Я начинаю понимать. Ты хочешь быть слугой. Ты стремишься найти хозяина либо идею, которая будет больше, чем ты сам, перед которой ты сможешь склонить голову. Ты не хочешь быть свободным. Ты хочешь быть покорным.
Вы по‑прежнему так и не понимаете. Только покорность ведет к свободе. В этом вся чертова штука.
Спасибо. У меня осталось совсем немного вопросов, которые я бы хотел задать тебе. Но они подождут.
Отпустите меня. Позвольте уйти отсюда. Это что, ваша месть – держать меня как в тюрьме, внутри своей головы?
Это не тюрьма. Может быть, это школа.
Вы ничему не можете меня научить.
Именно в этой точке мы и находимся. Там, где учитель не в состоянии учить, а ученик не в состоянии учиться. К тому же даже непонятно, кто именно здесь студент. А кто преподаватель.
И так будет продолжаться вечно.
Вечность – это слишком долго. Давай просто считать это пожизненным заключением.
Беседа четвертая и последняя
В эссе “Вера традиционалиста” Бертран Рассел сказал вот что: “Люди склонны верить в то, что соотносится с их страстями. Жестокие люди верят в жестокого бога и используют свою веру для того, чтобы оправдать собственную жестокость. Только добрые люди верят в доброго Бога, а они и так будут добры в любом случае”. Звучит убедительно, однако к твоему случаю, дорогой А., как кажется, это не особенно применимо. Сколько тебе было лет, когда ты поехал в Ливан повидаться с отцом? Девятнадцать? Одинокий мальчик, безотцовщина на протяжении большей части своей жизни, мальчик с вакуумом внутри, легко ведомый, легко убеждаемый, желающий, чтобы его вели и им руководили, однако не жестокий молодой человек. Тот “умный мальчик с добрым сердцем, который никого и пальцем не тронет”. И тут встает вопрос: можно ли такого ребенка, почти уже взрослого, обучить жестокости? Эта жестокость, она всегда была в нем, пряталась в какой‑то далекой пещере и ждала, когда будут произнесены правильные слова, которые позволят ей выйти наружу? Или ее могли просто посадить, как растение, в его невинную душу, в твое наполовину сформировавшееся естество, и она прижилась там и расцвела? Люди, которые знали тебя, были потрясены тем, что ты сделал. Живущий внутри тебя убийца прежде никогда не показывал своего лица. И этому невинному естеству понадобилось провести четыре года с имамом Ютуби, чтобы стать тем, чем оно – чем ты – стало.
Вы не знаете меня. И никогда меня не знали.
Есть одна вещь, я повторял ее в тот день, когда на “Сатанинские стихи” и их автора обрушилась катастрофа: что один из способов понять споры вокруг этой книги – это посчитать, что они сводятся к противостоянию тех, у кого есть чувство юмора, с теми, у кого его нет. И вот теперь я смотрю на тебя, мой неудавшийся убийца, ассасин из числа фарисеев, mon semblable, mon frère – мой приятель, мой брат. Ты мог пытаться убить потому, что ты не умеешь смеяться.
Наш воображаемый разговор окончен. У меня больше нет сил воображать его. Точно так же, как он никогда не был способен вообразить меня. Однако еще осталось то, что я хотел бы сказать ему, пусть я и не верю, что он способен это услышать.
Самое важное из этого – идея о том, что искусство противостоит ортодоксии. Отвергать или поносить искусство потому, что оно это делает, – значит не понимать его природу. Искусство противопоставляет исполненный вдохновения индивидуальный взгляд художника общепринятым идеям времени, в которое он живет. Искусство знает, что общепринятые, полученные извне идеи – для искусства враги, как сообщил нам Флобер в “Бувар и Пекюше”. Клише – это общепринятые идеи, и то же самое представляют из себя идеологии, и те, что строятся на санкциях невидимых богов в небесах, и те, что нет. Без искусства наша способность мыслить, смотреть свежим взглядом, привносить в наш мир обновления начнет слабеть и исчезнет.
Искусство не есть роскошь. Оно входит в саму суть человеческой природы. И ему не нужно никаких дополнительных оправданий, кроме имеющегося у него права на существование.
Оно приемлет споры, критику, даже отрицание. Оно не приемлет насилия.
И в конце концов переживает тех, кто ему противостоял. Поэт Овидий был отправлен в ссылку цезарем Августом, но стихи Овидия пережили Римскую империю. Жизнь поэта Мандельштама была разрушена Иосифом Сталиным, но его стихи пережили Советский Союз. Поэт Лорка был убит подосланными генералом Франко головорезами, но его искусство пережило фашизм Испанской фаланги.
Порой человеку попадаются слова, которые, как ему кажется, нужны ему, которые звучат для него как правильные слова, даже несмотря на то, что они принадлежат писателю, которого он не очень‑то и знает, или философу, которого он не читал. Вот слова, сказанные Джозефом Кэмпбеллом о Ницше:
Его [Ницше] посетила идея о том, что он обозначал как “любовь к своей судьбе”. В чем бы ни состояла ваша судьба, что бы – ко всем чертям – ни происходило, говорите: “Это именно то, что мне нужно”. Любая катастрофа, которую вы можете пережить, служит для улучшения вашего характера, вашего статуса и вашей жизни.
Спустя какое‑то время человек понимает, что сказанное здесь – клише и что оно, возможно, неверно. Или, если перевести это на простой язык: то, что нас не убивает, делает нас сильнее.
Но делает ли? Делает ли на самом деле?
7. Второй шанс
Милан Кундера, которого не стало, пока я писал эту книгу, считал, что жизнь – дело одного глотка. Пересмотреть то, что происходит, ты не можешь. Второй редакции не предусмотрено. Именно это он называл “невыносимой легкостью бытия”, и это название, как он однажды признался, могло бы стать названием для каждой из написанных им книг, и легкость эта может быть столь же “освобождающей”, сколь и “невыносимой”. Я тоже всегда так считал, однако нападение 12 августа заставило меня изменить свое мнение. Залечивая свои раны, как физические, так и психологические, я был очень далек от мысли, что выйду из этого опыта “сильнее”. Я просто радовался тому, что выхожу из него живым. А “сильнее” я стал или “слабее”, говорить еще слишком рано. Я знал только, что благодаря комбинации удачи, мастерства хирургов и заботы любящих людей я получил второй шанс. Мне дали то, что Кундера считал невозможным – второй глоток жизни. Я получил его вопреки всему. Так что теперь вопрос стоял следующим образом: когда тебе дали еще одну возможность, что ты будешь с ней делать? Как ты ее используешь? Что ты станешь делать по‑старому, а что сделаешь по‑другому? Я поймал себя на том, что думаю о Раймонде Карвере и его стихотворении “Самый сок”, оно о человеке, которому сначала сказали, что ему осталось жить полгода, а потом он получил дополнительное десятилетие к жизни. Когда он писал это стихотворение, то знал, что его собственное время окончательно вышло. Рак легких крепко держал его и не собирался отпускать.
…“Не плачьте обо мне”.
Он говорит своим друзьям. “Я человек везучий.
Я прожил на десять лет дольше, чем я сам или кто‑то еще
Мог ожидать. Самый сок. Об этом стоит помнить”.
Правильно думать об этом именно так. Каждый день жизни – теперь – это самый сок. Благодарю, Рей. Я тоже “могу сказать, что был любим”, я тоже “чувствовал себя любимым на земле”. И ненависть чувствовал, да, ее тоже, но то, что “был любим”, перекрывает всю ненависть.
Элиза и я, мы решили, что не будем загадывать далеко вперед. Мы будем благодарны за каждый день этого самого сока и будем проживать его с полной отдачей. Каждый день мы будем спрашивать себя: как мы себя сегодня чувствуем? Как обстоят сейчас дела? Что было бы хорошо сегодня сделать, что бы мы хотели сделать снова, и, если хотим, как и с кем мы будем делать это? Какие вещи мы должны перестать делать, пока наши инстинкты не подскажут нам обратное? Кратковременность стала нашей философией. Горизонт слишком далек от нас. Мы так далеко видеть не можем.
За неделю до Дня святого Валентина в свет вышел “Город Победы”, и то, как его приняли, обрадовало меня до глубины души. Я получил как хорошие отклики в прессе, так и не столь хорошие, но они были совершенно особенными, частично по понятным всем причинам – я ведь все еще являлся этому свидетелем, – но в основном из‑за того, что было не столь очевидно: рецензии на мою книгу и комментарии о ней писались не из чувства симпатии или сочувствия, не было этого: “Бедненький Салман, давайте с ним помягче”, они показывали серьезный интерес к моей книге как к произведению искусства. Как правило, я забываю хвалебные рецензии и помню только плохие, однако на этот раз я не фокусировался на негативе. Больше всего я был горд тем, что моя книга пользовалась успехом в Индии, где о ней говорили со знанием дела, пониманием, воодушевлением и любовью. Пожалуй, это встреченная на родине с самой большой теплотой моя книга после “Детей полуночи” давным-давно. Именитые индийские критики, пишущие для западных журналов, также не жалели комплиментов. Это была публикация мечты, она дала мне надежду и прибавила сил.
Я был не в состоянии сделать много, чтобы поддержать выход своей книги. Чем‑то сверхвыдающимся, однако, показалось мне то, что мои товарищи-писатели вышли вперед, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. Я смотрел стрим, в котором Нил Гейман и Маргарет Этвуд обсуждали “Город Победы” в гостях у Эрики Вагнер, он имел очень большую зрительскую аудиторию, и Сарита Чоудхури читала там отрывки из книги – она делала это лучше, чем я мог мечтать, чтобы кто‑то мог их прочесть. На фестивале литературы и искусства в Хей, Великобритания, Элиф Шафак, Дуглас Стюарт и снова Этвуд также обсудили и похвалили роман. В какую бы сторону я ни смотрел, планируя свои дальнейшие шаги назад в мир, я чувствовал, как друзья ободряюще похлопывают меня по плечу.
Я съездил в Бруклин навестить Пола Остера на Парк-Слоуп. Что за год у него выдался… Сначала смерть внучки, а вслед за ней – смерть сына. И вот теперь рак. Он начал химиотерапию, у него выпали волосы. У Пола всегда были прекрасные волосы. Теперь он не снимал шляпу. Он терял вес. Но настрой у него был хороший. Ему нужно было получить четыре дозы химии с перерывом в три недели, а также пройти иммунотерапию. Была надежда, что после этого опухоль уменьшится. Потом месяц или полтора после химиотерапии будет мучить слабость, а затем, как он надеялся, его прооперируют. На операции ему удалят две или три доли одного из легких. Я напомнил ему, что драматург, впоследствии ставший президентом Чехии, Вацлав Гавел, тоже заядлый курильщик, после подобной операции остался только с половиной одного легкого, но довольно хорошо с этим справлялся. Он засмеялся и сказал, что рассчитывает справляться еще лучше. Было приятно его увидеть и услышать его смех. Я был рад видеть, что он настроен оптимистично. Однако рак коварен. Можно только надеяться на лучшее.