселенной, когда они думали, что живут под тарелкой и небесный свет проникает к ним через отверстия в этой тарелке, они научились при помощи аллегорий отвечать на главные экзистенциальные вопросы – откуда здесь взялись мы? откуда взялось это здесь? – и появилось представление о живущих на небесах богах или боге, об Отце-Творце либо о пантеоне ему подобных. А затем, когда наши предки захотели привести в систему представления о том, что хорошо, а что плохо, каково правильное, а каково неправильное поведение, когда они задали следующий главный вопрос: Раз уж мы здесь, как же нам следует жить, в этот момент боги на небесах, боги из Вальхаллы, боги на Кайласе сделались также и моральными судиями (даже несмотря на то, что в пантеистических религиях огромные легионы божеств включали себя и тех, что на самом деле не вели себя хорошо и кого никак нельзя считать блестящими моральными ориентирами). Я долгое время представлял себе такое гипотетическое прошлое как детство человечества, думал, что тем нашим дальним родственникам боги нужны были так же, как детям нужны родители, которые могут объяснить детям, откуда те появились на свет и определить правила и границы, внутри которых им расти. Но наступает время, когда мы становимся взрослыми – либо должны бы были ими стать, ибо для многих людей этот момент так и не наступает. Позволю себе процитировать Первое послание Коринфянам Святого Павла, глава 13, стих 11: “Когда я был младенцем, то по‑младенчески говорил, по‑младенчески мыслил, по‑младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое”. И в этот период нам больше становятся не нужны авторитет(ы) и родительские фигуры, не нужны Творец или Творцы, чтобы объяснить устройство Вселенной и то, как мы сами превратились в тех, кто мы есть. И нам – либо, лучше скажу скромнее, мне – не нужны заповеди, попы и богочеловеки любого рода для того, чтобы обрести собственную мораль. Мы сотворили Бога, чтобы он служил воплощением наших собственных нравственных инстинктов.