.
Предполагалось, что я начну разрабатывать левую руку или как‑то ее использовать не раньше, чем через шесть недель. Она была заточена в свой лангет, словно птица в клетку. В течение этого срока мой эрготерапевт Роуз, дружелюбная, конкретная обладательница одного с моей внучкой имени, обучала меня, как мыться в душе, используя только одну руку, как жить, пускай и временно, в мире одноруких. А также в мире одноглазых. Когда не можешь видеть, кто или что приближается к тебе с правой стороны, ты должен приучить себя регулярно крутить головой, чтобы поглядывать в этом направлении. И ты должен попытаться сделать так, чтобы это не ввергло тебя в депрессию. Ты должен совершенствоваться в наливании воды в стакан, доверять мозгу, чтобы он мог необходимым образом настроиться и начать компенсировать твою утрату.
Твое дыхание должны регулярно проверять – вдох, выдох, – существуют специальные приборы, определяющие функции внешнего дыхания. Сможете ли вы встать с кровати (при отключенной сигнализации) и пройтись? Сможете ли вы дойти до двери палаты и выйти из нее? Сможете ли вы пройти этаж до конца крыла и вернуться обратно? Сможете ли вы дойти до физиотерапевтического спортивного зала, где ваша улыбчивая, даже гламурная физиотерапевт Файе примет эстафету у Роуз? Сможете ли вы пользоваться велотренажером? А теперь можете ли вы ехать быстрее? А теперь, если мы увеличим сопротивление, сможете ли вы все равно это сделать? Десять минут? Двадцать? Сможете ли вы пройти круг по залу, перекатываясь с носка на пятку? Сможете ли идти спиной вперед? Боком? Подняться по этим ступенькам? Сможете ли пройти по небольшому лабиринту, который соорудила для вас Файе? Голова не кружится? С вами все в порядке? Сможете ли вы увидеть предметы, которые она разбросала по залу, какие‑то ниже, какие‑то выше, а какие‑то на уровне глаз? Сможете ли вы пройти тесты, которые покажут, будет ли безопасно выпустить вас в мир? – О, вы еще не очень сильны, не очень твердо держитесь на ногах. – Ну вот, вы видите? Вы справляетесь намного лучше. – Отлично. Теперь повторите все это еще по разу.
Вы очень целеустремленный, говорили мне и Роуз, и Файе. Это хорошо. Это поможет.
По четыре часа в день Роуз и Файе помогали мне стать лучше. Я становился сильнее и мог успешнее справляться с новыми ежедневными проблемами. И когда мне отменили блокирующий мочеиспускание препарат, я испытал прилив оптимизма. Я получил гранки “Города Победы”. Для меня это самый лучший момент всего процесса публикации книги, момент, когда ты в первый раз держишь в руках свою напечатанную книгу и чувствуешь ее реальность, ее жизнь. Из-за произошедшего со мной последнюю страницу “Города Победы”, где главная героиня романа, поэт Пампа Кампана, воспевает способность слов переживать империи, заканчивая фразой “Победителями остаются только слова”, уже активно цитировали. Элиза попросила меня зачитать эту страницу ей на камеру. Когда я это делал, у меня в горле стоял ком. Я с большим трудом сдерживал слезы.
По крайней мере я все еще был или вскорости снова стану автором, написавшим книгу.
Элиза попросила меня рассказать ей на камеру о “Сатанинских стихах”.
Когда я начал писать эту книгу, то даже не думал, что не имею на это права. У меня были эти истории, я хотел рассказать их и пытался найти путь, как это можно сделать. Вот и все, что я делал.
(Иногда я думаю, что принадлежу иному времени. Я помню себя ребенком в саду перед нашим домом в 1950‑е годы, я слушаю, как мои родители с друзьями со смехом и шутками обсуждают все на свете под солнцем, от современной политики до существования Бога, не ощущая вынужденной необходимости корректировать или смягчать свои взгляды. А еще я помню себя в квартире у своего любимого дяди, Хамида Батта, который иногда писал сценарии для кино, и его жены, актрисы и танцовщицы по имени Урза, которая иногда играла в этих фильмах. Я наблюдаю, как они режутся в карты со своей богемной тусовкой, болтая при этом на еще более свободном языке обо всем и ни о чем, хохоча еще более заливисто, чем друзья моих родителей. В таких декорациях я усвоил свой первый урок о свободе выражения – что ее следует воспринимать как должное. Если ты боишься того, какие последствия может иметь то, что ты говоришь, – ты несвободен. Когда я писал “Сатанинские стихи”, мне даже в голову не приходило бояться.)
На самом деле, какое‑то время я думал, что это будет не одна книга, а три. Одна – о деревне, ушедшей в море, вторая – о рождении новой религии и всем, что с ним связано, и третья, самая большая книга – о южноазиатских иммигрантах в современном Лондоне. Когда я летел, наверное, на литературный фестиваль в Австралию, в самолете я осознал, что все эти истории – эпизоды из жизни архангела Гавриила, и увидел, что это одна книга. Ее главного героя будут звать Джибрил Фаришта. Джибрил – Гавриил и Фаришта – ангел. Вот так это было. Я не стремился обидеть или оскорбить кого‑то. Я пытался написать роман.
Честно говоря, я был бы счастлив больше никогда не говорить о “Сатанинских стихах”. Моя бедная оклеветанная книга. Быть может, настанет день, когда она и ее оклеветанный автор оба вновь обретут свободу.
Мне было гораздо приятнее думать о своей новой книге. Мой добрый друг Мартин Эмис говорит: “Когда ты публикуешь книгу, тебе это либо сходит с рук, либо не сходит”.
Я надеялся, что в случае с ней мне это сойдет с рук.
Появились неподтвержденные слухи, что меня неустановленным способом доставили из Эри на Манхэттен и что теперь я стал пациентом в Раске. В течение нескольких дней после моего приезда на улице за больницей собирались журналисты. Когда Милан уходил от меня после своего третьего посещения, за ним по улице медленно поехала машина и какой‑то человек позвал его по имени: “Милан!” Он продолжил идти, и машина продолжила следовать за ним, и человек опять окликнул его: “Милан!” Милану хватило смекалки повернуть направо, в противоположную ходу движения сторону, поэтому машина не могла преследовать его и дальше. Тот человек больше не появлялся, но Милан был встревожен. Тем не менее он сохранял спокойствие. Он был в Нью-Йорке, чтобы помогать ухаживать за папой, одно лишь это было важно.
В день нападения на дорожке за нашим домом собрались исключительно агрессивные фотографы, Элизу хватали, не давали ей пройти и толкали, пока она пыталась дойти до приехавшей по вызову машины, к тому моменту уже объятая ужасом от мысли, что едет к своему умирающему мужу. Пережив такое, она не могла поступать, как я ей советовал, и просто не обращать внимания на папарацци. В ее глазах это были преследующие ее незнакомцы. Откуда она могла быть уверена, что в их руках нет ничего кроме камер?
Она ездила спать домой, а ночью любителей снимать сенсации там не было. Она могла избежать встречи с ними, если уходила рано утром, однако ей еще надо было работать, она вышла на завершающую стадию редактуры “Обещания”. С учетом того, что произошло в нашей жизни, это работа, мягко говоря, была непростой. Однако она – женщина волевая и справилась с этим. Выходя выгуливать собаку, пожилого бордер-терьера по кличке Хиро, она замечала притаившихся фотографов. Порой они сидели в машинах (к этому моменту она уже узнавала эти машины), порой опускали окна и наставляли на нее длинные свиные рыла свои фотокамер. Порой выходили наружу и делали снимки. Этот назойливый ритуал повторялся вновь, когда она выходила из дома днем, чтобы отправиться в Раск. Ни одна из этих фотографий не была нигде опубликована. Она не была тем человеком, чье фото они хотели сделать, но все равно они третировали ее на протяжении нескольких недель. У свободы прессы есть такие грани, становиться на защиту которых довольно трудно.
Милан захотел поговорить о Трампе. Мне не хотелось совершенно. Однако я сказал:
– Если его переизберут, в этой стране, вероятно, станет невозможно жить.
Я увидел, как загорелись его глаза:
– Ты хочешь сказать, что можешь вернуться в Англию?
Я видел, уже не в первый раз, как сильно он этого хочет, и теперь, когда мы имели дело с последствиями нападения, а также в свете его настоящего страха перед полетами, он хотел этого еще сильнее.
– Не знаю, – ответил я. – Британия эпохи Брекзита тоже довольно омерзительна.
Однако, добавил я, еще до нападения мы с Элизой обсуждали перспективу проводить больше времени в Лондоне, поскольку, помимо прочего, там живут почти все близкие члены моей семьи. Но теперь неподходящее время для подобных обсуждений, о чем я ему и сказал. Мне просто нужно было снова встать на ноги.
– Давай временно отложим этот разговор.
Я разрываюсь между Лондоном и Нью-Йорком. На самом деле, я предпочитаю жить в Нью-Йорке, но тяга к семье и большей части моих самых старых друзей очень сильна. Я до сих пор не могу ответить на вопрос Милана. Давайте временно отложим этот разговор.
Дни складывались в недели, я поправлялся. Но болезни еще не остались позади. Добавилось еще одно: у меня появилась проблема с глазом, моим единственным уцелевшим глазом.
В романе Джорджа Оруэлла “1984” люди, попадающие в комнату 101 в подвале Министерства Любви, сталкиваются в этой страшной пыточной с тем, что – по словам злодея О’Брайена, агента Полиции Мыслей, – является “самой страшной в мире вещью”. У каждого человека своя самая страшная в мире вещь. Для Уинстона Смита, главного героя романа, самая страшная в мире вещь – это крысы.
Для меня – так было всегда и остается до сих пор – ослепление.
Многие читатели “Города Победы” интересовались, была ли сцена, в которой героиню ослепляют, написана или переписана после нападения 12 августа. Некоторые считают, что поверить в то, что не была, сложно. Однако она не была переписана. В этой сцене я писал о страхе, преследовавшем меня всю жизнь: “самая страшная в мире вещь”. И вот теперь моего правого глаза больше не было, а левый страдал от макулярной дегенерации, такого состояния сетчатки, которое может привести к полной потере зрения. И это был единственный глаз, что у меня остался.