Мне нечего к этому добавить, я сказал все. И хотя на меня всегда оказывали большое влияние мусульманская мысль и искусство (к примеру, цикл иллюстраций к “Хамзанаме”, сделанный в эпоху правления могольского императора Акбара; “Мантик ут-Тайр”, или “Беседа птиц”, мистическая эпическая поэма Фарид ад-Дина Аттара, своеобразный исламский аналог “Путешествия пилигрима в небесную страну”, и либеральная философия испано-арабского мыслителя, последователя аристотелевской школы Аверроэса, также известного как ибн Рушд, в честь которого наш отец дал имя нашей семье), я начинаю приходить к пониманию, что в определенном смысле я был подвержен христианскому влиянию в значительно большей степени, чем сам считал. Дело в том, что я люблю музыку. Множество христианских гимнов навсегда застряли в моей голове, и даже сегодня я могу исполнить “O Come, All Ye Faithful” (“O, придите, все верующие!”) либо “Adeste fideles” (“Придите, верующие!”) на латыни. Я с радостью вспоминаю время, которое вся моя школа-интернат в городе Рагби посвящала исполнению “Мессии” Генделя в построенной Уильямом Баттерфилдом из красного кирпича неоготической школьной капелле, где я охотно пел вместе со всеми “Аллилуйя”. Я не могу забыть, как прекрасно звучали голоса хора Королевского колледжа, он пел в кембриджской капелле, которую я всегда считал самым красивым во всей Англии зданием, и мелодии разносились по окутанным туманом лужайкам и дворам моего университета. И кроме того, что я только что процитировал Первое послание Коринфянам апостола Павла, я сейчас осознал, что цитировал его и раньше, не ссылаясь на оригинал, в этой самой книге, когда говорил о видении как бы сквозь тусклое стекло (что, на самом деле, является цитатой из Первого послания Коринфянам, глава 13, стих 12). Действительно, отрывки из библии короля Якова, официальной британской Библии, нередко срываются с моего языка. С тех пор как я прочитал комический шедевр П. Г. Вудхауса о Дживсе и Берти “Радость поутру”, я с нежностью вспоминаю Псалом 30 (“вечером водворяется плач, а наутро радость”)[19]. А что делать с Леонардо да Винчи, и с Микеланджело, и со всеми другими? Пару лет назад мы с Элизой были в Сикстинской капелле, рассматривали потолочные фрески, в то время как охранники мрачно твердили: “Silenzo, no foto”, чтобы мы сохраняли тишину и не фотографировали. Переполняемый эмоциями от увиденной красоты, я, мятежник-атеист, сумел‑таки сделать несколько снимков.
Так что – да, христианское искусство, архитектура, музыка, даже Ветхий Завет проникли глубоко внутрь меня так же, как их мусульманские и индуистские собратья. (“Город Победы” написан под серьезным влиянием индуистских сюжетов, точно так же, как когда‑то давно “Дети полуночи”.) Однако ничто из этого не делает меня верующим. Безбожие остается моей постоянной характеристикой. И это не изменится и в жизни, данной мне как второй шанс.
7 января 1938 года в Париже, когда все его главные произведения, за исключением “Больше лает, чем кусает”, еще не были написаны, работающий в то время над романом “Мёрфи” Сэмюэл Беккет возвращался домой из кино по авеню Порт-д’ Орлеан, где был атакован сутенером по фамилии Прудент, намеревавшимся ограбить его. Беккет оттолкнул Прудента, и тогда тот достал нож и ударил им писателя в грудь, совсем рядом с левым легким и сердцем. Беккета отвезли в ближайшую больницу, Бруссе, у него было сильное кровотечение, и он только чудом выжил; отдельную палату для него оплатил Джеймс Джойс.
Когда я стал читать про этот случай – еще один бессмертный литератор, еще одно нападение с ножом, – то начал ругать себя. Что это такое, клуб? С какой целью я пытаюсь окружить себя этими получившими ранения гигантами? Это глупо. Мне нужно остановиться.
А потом я прочел, что, выписавшись из больницы, Беккет пришел в суд над сутенером и спросил Прудента в зале суда, почему он это сделал. На что сутенер ответил ему: “Je ne sais pas, monsieur. Je m’excuse”. Я не знаю, сэр. Прошу прощения. Не то чтобы толковый ответ, но, когда я прочел об этом случае, мне захотелось взглянуть в лицо своему убийце, как это сделал Беккет, и переговорить с ним напрямую.
Насколько мне известно, этот парень до сих пор заявляет, что невиновен. Если это не изменится, предстоит полномасштабный судебный процесс и, как сказал мне Ник, мой адвокат, мне, возможно, придется прийти туда и лично дать показания в качестве свидетеля.
– Мне придется на самом деле туда идти? – спросил я. – Это нельзя сделать удаленно?
– Если бы на месте прокурора был я, – ответил Ник, – я бы хотел видеть вас в суде. Очень мощно, когда присутствует жертва нападения.
Ладно, подумал я, я готов это сделать.
Ник сказал, что позвонит в офис федерального прокурора США, чтобы узнать, как продвигается работа по расследованию покушения на убийство и нападения при отягчающих обстоятельствах, а также федералам, чтобы понять, на каком этапе находится обвинение в терроризме. Да, подумал я. Раз Сэмюэл Беккет смог встретиться в суде со своим сутенером, я, черт возьми, отлично справлюсь тоже.
Я согласился давать по одному интервью, приуроченному к публикации основных переводов “Города Победы”. Я давал эти интервью через Zoom – Эдуардо Лаго для “El Pais”, Маурицио Молинари для “La Repubblica” и Адаму Собожинскому для “Die Zeit”. Однако спустя какое‑то время у “Die Zeit” появилась идея пригласить Элизу, чтобы она сделала мое фото, которое они могли бы разместить вместе с интервью. Она с радостью согласилась. И вот в воскресный день в начале апреля, в первый по‑настоящему солнечный день весны, мы отправились в Центральный парк, к самому водоему, где повсюду были вишни в цвету. Там были бегуны, гуляющие, музыканты, люди, без дела валяющиеся на траве, люди, без дела сидящие в лодках; весь город вышел на улицу и наслаждался прекрасным днем.
Камера привлекает внимание, люди хотели увидеть, на что она нацелена, так что на протяжении всего дня меня очень многие узнавали. Было очень приятно видеть, какую поддержку, даже почтение проявляли те, кто узнал меня. Ньюйоркцы умеют не быть бесцеремонными. Они машут руками, пробегая мимо, широко улыбаются, продолжая следовать по своим делам, показывают поднятые вверх большие пальцы на обеих руках и радостно кричат что‑то ободряющее. Они не останавливаются. Они не доставляют тебе беспокойства. Мне нравилось находиться там, в парке, вместе со своими согражданами, радующимися жизни каждый на свой манер. Элиза сфотографировала меня среди цветущих вишен. Фотография стала очень популярна, сначала в “Die Zeit”, потом – ее перепечатало еще несколько газет – повсюду в Европе. Это был снимок, наполненный эмоциями. Любовь была по ту и по эту сторону камеры. Это был снимок любви.
А потом наступила наша годовщина. Майский день, шесть лет прошло после моей встречи с раздвижной стеклянной дверью. Майский день, m’aidez, помоги мне, я подаю понятный по всему миру сигнал о помощи. Элизе пришлось спасать меня на той террасе на крыше, когда мы познакомились. А потом она осталась со мной и изменила мою жизнь к лучшему. И вот теперь, прямо сейчас, она спасает меня снова. Мы отправились в одно из наших любимых мест, во французский ресторан в Трайбеке, и подняли по стакану.
Юрист Ник (молодой, динамичный, умный и по‑настоящему хорошо знающий свое дело) решил, что А. может изменить свою позицию, признав, что “виновен”, чтобы попытаться заключить некую сделку со следствием.
Что ж, реальность кусается, подумал я. Быть может, он наконец поймет, что у его преступления была тысяча с плюсом свидетелей.
– Вот что странно, – сказал Ник. – Как правило, когда возбуждают дело на федеральном уровне, дело на уровне штата закрывают. Но похоже, что в этом случае два дела разрабатывают параллельно, и на федеральном уровне, и в штате.
– И он сможет признать себя виновным по обоим обвинениям?
– Я уверен, что его юристы захотят общего решения. По обоим делам сразу. Кое-что мне нужно уточнить. Но в целом картина такова: обвинения на уровне штата нам известны – покушение на убийство и нападение при отягчающих обстоятельствах. Похоже, что обвинением на федеральном уровне будет терроризм – оказание материальной поддержки известной террористической организации, ну или что‑то в подобном роде. Он признает себя виновным во всем, ему будет вынесен приговор в обоих судах, и он будет отбывать наказание по обоим приговорам, один срок за другим.
– И каковы могут быть эти сроки?
– Точно сказать не могу. Но очень приблизительно, если все будет, как я сказал, ему придется провести в тюрьме лет тридцать-сорок.
Я подумал: через сорок лет мне будет сто шестнадцать. Так что, наверное, это подходит.
Я спросил:
– А что насчет условно-досрочного освобождения? Ему могут сократить срок за хорошее поведение? Этот парень очень молод. Я не хочу, чтобы он рыскал по улицам и искал меня, когда ему будет сорок с небольшим.
Ник ответил:
– По приговорам, вынесенным на федеральном уровне, условно-досрочного освобождения не бывает. Он должен отсидеть весь срок. Самое большее, на что он может рассчитывать, – уменьшение срока на пятнадцать-двадцать процентов за хорошее поведение. Так что, если его приговорят к двадцати годам, он точно отсидит семнадцать. И если он получит еще двадцать в суде штата, то, возможно, еще семнадцать. Трудно предположить точно, поскольку у судьи при вынесении приговора всегда есть пространство для маневра.
– Я понял. Трудно радоваться, когда все настолько неопределенно, и мы даже не знаем, изменит ли он свою позицию, признает ли вину. Я только хочу сказать, что не слышал от него ни слова сожаления или раскаяния – ни разу за восемь месяцев, ни от него, ни через его юристов. Это значит – в моей книге – что он опасный человек.
– Это можно понять.
– А что будет, если он заключит сделку со следствием, которая мне не понравится?