Меня доставили по воздуху в ближайшую больницу. Шансы, что я выживу, были очень невелики. Это станет ясно за ближайшие двадцать четыре часа.
В Нью-Йорке Элиза пыталась найти самый быстрый способ добраться туда, где был я. Ее телефон разрывался. Это был кромешный ад.
Кто‑то позвонил ей – потом она не смогла вспомнить, кто это был – и сообщил, что ей следует поторопиться, поскольку вряд ли мне удастся выжить. Ее мир рассыпался на куски. Исполненная любви жизнь, которую мы выстраивали на протяжении пяти последних лет, подошла к жестокому концу. Ночной кошмар пересек границу между сном и явью и сделался реальностью. Картина ее мира рассыпалась, ошметки валялись под ногами.
В своей великой книге “Человек ли это?” Примо Леви говорит, что “безграничного счастья в жизни быть не может”[8], как и, по его предположению, не может быть и безграничного несчастья. В тот момент Элиза, наверное, не согласилась бы с ним. Безграничным несчастьем называлась страна, в которой она отныне проживала.
Она поговорила с моими литературными агентами, Эндрю Уайли и Джином О. Эндрю плакал. Мы дружим тридцать шесть лет, и во время того шторма, что обрушился на меня после публикации “Сатанинских стихов” и фетвы Хомейни, он оставался моим самым преданным товарищем. Мы вместе прошли ту войну, а теперь еще и это? Он не мог этого вынести. Но в тот момент надо было действовать, а не плакать. “Тебе нужно ехать туда прямо сейчас”, – сказали они Элизе. На машине дорога займет не менее семи часов. У нее не было семи часов. Единственным решением оставался самолет.
Мы не принадлежим к тем людям, что арендуют частные самолеты. У нас нет таких денег. Но в тот момент деньги не имели значения. Важно было только одно – добраться. Воспользоваться картой Amex и беспокоиться о деньгах после. Эндрю и Джин нашли для Элизы самолет. Он ждал на посадочной полосе в Уайт-Плейс, Нью-Йорк. Это обойдется в двадцать с лишним тысяч долларов. Ничего страшного.
– Поезжай, – велели они.
Она поехала, ее сестра Мелисса и муж Мелиссы Эмир Браун, скромный школьный учитель из Бруклина, поехали вместе с ней. Всю дорогу Элиза тащила с собою ношу тех слов, что услышала в телефоне – вряд ли ему удастся выжить, – слов, после которых ничто не может утешить.
В то же время в Вашингтоне ее брат Адам вместе со своим мужем Джеффом Лиже прыгнули в машину и помчались на северо-запад, по направлению к озеру Эри. В Уилмингтоне ее брат Крис тоже прыгнул в машину и помчался туда же.
Вот как повели себя родственники. Элиза (для них она Рэйчел), конечно, была в семье любимицей. Но теперь и я был их семьей, и они должны были быть там для меня так же, как и для нее.
Ей звонили из полиции штата Нью-Йорк. Звонили из полиции штата Пенсильвания. Вертолет доставил меня через границу штата в больницу Хэмот, Медицинский центр университета Питтсбурга, Пенсильвания, за пятьдесят с лишним километров от расположенного на озере Эри Чатокуа, в “единственный аккредитованный центр травмы в регионе Эри”, как пишут в интернете, который был по этой причине единственным местом, где у меня был шанс выжить.
Вряд ли ему удастся выжить.
Когда самолет сел, повсюду были полицейские машины. К этому моменту новость разлеталась по миру. В аэропорту и в больнице был установлен усиленный режим безопасности. Элизу, Мелиссу и Эмира посадили в полицейский автомобиль и повезли в Хэмот. В машине никто особо ни о чем не рассказывал. Мне не хотят говорить, что он умер, думала Элиза. Меня везут, чтобы я сама увидела мертвое тело мужа.
Я не умер. Я был на операции, и множество хирургов одновременно трудились над разными частями моего израненного тела. Моя шея, мой правый глаз, моя левая рука, моя печень, мой живот. Резаные раны на лице – лоб, щеки и рот – и на груди. Операция продолжалась где‑то около восьми часов.
И когда она закончилась, я был на аппарате искусственной вентиляции легких, но не умер.
Я был жив.
Год спустя моя невестка Натали прислала мне несколько заметок, которые она написала через несколько недель после нападения и где описала первые сутки. Когда Зафар узнал эту новость, говорит она, он был потрясен. “В нем что‑то сдвинулось”. В Лондоне было около полуночи, когда Элиза позвонила им из больницы. Она была рядом с врачом и включила громкую связь. Врач сказал всем готовиться к худшему, поскольку шансов, что я выживу, почти нет. Когда он описывал полученные мной повреждения, Натали слышала, как Элиза горестно восклицает: “Нет, пожалуйста, нет!” Той ночью Зафар и Натали лежали в темноте и “мир казался таким тяжелым, тихим и темным”. Зафар проплакал всю ночь. “Его плач звучал, как слезы ребенка, который хочет обнять своего отца, – написала Натали. – Он знал, что, если уснет, может получиться так, что его отца уже не будет с нами, когда он проснется”. Но на следующий день Элиза позвонила снова. Я очнулся и пришел в сознание, хотя все еще находился на аппарате искусственной вентиляции легких. Она поднесла телефон к моему уху, чтобы Зафар смог сказать, как сильно он меня любит. Я услышал его и пошевелил большими пальцами на ногах, и когда Элиза сказала ему об этом, Зафар заплакал от радости.
Позднее мы узнали, что А. поместили в окружную тюрьму Чатокуа, отказав в возможности выйти под залог. Против него выдвинули обвинения в покушении на убийство и нападении при отягчающих обстоятельствах. Еще позднее мы с Элизой познакомились с Шерри, агентом ФБР, который навестил меня в больнице, чтобы заверить, что федералы работают над моим делом “не покладая рук”, чтобы привлечь его также и по статье о терроризме. Федералы и полиция штата приходили, чтобы взять у меня показания, и остались под впечатлением от того, какая у меня хорошая память. Возможно, это была простая вежливость. Еще позднее мы узнали, что “тридцать тысяч улик” были найдены у него в подвале в Нью-Джерси – все, что было в его ноутбуке, все его сообщения и мейлы, предположили мы. Все это казалось нам – казалось мне – очень абстрактным. Конкретным в эти первые дни было лишь простое: выжить.
Жить. Жить.
3. Хэмот
Когда я пришел в себя, у меня начались видения. Они были архитектурными. Я видел чудесные дворцы и другие впечатляющие сооружения, выстроенные из букв. В качестве кирпичей при создании этих фантастических конструкций использовались буквы, словно бы мир состоял из слов и был создан из того же главного материала, что язык и поэзия. Не было значительной разницы между вещами, созданными из букв, и историями, созданными из них же. Суть их была едина. В видениях, как по волшебству, появлялись крепостные стены, огромные залы, высокие купола, как роскошные, так и аскетичные, то облицованный зеркалами Могольский Шиш-махал, то каморка с каменными стенами и зарешеченными окнами. Нечто вроде стамбульской Айя-Софии являлось мне в моем замутненном мозгу, и Аль-Гамбры, и Версаля; вроде Фатехпура-Сикри, и Красного форта в Агре, и озерного дворца в Удайпуре, но также и еще более мрачная вариация испанского Эскориала, пугающая, пуританская, похожая скорее на кошмар, чем на сон. Когда я присматривался к ним, то всегда видел буквы – сияющие зеркалами буквы, мрачные каменные буквы, буквы-кирпичи и драгоценные буквы-алмазы, золотые буквы. Через какое‑то время я осознавал, что мои глаза закрыты. Тогда я все еще думал о своих глазах во множественном числе.
Я открыл глаза – только левый глаз, как я смутно понял; правый был закрыт мягкой повязкой – но видения не исчезли, а лишь стали более призрачными, прозрачными, и я стал понемногу осознавать свою реальную ситуацию. Первым, более тяжелым и наименее приятным открытием был аппарат вентиляции легких. Позднее, когда меня сняли с него и я смог говорить, то признался, что ощущение было, словно мне в горло засунули хвост броненосца. А когда его извлекали, ощущение было, словно хвост броненосца вытягивают у меня из горла. Я пережил ковид без вентиляции легких. Но тут ее было не избежать. И хотя у меня в голове все плыло, я вспомнил начало пандемии, когда очень немногие из тех, кого сняли с аппарата искусственной вентиляции легких, выживали.
Я не мог разговаривать. Но в моей палате сидели люди. Пятеро, а может быть, шестеро. Тогда еще у меня было плохо со счетом. Буквы плавали в воздухе между мной и ними. Возможно, они, эти люди, не существовали. Возможно, они тоже были галлюцинацией. Я был на сильных обезболивающих. Фентанил, морфин. Они могли быть причиной галлюцинаций. Возможно, они также стали причиной присутствия в палате этих фантомов.
Это не были фантомы. Это были Элиза, Мелисса, Эмир, Крис, Адам и Джефф. По воздуху и по земле, все они прибыли сюда к моменту моего пробуждения. На мне не было очков – они разбились во время нападения или, может, во время последовавшей за ним суматохи, – так что люди выглядели размытыми, что, наверное, было и к лучшему, поскольку я не мог разглядеть мрачного выражения на их лицах. Они смотрели на то, чего не мог видеть я: на меня. Мою шею и щеку справа нож прорезал насквозь, и они видели два края раны, скрепленные вместе металлическими скобами. Вдоль моей шеи, ниже подбородка, шел глубокий горизонтальный порез, который тоже закрыли при помощи скоб. Им было видно, что моя шея гротескно вздулась и была темной от крови. Они видели, что засохшая кровь на моей левой руке выглядит точно как стигмата. На рану были наложены повязки, а рука была жестко зафиксирована лангетом. Потом, когда пришла медсестра, чтобы обработать мой уничтоженный глаз, Элиза и все остальные увидели то, что было похоже на спецэффект из фантастического фильма, – сильно раздувшийся глаз, выпученный наружу из глазницы, болтающийся у меня на лице, как огромное свежесваренное яйцо. Отек был таким сильным, что в эти первые дни врачи даже не знали, сохранилось у меня веко или нет. (Сохранилось.) Элиза и остальные могли видеть трубку от аппарата вентиляции легких у меня во рту, и на тот момент никто не мог им сказать, когда ее можно будет вынуть и можно ли будет это сделать. Им сказали, что мое сердце “травмировано”. Они не знали, выживу ли я и, если выживу, в каком буду состоянии. Все это было написано у них на лицах, но эти лица расплывались. В своем анальгетическом полусознательном состоянии я был просто рад, что они здесь.