– Ну, вы не обладаете правом вето. Вы, будучи потерпевшим, имеете право знать, что обсуждается и какой вариант является предпочтительным и будет согласован, и конечно же у вас есть право высказывать свое мнение по этому поводу, настолько категорично, насколько вы посчитаете нужным.
– Значит, это позволит нам оказывать на происходящее какое‑то влияние.
– Возможно. Незначительное.
– А где все это будет происходить? И когда?
– Дело на уровне штата будет рассматриваться в окружном суде Чатокуа. На федеральном уровне – в Баффало.
– Могут оба дела рассматриваться примерно в одно и то же время?
– Нет. Между двумя разными судами будет перерыв. И для каждого из случаев будет еще перерыв между признанием вины и вынесением приговора.
– Насколько долгий перерыв?
– Это может продлиться много месяцев. Все не может закончиться раньше, чем в середине следующего года.
– Господи, как же медленно.
Закончив разговор по телефону, я подумал: На самом деле и для меня может наступить минута Сэмюэла Беккета. Может статься, придет и такой день.
Гала-ужин ПЕН-клуба 2023 года, на котором мне должны были вручить награду “За мужество”, имел для меня особое значение. Я уже давно и глубоко ассоциирую себя с американским ПЕН-клубом. Я – его бывший президент и сооснователь организуемого ПЕН-клубом фестиваля “Голоса мира”, уже несколько десятилетий мы вместе участвуем в битве за добро. К сожалению, порой эта борьба не велась хорошо, а сводилась лишь к ссорам. Я не могу забыть, как восемь лет назад, в апреле 2015 года, когда ту же самую награду за мужество было предложено присудить убитому карикатуристу из французского сатирического журнала “Шарли Эбдо”, до обидного большое число известных писателей выступило против, поскольку этот журнал периодически со злой иронией высказывался относительно ислама. И хотя он гораздо чаще высмеивал Римскую католическую церковь и Израиль и публиковал едкую сатиру на правительство Франции, именно эти публикации бонзы от литературы сочли исламофобскими и державническими, даже при том, что некоторые из них признавались, что ни разу в жизни не видели ни одного номера “Шарли” и вообще не читают по‑французски. Это была очень жесткая ссора. Дружбы рушились, я тоже прекратил отношения с некоторыми друзьями, поскольку считал – я и сейчас так считаю, – что отказ встать плечом к плечу с нашими коллегами, которых уничтожают радикально настроенные исламские террористы за то, что они создают картинки, – крайне неоднозначный с точки зрения морали поступок. Я не могу сдержать свое любопытство – очень уж интересно, что эта клика настроенных против “Шарли” думает по поводу того, что награду присудили мне. Вероятно, это также не привело их в восторг. Не могу утверждать. Ни один из них не общался со мной на протяжении нескольких лет. И насколько мне известно, ни один из них никак не прокомментировал ни нападение на меня, ни награду ПЕН-клуба.
Все это создавало несколько пикантный фон для данного мероприятия клуба, однако не поглощало все мое внимание. Это был вечер, исполненный радости, ведь я наконец‑то воссоединился с миром писателей, снова находился в окружении тех, кого с большей уверенностью, чем кого‑либо еще, могу называть “мои люди”. Я был бесконечно счастлив находиться там, в Музее естественной истории, под чучелом кита, в окружении друзей. Это был еще один важный шаг обратно в мир – на данный момент самый важный.
В своей речи, произнесенной на гала-ужине, я отдал дань уважения тем, кто пришел мне на помощь в Чатокуа.
– В тот день я оказался мишенью, а они – героями.
Я говорил о том, какое важное значение приобретает ПЕН-клуб сегодня, “когда книги и библиотеки точно так же, как и писатели, оказываются в блокаде”. Я подытожил свои соображения – к своему собственному удивлению – ничем иным, как старым марксистским лозунгом: “Террор не должен нас пугать. Насилие не должно нас останавливать. La lute continue. Борьба продолжается”.
(Нет, Филип, обратился я про себя к великому мистеру Роту. Погодите клеить свой стикер.)
Гала-ужин ПЕН-клуба был моментом наивысшего оптимизма, и мы пребывали в приподнятом состоянии духа, однако новости, поступавшие от наших друзей, совсем не радовали. Мартина кремировали во Флориде, и Изабель не знала, что ей делать дальше. У Ханифа восстановилась некоторая подвижность в ногах, но не в руках. Он страстно желал вернуться в Англию, однако в физиотерапевтическом центре, куда он хотел попасть, не было мест. Пол не прошел тест на определение емкости легких, и его нельзя было оперировать, чтобы удалить несколько отделов больного легкого. Было почти что неприлично сохранять оптимизм.
Несколько дней спустя я узнал, что сделка А. со следствием вполне вероятна. И гипотетический срок тюремного заключения длиной в тридцать или сорок лет не был таким уж нереалистичным. Однако ни в чем не было определенности.
Мне оставалось только ждать.
8. Развязка?
И я ждал. Весна сменилась летом, а лето 2023 года было таким, что казалось, будто вся Земля объята огнем. Полыхавшие в Канаде пожары окрасили нью-йоркское небо в оранжевый цвет и сделали воздух опасным для дыхания. В Лас-Вегасе были побиты климатические рекорды, от разлитого в воздухе Долины Смерти жара люди начали умирать. Мне вспомнился научно-фантастический фильм 1961 года “День, когда загорелась Земля”, в котором из‑за деятельности людей Земля сошла со своей орбиты и начала приближаться к Солнцу. Вчера малобюджетный фильм, сегодня заголовки новостей. Земля в неизвестных водах, гласил заголовок BBC, были и репортажи о том, что рыба отваривается прямо в море.
Ожидание есть осмысление, а глубокое осмысление часто приводит к перемене мнения. Моя собственная ярость отошла на второй план. Она казалась банальной на фоне ярости планеты. С момента нападения прошел год, и в эту нежеланную годовщину я осознал, что со мной произошли три вещи, которые помогли мне пройти путь к принятию того, что со мной случилось. Первая из них – ход времени. Время не способно залечить все раны, но оно уняло боль, и ночные кошмары прекратились. Вторая – работа с психотерапевтом. Сеансы с моим врачом, доктором Джастином Ричардсоном, помогли мне намного больше, чем я способен выразить словами. А третьей вещью стало написание этой книги. Вся эта триада не привела меня к “развязке”, что бы это ни значило, но все это значило, что покушение давило на меня меньшим грузом, чем раньше. И в результате я уже не был уверен, что испытываю желание или потребность увидеть А. лицом к лицу и открыто обратиться к нему в суде. “Минута Сэмюэла Беккета” более не казалась мне важной.
Как бы то ни было, закон работал до боли медленно. Прошло несколько недель, а я так и не имел четкого представления, когда дело поступит в суд – федеральный или штата. В конце концов мне сказали, что “слушания Хантли” – досудебные слушания – запланированы на август. Такие слушания проводятся, чтобы определить, собирается ли суд запретить обвинению использовать в ходе судебного разбирательства отдельные заявления, сделанные обвиняемым или обвиняемой во время пребывания под арестом. Возможно, в этом случае адвокат А., государственный защитник, хотел запретить использовать его (в высшей степени самоинкриминирующее) интервью, которое он дал “Нью-Йорк пост”. Однако адвокат предпочел не вызывать на эти слушания никаких свидетелей и не представлять никаких доказательств со стороны своего подзащитного. Показания давал инспектор Закари Колбин, офицер, арестовавший А. В местной газете написали, что А. рассказал Колбину, что рядом со сценой у него была спрятана сумка. Колбин спросил, не было ли в этой сумке бомбы, на что А. ответил, что не было – внутри были только ножи. Сумку нашли и исследовали. Подтвердилось, что ножи были единственным обнаруженным видом оружия. Так что же, он принес с собой целый набор ножей? Это казалось крайне странным. Довольно рискованно пытаться пронести в зал даже одну единицу оружия. А пронося несколько, рискуешь еще сильнее. Он был уверен, что его сумку не досмотрят? И сколько у него было ножей? Он что, планировал пользоваться не одним ножом? Или не мог определиться, какой именно выбрать? Был ли этот выбор импульсивным? Или просто схватил случайно, неважно-какой-именно? А может, он хотел раздать их публике и предложить присоединиться? У меня не было ответов на эти вопросы. Как бы то ни было, никаких решений в пользу обвиняемого вынесено не было. Прокуроры заявили, что переходят к судебному разбирательству, которое состоится в неопределенную пока дату в 2024 году.
Я спросил Ника:
– Означает ли это, что в результате никакой сделки со следствием не будет и вместо этого пройдет полномасштабное судебное разбирательство, на котором мне придется выступать?
– Возможно, что нет, – предположил Ник, – вероятнее всего, А. все же примет то, какова его ситуация на самом деле, и признает себя виновным в обоих судах.
Ладно, подумал я. Конечно, я приду и дам показания, если это будет нужно. Однако теперь это представляется мне моим гражданским долгом, а не желанием удовлетворить свою потребность.
Почему же произошла эта перемена в моем сознании? Почему “Минута Сэмюэла Беккета” представлялась теперь не столь необходимой, как еще недавно? Бесспорно, по меньшей мере, сама идея о том, что жертва покушения на убийство – я – может оказаться лицом к лицу с тем, кто пытался его убить, в приятной степени драматична, верно? Бесспорно, я мог обдумывать, что бы такого стоящего сказать своему несостоявшемуся убийце, да? Не нашел ли чистейший сюрреализм этой сцены отклика в душе у автора, создавшего множество сюрреалистических сцен? Может ли быть, что это не пойдет мне на пользу?
Ответ на эти вопросы был вполне определенным. Чем больше шагов делал я назад, в сторону “обыкновенной”, “реальной” жизни, тем менее интересным представлялся мне этот “необыкновенный”, “нереальный” эпизод. То, что заботило меня теперь, – продолжение, написание новой главы в книге жизни. Нападение представлялось пятном красных чернил, замаравшим всю предыдущую страницу. Страницу можно перевернуть и продолжить писать дальше.