– Да, – ответил я.
Она установила проектор и экран в гостиной. Она предупредила меня, что то, что я увижу, может меня расстроить. Ей тоже было трудно снова смотреть эти отснятые материалы.
– Глаз, шея, – предостерегала она меня, – это настоящий хардкор.
Так оно и было. Я даже не представлял себе, что выглядел так ужасно и что мой голос был таким слабым. Как, наверное, страшно должно было Элизе, Самин и Зафару видеть меня таким и как невыносимо сложно изо дня в день повторять мне свою исполненную оптимизма ложь: “Ты отлично держишься”, “Сегодня гораздо лучше, чем вчера” и так далее и тому подобное. Я держался вовсе не отлично. И с каждым днем мне очевидно не становилось лучше, чем было вчера. Я находился на самой грани смерти, но каким‑то образом сумел остаться в живых. И это все, на что могли полагаться те, кто меня любит, – я остался в живых, и – раз меня сняли с аппарата искусственной вентиляции легких – есть вероятность, что останусь жить и дальше, – вот этого хватало им, чтобы находить в себе силы продолжать улыбаться своими любящими лживыми улыбками. Если бы я знал, как я ужасно выгляжу, какими тяжелыми были мои травмы, мне, возможно, было бы сложнее собраться с силами, чтобы двигаться дальше.
Картинки сменяли друг друга. Мой выпученный глаз вареным яйцом свисал с лица, радужная оболочка неправдоподобно выпирала над белком под каким‑то немыслимым углом. Длинный горизонтальный порез на моей потемневшей, заплывшей от отека шее, колотые раны по соседству, порезы на лице. Это было слишком. Мозг отказывался понимать такое, но вот – все это было здесь на экране и настаивало оттуда на своем существовании.
Я понял, что неожиданным образом реагирую на то, что вижу. Да, это повергало в шок, однако я, отсматривая материал, оставался достаточно спокойным и оказался способен быть бесстрастным. Я сказал Элизе:
– Думаю, это потому, что сейчас я выгляжу иначе, не как тогда, и потому могу быть достаточно объективным. Честно говоря, теперь мое выздоровление кажется еще удивительнее, ведь мне было по‑настоящему плохо, и выглядел я хреново. Я был сам на себя не похож.
В тот день мы договорились, что сделаем документальный фильм. Теперь, когда я увидел, что уже сделано, я не сомневался ни в его качестве, ни в силе эмоционального воздействия. Сначала – наверное, это было наивно, – мы полагали, что сможем справиться сами, прибегнув к помощи профессионального консультанта и режиссера-монтажера. Однако довольно скоро мы осознали реальность. Мы находились слишком глубоко внутри этой истории, и при том, что подготовленное нами было уникальным, отснятым постоянно стоявшей в палате камерой материалом, нам нужен был профессионал из мира кино, который смог бы добавить свое видение, понять, чего нам не хватает и как все это собрать воедино. Так что нам надо найти такого человека. И отснятый Элизой материал станет тем позвоночником – а может быть, сердцем, – вокруг которого вырастет этот фильм.
Элиза снимала меня дома, мы обсуждали мою реакцию после просмотра ее материалов о моих самых трудных днях и медленном выздоровлении.
– Я был похож на кого‑то другого, – сказал я ей. – Надо начинать с этого.
Самая неприятная вещь, связанная с нападением, – это то, что оно снова превратило меня в человека, которым я очень сильно старался не быть. На протяжении тридцати с лишним лет я отказывался, чтобы на меня смотрели сквозь призму фетвы, и настаивал, чтобы на меня смотрели как на автора книг, которые я написал – пять до объявления фетвы и шестнадцать после. Мне это почти удалось. Когда в свет вышли несколько последних книг, люди в конце концов перестали задавать мне вопросы о нападениях, “Сатанинских стихах” и их авторе. И вот я снова здесь, меня заставили вернуться к этому неприятному вопросу. Думаю, что теперь уже никогда больше не смогу уйти от него. Независимо от того, что я уже написал и что, возможно, напишу теперь, я навсегда останусь тем, которого порезали ножом. Теперь меня определяет нож. Я буду бороться с этим, но подозреваю, что проиграю эту битву.
То, что я остался в живых, было моей победой. Однако смысл, который нож придал моей жизни, был моим поражением. В “Городе Победы” главная героиня Пампа Кампана создает на санскрите внушительную эпическую поэму под названием “Джаяпараджая”, что означает “Победа и Поражение”. Такое название подошло бы и для моей жизни.
Внезапно наступил новый 2023 год. Вот-вот должен был начаться февраль, который много что значил во многих областях. В феврале “Город Победы” выйдет на английском по всему миру, и вскоре за ним последуют многочисленные переводы. Я едва ли получаю удовольствие, когда моя книга оказывается опубликованной. Для меня это все равно что раздеться на публике, дать людям повод тыкать в тебя пальцами и смеяться. Живи мы в идеальном мире, я бы предпочел, когда моя книга выходит в свет, несколько недель прятаться в шкафу. Однако в реальном мире это невозможно. Да я и так уже просидел в шкафу полгода. Этот февраль – подходящее время, чтобы показать себя миру.
Я дал большое интервью Дэвиду Ремнику из “Нью-Йоркера”, и это был единственный вклад, который я сделал в продвижение этого романа, поскольку вопрос с авторским туром не стоял. Ремник взял интервью, а Ричард Бербридж сделал фото. Когда интервью и фото опубликовали, было похоже, что я вернулся обратно в мир после полугода, проведенного в темнице чистилища. Вот как много значил для меня февраль. А еще 14 февраля было тридцать четвертой годовщиной объявления фетвы. В какой‑то момент я перестал замечать годовщины фетвы, но теперь мне пришлось начать этот отсчет снова.
Однако 14 февраля было еще и Днем святого Валентина, и мы с Элизой решили отметить его, впервые за шесть месяцев отправившись в ресторан. Мы пошли туда с охраной, но все‑таки пошли. Мы ощущали, что это чрезвычайно важный момент. Привет, мир, говорили мы. Мы вернулись, и теперь, после схватки с ненавистью, празднуем нашу сохранившуюся любовь. На смену ангелу смерти пришел ангел жизни.
6. А.
14 октября 1994 года, за шесть лет до того, как ему присудили Нобелевскую премию, восьмидесятидвухлетний египетский писатель Нагиб Махфуз вышел из дома, чтобы отправиться в свое любимое каирское кафе, где каждую неделю собирались его товарищи, писатели и мыслители. Когда он шел, его начала преследовать машина. Позднее он рассказывал, что подумал, что это может быть его поклонник. Но это не был поклонник. Это был человек, который выскочил из машины и несколько раз ударил Махфуза ножом в шею. Махфуз рухнул на землю, а нападавший скрылся. К счастью, великий писатель выжил, однако это нападение стало примером “культурного терроризма”, в котором он еще раньше обвинял египетских исламских террористов.
Угроза нападения висела над головой Махфуза несколько лет. Его произведение “Дети нашей улицы” (также известное под названием “Дети Гебелави”), роман-аллегория, действие которого разворачивается на бедной каирской улочке и описывает рождение трех великих монотеистических религий – иудаизма, христианства и ислама, попало под запрет как “оскорбляющее ислам”. По меньшей мере один радикально настроенный фанатик-мулла провозгласил, что Махфуз заслуживает смерти. Когда появился список приговоренных мусульманами к смерти, он был упомянут одним из первых. При этом он “не верил в телохранителей”, как призналась “Нью-Йорк таймс” его дочь. В 1988 году, когда он получил Нобелевскую премию, по миру разошлась его цитата: “Когда я иду в кофейню, я не смотрю ни влево, ни вправо. Что до того, что они могут достать меня? Я прожил свою жизнь, и я занимался тем, что хотел”.
Он выжил и прожил еще двенадцать лет, находясь под постоянной охраной телохранителей, от которой отказывался раньше. Травмы, которые он получил, привели к тому, что он мог писать всего несколько минут в день.
Я читал, что фетва, провозглашенная в связи с “Сатанинским стихами”, которую он осудил, послужила спусковым механизмом для нападения на него. Вот что он писал в мою защиту в книге “За Рушди”, в которой писатели и интеллектуалы из числа мусульман выразили свою поддержку моей позиции: “Подлинный терроризм, сделавший его своей мишенью, невозможно ни оправдывать, ни защищать. Какой‑либо идее может быть противопоставлена только другая идея. И даже если наказание будет осуществлено, его идея, как и его книга, продолжит свою существование”. Я до сих пор горюю из‑за того, что эти слова, возможно, вонзили нож в его шею задолго до того, как другой подобный нож пронзил мою. Но Махфуз был прав. Его идеи, его книги продолжают жить.
Я могу лишь надеяться, что и мои продолжат жить.
Я часто размышлял о том, что произошло с Махфузом, но не верил, что нечто подобное может произойти и со мной. Я пытался вообразить, что должно быть в голове у вознамерившегося вонзить нож в шею пожилому человеку, прославленному пожилому человеку, чьи произведения любимы многими. Я не хочу возвышать себя и ставить на одну ступеньку с Нагибом Махфузом, но я должен понять, что было в голове у человека, вознамерившегося убить меня. Для этого в настоящей главе я привожу запись беседы, которой на самом деле никогда не было, беседы между мной и человеком, с которым я был знаком всего двадцать семь секунд. На фотографиях он в черно-белой тюремной робе, руки в наручниках. Этот молодой человек выглядит серьезным, однако стоит отметить, большинство людей будут выглядеть серьезными на фотографиях, сделанных сразу после ареста. Возможно, в обычной жизни он компанейский парень и часто шутит. Но в своем воображении я представляю его одиноким человеком, проводящим большую часть времени наедине с самим собой. У него оттопыренные уши. Лицо узкое, а волосы и борода аккуратно подстрижены. Он немного похож на теннисиста Новака Джоковича. Выросший в Нью-Джерси, он, возможно, говорит с сильным акцентом парня из Джерси, однако я не стану пытаться воспроизвести здесь особенности его речи. В выдуманных сценах, которые будут представлены далее, я приехал в окружную тюрьму Чатокуа и сижу на железном стуле за железным столом, стул и стол привинчены к полу, как привинчен к полу и тот стул, на к