– Ваша дочь только что избила моего сына!
Мой отец рассмеялся:
– Шшш, – ответил он, – не сообщайте об этом так громко.
Мы оставались близкими людьми всю жизнь. И вот теперь случилось это. Я повторял ей снова и снова, как сильно я люблю ее и как для меня важно – как сильно мне это помогает, – что она приехала. Спустя несколько дней она сказала:
– Странно. Еще никогда ты не был со мной таким милым.
Нашей обычной манерой общения были подколы и шуточки, мы подтрунивали друг над другом, поскольку знали, что нашей любви сантименты ни к чему. И вот я сделался слезливым и сентиментальным. Она, естественно, растерялась: это шло полностью вразрез с моим характером.
– Я всегда был с тобою милым, – возразил я.
– Нет, не был, – с радостью отреагировала она, – не настолько.
До того как Самин приехала в Хэмот, Элиза показывала ей через свой айфон, как я шевелю пальцами, чтобы убедить Самин, что мой мозг функционирует. Приехав, она начала делать для меня то, что мы с ней оба делали в юности для нашей мамы, когда она, усталая, ложилась днем в постель – она разминала мне ноги (и массировала эти красноречивые пальцы), чтобы успокоить меня.
– Дабао, – говорил я ей на урду, повторяя команду, которую прежде давала нам мама, – дави.
На неделю наша с ней близость длиною в жизнь подарила мне если не радость, то воспоминание о радости. А потом был День Восьмой, она вернулась в Лондон; ей было трудно уезжать, и она злилась на себя, что не забронировала обратный билет на более позднюю дату. Был День Девятый, и Зафар тоже улетел домой. После этого остались только Элиза и я, и еще девять дней, которые предстояло прожить.
Когда Милан узнал о том, что со мной произошло, его единственным желанием было как можно скорее оказаться у моей постели. Однако у него на пути лежал Атлантический океан, и в свои двадцать пять лет он очень боялся летать. Вот уже шесть лет он не мог себя заставить подняться на борт самолета. Весь тот день, 12 августа, он мучался из‑за вставшей перед ним дилеммы. Должен признать, что не вполне понимаю, откуда у него взялся этот страх, ведь большую часть юности он летал повсюду – и ко мне в Нью-Йорк, и со мной, скажем, в Индию, на Кипр и в Рим. Проводить время вместе с ним всегда было для меня очень важно, и пока у него не появился этот страх, мы чередовали мои визиты в Лондон и его поездки в Америку. Но когда, словно из ниоткуда, появился страх, в течение долгого времени я оставался единственным, кто летал в обе стороны. И вот теперь нападение поставило перед ним вопрос, на который он не мог ответить. Да, он полетит немедленно! – Нет, он не сможет этого сделать. – Да, он заставит себя. – Нет, он приедет в аэропорт, но зайти в самолет так и не сможет.
Его мать Элизабет – Элизабет Уэст, леди Беркли, она ныне состоит в счастливом браке с композитором Майклом Беркли и остается моим хорошим другом – пришла ему на помощь. Она купила ему трансатлантический круиз на лайнере “Куин Мэри 2”, единственном оставшемся пассажирском лайнере, пересекающим океан. Он отчалит из Саутгемптона и через семь дней, в конце августа, прибудет в Нью-Йорк. Большая удача, что она среагировала так быстро и проявила такую щедрость, понимая (то же, что понимала Элиза, когда оплачивала частный перелет к озеру Эри), что в жизни бывают моменты, когда не следует заниматься подсчетами, а надо просто брать и делать. Через двадцать четыре часа после того, как она выкупила место для Милана, билеты на круиз были полностью распроданы.
Когда в больничной постели, едва способный двигаться, я узнал о морском путешествии Милана, моей первой реакцией было чувство зависти. Еще задолго до нападения я посмотрел фильм “Пусть говорят” с Мерил Стрип, большая часть действия которого происходит как раз на этом корабле. Я помню, как подумал, что сам фильм ничего особенного из себя не представляет, а вот судно выглядит потрясающим.
Я говорил с Миланом до отплытия.
– Я тоже хочу поплавать на этом корабле, – сказал я. – Когда мне станет лучше, возможно, мы сможем поплыть вместе.
– Да, папа, – ответил он, – тебе станет лучше, и мы поплывем.
Было приятно грезить о лучшем будущем.
Достигнув отметки “День Пятнадцатый” я разгуливал туда-сюда по больничным коридорам без посторонней помощи. У меня заметно меньше дрожал голос и тряслось тело. Армия докторов, ежедневно осматривавшая различные части моего тела, выражала удовлетворение, даже изумление. Самый главный, хирург с гастрономическим именем Джеймс Бирд, как у знаменитого шеф-повара, заявил, что, похоже, скоро наступит момент, когда будет пора переводить меня в реабилитационный центр. Хорошие люди из больницы Раск на Манхэттене сказали, что готовы меня принять. Карета скорой помощи была готова.
– Осталась всего пара дней, – сказали мне.
С моим зашитым глазом все шло хорошо. Моя левая рука все еще была зафиксирована в лангете, но мне сказали, что в больнице Раск лангету снимут и начнут физиотерапию. Маленькие мешочки, прикрепленные к моему телу, убрали, поскольку больше в них ничего не сочилось. Была надежда, что жидкость у меня под легким тоже больше не будет скапливаться. Все глубокие раны и порезы, похоже, затянулись. Даже доктору Боль было больше не нужно выдавливать из моего лица слюну. Доктор Глаз, доктор Рука, доктор Скобы, доктор Надрез, доктор Печень, доктор Язык – все они постепенно начали исчезать.
– Думаю, что мы можем снять скобы, – сказал мне доктор Скобы, когда был День Семнадцатый, – похоже, все довольно неплохо зажило.
– Когда их вынут, – уточнил я, – я смогу побриться?
Вокруг ран на шее и лице у меня выросла семнадцатидневная борода. Она кололась и доставляла неудобства.
– Не сразу, – ответил доктор Скобы, – подождите пару недель.
Вжик-вжик кусачками, и металлические скобы отпали. Некоторые срезали безболезненно, другие причиняли боль, но в целом я чувствовал себя вполне хорошо. По крайней мере, я больше не был искусственным образом собран из кусков.
Один из врачей принес мне в подарок шоколад от “лучшего крафтового шоколатье в округе Эри”. Другой принес нам с Элизой хот-доги, тоже лучшие в городе. Медсестры разыскали где‑то повязки на глаза, чтобы я мог их примерить. Это оказалось неудобно, но они действовали из добрых побуждений. Одна из медсестер сказала Элизе: “Мало кто выходит отсюда”, имея в виду, что большинство делает это в мешках для трупов.
День Восемнадцатый. Я был одет в нормальную одежду, а не в больничную пижаму, в первый раз с тех пор, как оказался здесь, – футболка, спортивный костюм, кеды. Меня должны провезти на кресле через всю больницу до укромного места посадки, где, как мы надеялись, не будет прессы. Мы не хотели, чтобы стало известно о нашем переезде в Нью-Йорк. Мы хотели полной изоляции от прессы, это поможет мне спокойно выздороветь вдали от любопытных глаз и ушей.
Время двигаться в путь.
4. Реабилитационный центр
Нью-Йорк на излете дня, сияющий от солнца. Я был всем сердцем рад снова видеть его, видеть его весьма уродливые улицы, исполненные благородства и неприглядные, столько разлитого в воздухе таланта, столько снующих под ногами крыс, его жителей, чешащих вперед в летних шортах, его парки, украшенные девицами в цвету, его ржавые железные мосты, его башни, его ужасные дороги, его одновременность всего, его безграничное изобилие, избыточность его толп; город, где повсюду идет стройка и звучит музыка. Дом. Когда карета скорой помощи ехала по Манхэттену, я почувствовал, что вновь нахожусь в правильном месте. Я уехал из этого бурлящего жизнью святилища девятнадцать дней назад и теперь оказался в ловушке парадокса: почти убитый в обманчиво мирном и кротком месте вдалеке отсюда, я был спасен в другом далеком местечке, на улицах которого небезопасно. Каждую минуту, проведенную в больнице Хэмот, я при всем мастерстве хирургов и доброте медсестер чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег. Я всегда был парнем из больших городов – Бомбей, Лондон, Нью-Йорк. Городские истории были и моими историями тоже, и вот опять я оказался в своем самом любимом океане, в море историй из бетона и стали, где я всегда предпочитал плавать.
Прибытие в Раск обернулось настоящим ужасом, поскольку все переживали, как бы меня не увидели, и сочли, что лучше будет, если я прибуду анонимно, чтобы СМИ не знали, что я в городе, по причинам безопасности. Так что Элиза закрыла мне лицо шарфом, носилки со мной выкатили из кареты скорой помощи и поместили на каталку, на которой меня провезли по незнакомой территории. Выглядело это так, словно я на самом деле умер. Я старался гнать эту мысль подальше от себя все время, пока меня, с закрытым шарфом лицом, поднимали на лифте и везли до палаты, где шарф сняли. В той первой палате не было спального места для Элизы, хотя у нас была договоренность с Раском, что это будет предусмотрено, так что нам пришлось подождать и переехать в другую палату.
Я вернулся в город, находился на перекрестке Семнадцатой улицы и Второй авеню, и все же это не было настоящим возвращением, ведь я не мог никому сообщить, что я здесь. Мой душевный подъем испарился. Я снова чувствовал, что меня заставили вернуться в ужасное прошлое, в те дни, когда я “находился под охраной” в Британии и жил “на конспиративных квартирах” вместе с вооруженными полицейскими вдали от всех, кого я люблю. Вооруженные полицейские и теперь стояли за дверью моей палаты. Но со мной хотя бы была Элиза, и ко мне ехал Милан. Лайнер “Куин Мэри 2” прибыл в Нью-Йорк днем раньше. Сестра Элизы Мелисса встретила Милана на суше. Мы сняли для него через Airbnb жилье в Верхнем Ист-Сайде. Можно ли жить в нашем доме, пока было непонятно. Элиза пригласила специалистов из охранной компании ADT, чтобы они серьезно доработали охранную систему нашего дома – камеры, тревожные кнопки и прочее. Я подумал, что будет лучше, если Милан не будет там жить. Единственная причина – квартал кишел папарацци. Мелисса отвезла его в снятую для него квартиру, он заселился, а на следующий день прибыл я, и он пришел меня проведать. Перед тем как он зашел ко мне в палату, Элиза усадила его в небольшой комнатке для посетителей и рассказала, чего ожидать – о моих травмах, о том, как я слаб и прочее.