Лечение, которое я получал вот уже несколько лет, состояло в инъекциях непосредственно в белок глаза, которые я делал примерно раз в месяц. Мне сделали одну такую инъекцию, пока я был в Раске, а после выздоровления я вернулся к своему постоянному глазному врачу, который сообщил мне, что я удивительно хорошо реагирую на лекарственную терапию и что состояние моего глаза стабильно.
Я могу лишь надеяться на то, что так и будет продолжаться. Если же нет, я окажусь запертым в комнате 101 до конца своей жизни.
В дополнение к сказанному: мое кровяное давление внушало опасения. Оно было низким, а когда я вставал, часто еще сильнее падало, у меня начинала кружиться голова, и мне приходилось садиться. Я сказал одной из медсестер, которая пришла проверить мои жизненные показатели, что удивлен, поскольку раньше у меня никогда не было проблем с давлением. Она ласково ответила:
– Вы же потеряли так много крови, понимаете.
Мне посоветовали носить корсет, которые плотно застегивался на липучки, чтобы избежать внезапного падения давления. Это помогло. Дважды мне сделали переливание крови. Это тоже помогло. Мне также назначили препарат, призванный поднять мое давление, и он начал работать. Показатели все еще были низкими, но они находились на нижней границе допустимой нормы. Что было не так уж и плохо.
За долгие недели в Раске я начал терять сметку. Я стал раздражаться по мелочам – к примеру, из‑за времени, через которое медсестра оказывалась в моей палате после того, как я позвонил в колокольчик, требуя ее внимания, – это могло стать настоящей проблемой, если бы мне было нужно отправиться в ванную, а я не мог самостоятельно встать с кровати из‑за того, что та начнет вопить. (К этому времени я увереннее стоял на ногах и был полностью в состоянии дойти до туалета, но оставался пленником своей кровати.) Все это время я был, как я полагаю, терпеливым пациентом, но сейчас пребывал в нетерпении. Я сказал Элизе:
– Пора обсудить дату моей выписки.
Нам назвали ориентировочную дату выписки – пятница 23 сентября, – то есть ровно спустя три недели после моего прибытия в Раск и ровно шесть недель после нападения. Но накануне этого дня мне сказали, что хотят отложить мою выписку по крайней мере на несколько дней.
Их главный – я буду называть его Доктор О. – зашел осмотреть меня во время обхода и сообщить об этом. Чтобы оценить мое состояние, собралась команда врачей, и это было их коллективное мнение. Но я всем сердцем настроился на ту дату, и отсрочка казалась невыносимой. У меня случился эмоциональный срыв. Мне нужно домой, сказал я. Это место становится для меня вредным. Со мной в достаточной степени все в порядке. Мой физиотерапевт, Файе, сказала, что я прошел тесты, которые позволяют ей заключить, что я готов к выписке. Мой эрготерапевт, Роуз, тоже говорит, что удовлетворена моими успехами. Травмы, похоже, залечились. Кровяное давление под контролем. Отпустите меня.
– Если вы уедете, – мягко сказал мне Доктор О., – это пойдет вразрез с медицинскими рекомендациями.
– Хорошо, – ответил я, и это прозвучало излишне эмоционально, – я согласен на это.
Этот разговор состоялся, если память мне не изменяет, в среду. А в четверг, встав с кровати (к этому моменту ее заставили замолчать), я почувствовал по‑настоящему сильное головокружение. Я быстро сел. Я ошибался, а доктора были правы. Мне необходимо остаться до тех пор, пока мое кровяное давление на самом деле не будет взято под контроль.
В это же время Элиза беседовала с Самин. У них обеих были опасения по поводу моего возвращения домой. Раз за нашим домом следят папарацци, за ним могут следить и другие люди, и у этих других людей при себе может быть кое‑что другое, помимо камер с длинным объективом. Именно Самин первой сообщила мне, что у Элизы появился другой план. Наши хорошие друзья предложили нам воспользоваться своим лофтом в Сохо. Они были в Лос-Анджелесе и не планировали возвращаться в Нью-Йорк раньше, чем на День благодарения, и очень хотели помочь. Они предупредят швейцара, что мы приедем, и назовут ему псевдоним, который мы с ними сочиним. Это будет исключительно приватный, а потому гораздо более удачный, безопасный способ снова вернуться в мир. Когда Самин сказала мне об этом, я отреагировал негативно. Я хотел просто поехать домой. И больше никаких остановок в пути. Я хочу спать в своей собственной постели, и чтобы меня окружали мои книги. Однако увидев, что Элиза и Милан едины в своем предпочтении в пользу варианта с Сохо, был вынужден сдаться.
– Ладно, – согласился я, – поехали туда.
Элиза встречалась с представителями компаний, предоставляющих профессиональную охрану. Она сообщила мне, какую из них выбрала, и мы начали с ней сотрудничать. Это будет недешево, однако, как минимум на ближайшее будущее, представляется необходимым. Когда наступит время, наша охранная компания пришлет людей, чтобы забрать меня из Раска, она же согласует все с полицией Нью-Йорка. Я чувствовал себя посылкой, которую готовят к отправке, но принял эти правила.
В понедельник 26 сентября медики Раска дали мне зеленый свет. Реабилитация была окончена. После более шести недель, проведенных в двух больницах, я был готов снова вернуться в мир.
Часть вторая
Ангел жизни
5. Возвращение домой
План состоял в том, чтобы уехать из Раска в три часа ночи, так тихо, как только возможно, и добраться до Мерсер-стрит по пустому ночному городу, избежав любопытных взглядов. Я собрался и был готов к часу ночи, Элиза прибыла час спустя, вместе с ней для моральной поддержки была наша дорогая подруга Суфала, уникальная исполнительница музыки на табле. Мы радостно обнялись. Элиза очень переживала, но пыталась не показывать этого, видя, как сильно я возбужден. (И тем не менее я заметил ее волнение.) Нам выдали список лекарств, несколько склянок с таблетками (болеутоляющее, если понадобится, липитор и что‑то, чтобы поднять давление), ингалятор от астмы и какую‑то глазную мазь с антибиотиками. Я надел корсет на липучках, чтобы передвигаться без ощущения дурмана в голове. После этого кто‑то из команды охраны встал у двери вместе с представителем полиции Нью-Йорка, и мой исход начался. За день до этого меня водили вниз и показывали боковую дверь, которой мы воспользуемся, чтобы я заранее знал маршрут и был уверен, что сумею преодолеть несколько ступенек, ведущих на улицу. Меня привезли сюда на носилках, а ухожу я на собственных ногах, подумал я, позволив себе минуту самовосхваления. Большой черный внедорожник “эскалейд” ждал нас с работающим двигателем. Из-за однорукости мне было непросто в него забраться, но я все же сумел сделать это без посторонней помощи. Элиза и Суфала тоже уселись, и мы двинулись в путь.
Я никогда не ездил по Манхэттену в таком радостном возбуждении. Помню, что у меня было похожее чувство, когда 29 июня 2016 года я возвращался домой на желтом такси сразу после того, как был признан американским гражданином. В тот день город внезапно показался мне другим, словно теперь он принадлежал мне или я – ему. Это было мощное чувство. Сегодняшнее было еще сильнее, и, проплывая в нью-йоркской ночи, я дал себе обещание: Я насколько возможно и как можно скорее верну себе свою старую жизнь.
Когда мы зашли в здание на улице Мерсер, швейцар приветственно кивнул нам – без тени узнавания. Мы поднялись, и, заходя в прекрасную квартиру наших друзей, я подумал: я свободен. Я жив, и я свободен. Была половина четвертого утра, и я отправился к большой, удобной, точно не вопящей кровати. Я улегся в нее, Элиза легла рядом, а потом внезапно начала неудержимо рыдать, словно выплескивая из себя пережитой стресс.
– Мой муж дома, – рыдала она, – мой муж дома.
Бывают моменты, такие как этот, которые очень тяжело описывать.
Мы могли спать сколько угодно, нас не прерывали в четыре утра лаборанты, берущие кровь, в пять утра медсестры, а в шесть врачи. В больнице темнота – мимолетная благодать, в которой ты лежишь, – твой недруг, так что удобство кровати и зашторенная темнота Мерсер-стрит были умиротворяющим подарком. Нам не хотелось начинать день. Когда мы наконец встали и раздвинули шторы, распростершийся перед нами город был словно дар. Окна лофта выходили на три стороны, так что мы могли видеть центр города с парящим над ним зданием Всемирного торгового центра 1, в западном направлении Виллидж до Гудзона, а в северном – жилые башни Университета Нью-Йорка на Бликер-стрит и далее, вплоть до Эмпайр-стейт-билдинг. На крыше была терраса, где хозяева разбили восхитительный сад. Пусть это и не был дом, но там было почти так же хорошо. Мы словно поехали в отпуск.
Несколько первых дней мы были не одни. Элиза хотела, чтобы у нее были обученные помощники, если со мной не все будет гладко, и наняла круглосуточных сиделок, дневную и ночную, чтобы они постоянно были с нами. К счастью, вскоре мы пришли к согласию, что в этом нет необходимости. Находиться не в больнице – одно это уже было лечением. С каждым днем я становился крепче.
Мир, тишина и иллюзия того, что мы вернули себе свою частную жизнь, продлились два дня. А потом меня настиг и взял в свой оборот мир медицины, он сообщил мне, что мне еще предстоит пройти большой путь. Говоря точнее, физиотерапевт, разрабатывающий мою руку, Моника, посетила нас в первый раз. Это была миниатюрная американка китайского происхождения, улыбчивая, доброжелательная, книголюб и большой читатель, безгранично жестокая во всем, что касалось возможности сделать так, чтобы моя рука вновь заработала.
– Будет больно.
– Ой!
– Будет еще больнее.
Она должна была приходить три раза в неделю. Прежде всего во время своего первого посещения она срезала лангет.
– Он больше вам не нужен.
Моя левая рука тут же почувствовала, что освободилась от кандалов, даже несмотря на то, что Милан потом сказал: “На самом деле, папа, ты совсем не можешь шевелить пальцами”. Моника сказала, что сухожилия зажили. Я миновал шестинедельный рубикон, и теперь, сказала она, пришло время делать упражнения и пользоваться рукой везде, где это только возможно, – легко сказать, но трудно сделать, когда твоя рука остается полностью обездвиженной.