Сколько будет стоить использование санитарного самолета? Покроет ли моя страховка эти расходы? (Нет. На это рассчитывать не стоило.) Тогда ладно. Есть ли самолет, который мы сможем арендовать? Когда это случилось, мы знали крайне мало людей, владеющих самолетами, – эти люди не принадлежали к миру литературы, но мы знали еще несколько людей, знавших одного или двух человек, владеющих самолетами, и по крайней мере трое из них любезно предложили свои самолеты нам. Но в конце концов реализовать эту возможность оказалось слишком сложно. Где находятся эти самолеты? Смогут ли они оказаться около нас, когда это понадобится? Есть ли на них медицинское оборудование? Можно ли будет разместить там необходимую нам технику для оказания неотложной помощи плюс медицинских работников, которые должны будут нас сопровождать, плюс охрану? К тому же… На самом деле я не хотел быть обязанным даже самому щедрому человеку. Элиза разыскала в Хэмоте человека, который поможет нам арендовать карету скорой помощи и отыщет людей, которые смогут поехать на ней с нами. Элиза начала договариваться с полицейскими. Практически сразу полиция штата Пенсильвания согласилась сопровождать нас до самой границы штата, а полиция штата Нью-Йорк – встретить там и сопроводить до Нью-Йорка. На Манхэттене меня отвезут в реабилитационный центр Раск, с которым договорилась Элиза, он входит в состав системы больниц Университета Нью-Йорка Лангон и считается одним из лучших реабилитационных стационаров в стране. Она удостоверилась, что в больнице Раск есть свободная палата и что она будет готова для нас тогда, когда нам это понадобится.
“Когда нам это понадобится” – до этого момента было еще более двух недель. Но Элиза уже все организовала.
Полночь с 14 на 15 августа всегда имела для меня особое значение. В это время в далеком 1947 году Индия обрела независимость от британского правления. В это же время родился и придуманный мною персонаж, Салем Синай, антигерой и повествователь в “Детях полуночи”. Я привык называть индийский День независимости “Днем рождения Салема”. Однако в этом году День независимости приобрел значение и для меня лично.
Понедельник 15 августа, День Третий. Тот день, когда стало ясно, что я продолжу жить. Скажем так: мне дарована свобода жить дальше. Именно в такой свободе я был на тот момент более всего заинтересован.
Мой мозг снова заработал. Его дважды просканировали, и результаты показали, что мозг не пострадал, так что оправданий, чтобы отказываться работать, у него больше не было. Это было, пожалуй, самой большой удачей из всех: пройди лезвие на миллиметр в сторону, я бы лишился способности мыслить, но теперь, поправившись, я снова мог стать собой.
Меня сняли с по‑настоящему сильных обезболивающих – когда твою жизнь спасло чудо, не хочется закончить ее опиоидным наркоманом, – так что видения прекратились, о чем я сожалел. Я полюбил свои буквенные дворцы и плавающие в воздухе золотые буквы.
“Мы должны зафиксировать это”. Такой была, пожалуй, моя первая осознанная мысль. Я не знал, как к этому отнесется Элиза, но она тут же с воодушевлением согласилась.
– Это касается большего, чем просто я, – сказал я, – это более важная тема.
Я имел в виду, конечно, свободу, что бы сейчас ни понимали под этим несчастным словом. Но еще я хотел поразмышлять о чудесах, о том, как чудесное врывается в жизнь человека, который никогда не верил в существование чудесного, но тем не менее посвятил свою жизнь сотворению воображаемых миров, где оно существует. Чудесное – так же, как А. и его жертва – пересекло границу. Это было не путешествие между штатами, а дорога от Фикции к Факту.
Элиза запросила оборудование для видеосъемки. Его должны были доставить из Нью-Йорка через два дня, так что начиная с Дня Пятого мы сможем фиксировать мое физическое состояние, мое выздоровление, мои мысли по поводу нападения, мою работу, мои идеи и мир вокруг. Элиза – признанный фотограф и видеограф (а также романист и поэт – иногда мне кажется, что ее талантам просто нет конца), так что посторонней помощи нам не потребуется. Это будет попрание смерти и торжество жизни и любви, а также, более приземленно, взгляд со стороны на причиненный вред.
Еще до того, как у нас появились камеры, мы начали записывать свои разговоры на телефон Элизы.
Милый, как ты себя сегодня чувствуешь? Как твое состояние, дорогой? Сегодня День Четвертый, с тех пор как наши жизни изменились навсегда.
Знаешь… то лучше, то хуже. Но вокруг меня люди, которых я люблю. В первую очередь ты. Так что я справлюсь.
Мы пройдем через это. У нас еще есть истории, которые нужно рассказать. У нас есть и самая важная история, наша любовь.
Это правда.
Сегодня еще один хороший день. Еще один хороший день для нас, когда мы вместе.
Это все благодаря тебе. Ты все делаешь.
Ты сделал самое важное. Ты не умер.
Бедный мой костюм от Ральфа Лорена.
Мы купим тебе другой. Просто зайдем в магазин Ральфа Лорена и скажем: Дайте этому мужчине костюм.
Я думаю, они могут отдать мне его просто так.
Как твоя рука, дорогой?
Тяжелая. Как будто у меня с плеча свисает еще одна дополнительная рука.
Я люблю тебя. Мы это преодолеем.
Я тоже тебя люблю.
Я был не в том состоянии, чтобы говорить о свободе. Это слово стало минным полем. С тех самых пор, как консерваторы начали заявлять на него свои права (Башня Свободы, даже жареная картошка – картошка фри, то есть свободная), либералы и сторонники прогресса начали отказываться от него в пользу нового определения социального блага, согласно которому людям больше не придется спорить о новых нормах. Защита прав и тонкой душевной организации групп, которые принято считать уязвимыми, будет иметь приоритет над свободой слова, которую нобелевский лауреат Элиас Канетти назвал “спасенным языком”. Этот отход от принципов, изложенных в Первой Поправке дал правым возможность присвоить сей освященный веками фрагмент Конституции. Первая Поправка – это то, что сегодня разрешает консерваторам лгать, оскорблять, клеветать. Она стала своего рода правом на ксенофобию. Это право влечет за собой и новую социальную повестку, которая во многом звучит как старая: авторитаризм, состряпанный беспринципными средствами массовой информации, большие деньги, нечистоплотные политики и коррумпированные судьи. Все это, все сложности, порожденные новыми идеями о том, что хорошо, а что плохо, вкупе с моим желанием защитить идею свободы – идею Томаса Пейна, идею Просвещения, идею Джона Стюарта Милля – от этих новшеств, я не мог выразить. Мой голос был тихим и слабым. Мое тело находилось в состоянии шока. Говорить о чудесах – пожалуй, это ровно то, на что я был способен тогда.
Элиза рассказала мне, что многие говорили: “Вас защитила некая мощная неземная сила”.
Что мне было делать с этой мыслью? Я был атеистом всю свою жизнь, я был сыном атеиста и отцом еще двух атеистов, один из которых не особенно распространяется о собственном атеизме (Зафар), а другой звонит о нем во все колокола (Милан). И вот теперь мне вдруг предлагают поверить в то, что с небес протянулась рука, чтобы спасти жизнь того, кто не верует? И что дальше? Если чудеса реальны, что думать обо всем остальном? О жизни и смерти? Рае и аде? Спасении? Проклятии? Это было слишком.
Однако в течение полувека я, верящий в науку и здравый смысл, я, которому не было дело до богов с богинями, писал книги, в которых законы науки часто оказывались попраны, а люди были телепатами, либо по ночам превращались в жутких чудовищ, либо падали с самолета с километровой высоты и выживали, только рога начинали отращивать; была книга, в которой человек старел в два раза быстрее, чем на самом деле, в другой человек начинал парить в полутора сантиметрах над поверхностью земли, а в третьей женщина прожила на свете двести сорок семь лет.
Так чем же я занимался на протяжении этих пятидесяти лет?
Я хотел сказать: искусство есть воплощенная мечта. И воображение способно выстроить мост через залив, отделяющий мечту от реальности, оно позволяет нам по‑новому понимать реальность благодаря тому, что мы смотрим на нее сквозь призму нереального. Нет, я не верю в чудеса, но да, мои книги верят и, если прибегнуть к формулировке Уитмена, по‑твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе[9]. Я не верю в чудеса, но мое спасение было чудесным. Ну и ладно. Пусть так и будет. Реальность моих книг – вы можете называть ее магическим реализмом, если хотите – сделалась сейчас настоящей реальностью, той, в которой я живу. Может статься, мои книги на протяжении десятилетий протягивали этот мост, и теперь чудесное смогло перебраться через него. Магическое стало реализмом. Быть может, мои книги спасли мне жизнь.
Это звучало как бред даже для меня самого. Я пытался прийти в согласие с собой.
– Давай запишем что‑нибудь, – сказал я.
В День Пятый, к моему удивлению, бедолага А. совершил ошибку и из окружной тюрьмы Чатокуа дал интервью Стивену Ваго и Бену Кесслену из “Нью-Йорк пост”. Его обвиняли в покушении на убийство и нападении при отягчающих обстоятельствах, но он не признал своей вины. (Не признал вины за преступление, совершенное на глазах у огромное толпы свидетелей? Возможно, ты сказал так, подумал я, но я не уверен, что это сработает.) На фотографии в газете у него были большие уши и несуразная борода – на самом деле, это была сделанная в полиции фотография, которую передали в “Пост” из управления шерифа округа, – и он выглядел невозможно, даже прекрасно юным, и по его спокойному выражению лица можно было предположить, что это сумасбродство невежественной юности. Я знаю, что поступил правильно, говорило его лицо, и мне все равно, если кто‑то станет говорить иначе.
Из статьи мы узнали, что отправиться в Чатокуа его “вдохновил” пост в Твиттере, который он прочел “когда‑то зимой”, где говорилось, что я собираюсь принять участие в запланированном там мероприятии.