Сухожилия проходят по каналам внутри руки, и теперь, когда они снова срослись, их нужно было заново научить двигаться вверх и вниз по этим каналам. Я наивно полагал, что физиотерапия сотворит это чудо за несколько месяцев. Теперь я узнал, что все далеко не обязательно будет так однозначно. Существовал реальный шанс, что, хотя сухожилия и начали плавно скользить по своим каналам, позволяя моей руке выполнять свои обычные задачи – сжиматься, разжиматься и так далее, – была и малоприятная вероятность, что они вместо того, чтобы расслабиться, затвердели в своих каналах, навсегда застыв в одном положении, и тогда могла понадобиться более серьезная операция, чтобы попытаться их отделить. От этой новости у меня защемило сердце, но она же побудила меня отдать на реабилитацию все силы. Будет больно, ну и пусть. Я хотел вернуть себе руку.
Первой задачей Моники было разобраться с запекшейся кровью, которая деформировала мне руку и тоже мешала ей начать двигаться. Моника счищала ее во время каждого своего визита. У нее был набор разнообразных инструментов. Они напоминали сине-зеленых полупрозрачных морских чудовищ, а работали как орудия пыток. Моника показала мне упражнения, которые я должен был выполнять в ее отсутствие, и вручила жужжащую машинку для обработки рубцов.
– Я не могу делать это с той же силой, что и вы.
– Понимаю, – ответила она. – Трудно причинять боль самому себе.
История с моей рукой растянется еще на шесть месяцев. Помимо занятий с Моникой, раз в шесть недель или около того у меня были запланированы визиты к кистевому хирургу из Лангона, больницы Университета Нью-Йорка, доктору В. Нашу первую встречу никак нельзя было назвать обнадеживающей. Он прямо заявил мне:
– В случае таких серьезных травм, как у вас, мы обычно не даем особо оптимистичных прогнозов.
Стоял вопрос с двигательной активностью, а после встал и вопрос с чувствительностью. Что касается двигательной активности, поначалу она была совсем слабой. Что касается чувствительности, она до некоторой степени присутствовала в большом и указательном пальцах, отсутствовала в среднем и безымянном и совсем слабо проявлялась в мизинце. В ладони между рубцом и кистью чувствительность была, но выше рубца ее не было. Доктор В. затруднялся сказать, насколько чувствительность может вернуться, если сможет вернуться вообще. Он надеялся, что работа Моники хоть как‑то поможет. “На остальное мы можем только надеяться”.
Я вышел из кабинета доктора В. исполненный решимости доказать ему, что это не так.
– Смелее, Моника, – попросил я ее на следующем занятии.
– Будет больно.
– Ой!
Позвольте мне заглянуть в будущее. После многочисленных упражнений суставы на моих пальцах начали снова сгибаться. Цель, которую мы перед собой ставили, – сделать так, чтобы я сумел сжать кулак. Первым шагом было дотронуться до ладони кончиками пальцев. В день, когда это получилось, мне хотелось аплодировать самому себе. Затем, постепенно, у меня стало получаться загибать пальцы внутрь. Так и в кулак руку получится собрать.
Мне также нужно было вытянуть большой палец вдоль ладони и дотронуться им до кончика мизинца. (Вы наверняка заметили, что я отказываюсь называть мизинец на американский манер “пинки”.) Долгое время это казалось путешествием по межзвездному пространству. И вот – о-па! – настал день, когда все изменилось. Большой палец, мизинец, познакомьтесь друг с другом. Я совершенно уверен, что вы уже встречались раньше.
Раз в месяц Моника отмечала, какие произошли улучшения. 8 марта 2023 года, ровно через семь месяцев после того, как нож вонзился мне в руку, результаты были хорошими. Кровь ушла из раны, длинный рубец сделался мягким и больше не мешал движениям большого пальца, поднятые вверх в известном жесте большие пальцы левой и правой руки выглядели одинаково, мой левый кулак был почти таким же, как и правый, пальцы двигались независимо друг от друга – спасибо шлифовальной машинке, – и рука становилась все сильнее. Пока еще не слишком хорошо, но лучше. Что касается чувствительности, она улучшилась незначительно. С большим и указательным пальцами все было нормально, увеличилась чувствительность у мизинца, но с двумя оставшимися пальцами прогресса не было. При этом то, что называют “защитными рефлексами”, вернулось и к этим пальцам. Я чувствовал горячее, так что не обожгусь, чувствовал острое, так что не порежусь. Как мне сказали, эти ощущения всегда возвращаются самыми первыми. До чего же умно устроено человеческое тело, с восхищением думал я. Что же это за чудо – та оболочка, которую все мы занимаем. Что за мастерское создание – человек![12]
На следующей неделе я вновь посетил доктора В. и продемонстрировал свои новые навыки. Он сказал мне то, что мечтает услышать каждый пациент:
– То, как восстанавливается ваша рука, – чудо.
Чудо! Да! Да, это именно оно!
– Чтобы вернулась чувствительность, может понадобиться еще полгода, вам нужно будет просто ждать, поскольку нервы…
Нервы восстанавливаются медленно! Я знаю, что нервы медленные! Все нормально!
– На самом деле может пройти год, и только тогда вы поймете, насколько вернулась чувствительность. Вы можете печатать?
Да. Я могу печатать. Я могу завязать шнурки, откупорить бутылку вина, нажать на дверную ручку и держать полный стакан воды. Я почти человек.
– Вам больше не нужно приходить ко мне, – заявил доктор В., – и Моника вам тоже больше не нужна.
Мне стало немного грустно. Мы отлично поладили с Моникой. Она выказала намерение прочитать все мои книги в хронологическом порядке. К этому моменту она закончила читать “Гримус” и прочла большую часть “Детей полуночи”.
– У вас впереди длинный путь, – сказал я ей.
– Я пройду его, – ответила она, – я открываю для себя, как замечательно вы пишете.
Мы обнялись, и она ушла. Со мной осталась рука, которая снова могла двигаться.
Перемотаем назад.
Пусть я оставил больницу в конце сентября 2022 года, больница меня не оставляла. С той недели, когда Моника начала работать с моей рукой, в течение трех месяцев я амбулаторно посещал специалистов по самым разным регионам моей анатомии, которые осматривали меня, довольно часто весьма скрупулезно. Под конец этой долгой череды осмотров я знал устройство Лангона, больницы Университета Нью-Йорка назубок. А эта больница, в свою очередь, знала практически все обо мне и моих внутренностях.
(Мы переживали по поводу безопасности, и во всех походах к врачу меня сопровождал кто‑то из охранников, которых мы наняли. Нам очень помогло, что мы жили в лофте в Сохо, сохраняя инкогнито, и мои приезды в больницу и отъезды из нее не были замечены широкой общественностью.)
Первым был назначен визит к урологу. Доктору У. было необходимо убедиться, что от проблем с мочеиспусканием, появившихся у меня в Раске, я избавился. Я заверил его, что так и есть. Ему потребовалась кровь на анализ. Ему потребовалась моча на анализ. Я послушно предоставил и то и другое. Тогда он спросил, когда я в последний раз проверял свою предстательную железу. Довольно давно, признался я ему.
– Так я посмотрю, – сказал он.
Ах, ну да, конечно, почему бы нет. Я здесь из‑за нападения с ножом, но давайте проверим предстательную железу, разумеется. Нагнитесь, раздвиньте ноги, лубрикант, резиновые перчатки, оох. Неприятно. Теперь еще неприятнее. Не спешите, работайте спокойно. И… все позади.
После осмотра сюрприз ниже пояса.
– Я что‑то почувствовал, – сказал доктор У., – что‑то маленькое. Маленький шарик на простате. Нужно провериться. Я закажу МРТ.
Я не находил слов. Как же так? После того как я едва выжил после покушения, мне теперь придется столкнуться с перспективой рака. Такое невозможно принять. Это нечестно.
– Возможно, там ничего и нет, – сказал доктор У.
Снова перемотаем вперед. Через неделю после приема у доктора У. мне сделали МРТ, а заодно и УЗИ правой ноги, которая визуально казалась толще левой, так что с помощью УЗИ нужно было проверить, нет ли там тромбов. По дороге домой я просматривал приложение больницы Лангон. Результаты опубликовали быстро. Были две новости, хорошая и плохая. Хорошая: тромбов нет, с ногой все в порядке. Плохая по большей части была сформулирована на непонятном медицинском наречии, однако включала в себя, словно написанные светящимися буквами, простые и понятные английские слова предположительно рак. По шкале вероятности от 1 до 5, которую они использовали, мне присвоили мерзкие 4 балла.
Предположительно рак.
Телефонный разговор с доктором У. Он видел заключение, но кое‑что ставит его в тупик. Обычный тест для определения рака простаты – это ПСА, анализ крови, измеряющий специфический антиген простаты в крови. Высокий ПСА указывает на опасность, низкий дает повод успокоиться. У меня ПСА был низкий, 2.1. По нормам это должно означать “проблем с простатой нет”. Но результат МРТ гласил “предположительно рак”. Эти результаты противоречили друг другу. Доктор У. обратился за вторым мнением к заведующему отделением урологии, который тоже должен со мной связаться. Когда мы организовали с ним видеоконференцию, оказалось, что этот господин – Доктор У-2 – американец индийского происхождения и до некоторой степени мой поклонник.
– Когда вы лежали в Раске, – сказал он, – у вас были урологические проблемы, включая инфекцию мочевыводящих путей.
Да, подтвердил я, довольно сильная инфекция мочеполовых путей, и я только сейчас перестал принимать антибиотики.
Он сказал, что, по его мнению, шарик на моей простате мог появиться вследствие этой инфекции.
– Она могла вызвать воспаление, – рассуждал он. – Думаю, вам слишком рано сделали МРТ. Нужно подождать несколько недель, а потом повторить исследование.
Так значит, рака у меня, возможно, нет? Предположительно не рак? Он ничего не утверждал: надо дождаться результатов, сказал он. Позже я поговорил со своим терапевтом, который был настроен более обнадеживающе.