– Не думаю, что это повлияло, или должно было повлиять, или еще вообще хоть как‑то повлияет на мою манеру письма. Стиль, форма и язык любого эпистолярного произведения, вне зависимости от того, художественное оно или нет, определяются требованиями, которые предъявляет к ним само это произведение, и могут отличаться от книги к книге, от барокко до эротики… Я не считаю, что проявления насилия вроде того, что пережил я, способны как‑то влиять на искусство.
Когда я говорил это, то вспомнил кое‑что еще, что частенько говорил до 11 августа. Я предлагал людям:
– Представьте себе, будто вы ничего обо мне не знаете, что вы, может быть, прилетели с другой планеты и вам дали прочесть мои книги, а вы никогда прежде не слышали моего имени и ничего не знаете ни о моей жизни, ни о нападках на “Сатанинские стихи” в 1989 году. И тогда, если вы прочитаете мои книги в хронологическом порядке, я не думаю, что у вас может возникнуть мысль: Что‑то ужасное произошло в жизни этого писателя в 1989 году. Книги идут своей собственной дорогой.
Я вспоминаю, что в то время думал, что существует два пути, по которым фетва может пустить мою жизнь под откос, уничтожить меня как писателя: я могу начать писать “книги страха” либо “книги мести”. Оба эти варианта уничтожат мою индивидуальность и мою независимость и оставят от меня лишь то, что получилось в результате агрессии. Агрессия сделает меня своею частью, и я уже больше не буду собой. И потому единственный верный путь, единственный способ сохранить себя как писателя состоял в том, чтобы прийти к осознанию того пути в литературе, по которому я шел, принять дорогу, которую выбрал, и продолжать двигаться по ней дальше. Для этого требовалось усилие воли. И вот сейчас мне снова задают это вопрос. Кто я? И могу ли оставаться собой?
Многие писатели осознавали разницу между своим публичным и личным естеством. Очень давно в Берлине мы с Гюнтером Грассом встречались в кафе на Унтер-ден-Линден, и он сказал мне:
– Иногда мне кажется, что существуют два человека, Гюнтер и Грасс. Гюнтер – это муж моей жены, отец моих детей, друг моих друзей, он живет в моем доме. А Грасс – это тот, кто находится где‑то там в мире, из‑за него начинается шум, начинаются неприятности.
Еще у Хорхе Луиса Борхеса есть знаменитый текст “Борхес и я”, в котором говорится: “События – удел его, Борхеса… Мне суждено остаться Борхесом, а не мной (если я вообще есть), но я куда реже узнаю себя в его книгах, чем во многих других или в самозабвенных переборах гитары… Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу”[20]. А с Грэмом Грином был крайний, но схожий случай – Грэм Грин обнаружил, что у него есть альтер эго, фальшивая сущность, которая вращается в иных социальных кругах и заявляет, что он и есть настоящий Грин. Он получал письма от женщин, в которых они описывали его с ними романтические встречи, он видел фотографии в газетах, на которых другой Грин был изображен в тех местах, где настоящего Грина не было в момент, когда были сделаны снимки. Однажды в Чили его обвинили в том, что он сам и есть ненастоящий Грэм Грин. Они никогда не встречались, настоящий и тот, другой, но рассказывают, что однажды, заселяясь в гостиницу, Грин узнал, что другой Грэм Грин только что из этой гостиницы съехал.
Начиная с 1989 года я постоянно переживаю из‑за других Рушди, распространившихся по миру. И я тоже два в одном – и “Салман”, и “Рушди” одновременно. Существует демон по имени Рушди, его создали – я вынужден это сказать – многие мусульмане; это тот самый Рушди, про которого А. поверил, что хочет его убить. Существует высокомерный, эгоистичный Рушди, которого давным-давно создали британские таблоиды (в настоящее время он появляется лишь на заднем плане). Существует Рушди, охочий до вечеринок. И вот теперь, после 12 августа, существует и изображаемый с большей симпатией “хороший Рушди” – почти что мученик, икона свободы слова, – однако даже у него есть общие черты со всеми упомянутыми “плохими Рушди”: он имеет крайне мало общего с Салманом, который сидит у себя дома, с мужем своей жены, с отцом своих сыновей, с другом своих друзей, с тем, кто пытается пережить то, что с ним произошло, и по‑прежнему пытается писать свои книги. И все они отвлекают внимание от самих книг. В какой‑то степени все они делают ненужным их прочтение. И это, как я считаю, самая страшная травма, которую я пережил, – как до 12 августа, так и благодаря 12 августа. Я сделался странным уродцем, более известным не из‑за своих книг, а из‑за приключившихся в его жизни несчастий. Так что верный ответ на вопрос: “Как это повлияет на ваши произведения?”, звучит так: Оно повлияет на то, как будут читать мои произведения. Или не будут их читать. Или и то, и другое.
Как бы то ни было, мне следует принять, что я – это два в одном – и “Салман”, и “Рушди”, – дабы сохранять оптимизм, необходимый, чтобы создавать произведения, и надеяться на то, что мои романы будут по‑прежнему находить своих читателей (принимая как данность, что я буду по‑прежнему находить свои романы) и, помимо этого, сохранять готовность продолжать борьбу за то, ради чего следует бороться. Если судьба превратила меня в невинную одухотворенную либеральными идеями куклу Барби, в Рушди Свободы Слова, я принимаю такую судьбу. Быть может, это то, что означает для меня слово “развязка”: принять реальность и двигаться внутри этой реальности дальше.
Я немедленно среагировал на убийства сотрудников “Шарли Эбдо”, написав следующие строки: “Религия, древняя форма нерационального, в сочетании с современным оружием начинает представлять реальную угрозу нашим свободам. Религиозный тоталитаризм привел к смертельной мутации, произошедшей в самом сердце ислама, трагические последствия которой мы наблюдаем сегодня в Париже. Я принимаю сторону «Шарли Эбдо», как должны сделать все мы, и готов стать на защиту искусства сатиры, которое всегда было силой, сражавшейся за свободу и против тирании, бесчестья и глупости. «Уважение к религии» стало кодовым сочетанием, под которым скрывается «страх перед религией». В отношении религий, как и всех прочих идей, допустимы критика, сатира и – да – наше бесстрашное неуважение”. В случае с нападением, совершенным на меня А., я бы заменил слово “оружие” на “технологии”, поскольку в ноже нет ничего современного, а он – А. – полностью является продуктом технологий нашего века информационных технологий, который правильнее было бы назвать веком “дезинформационных технологий”. Гиганты-производители массового мышления – YouTube, Фейсбук, Твиттер – и исполненные насилия компьютерные игры – вот его учителя. В сочетании с тем, что оказалось незрелой личностью, нашедшей в массовом сознании радикального ислама столь необходимую ему структуру идентичности, они произвели на свет того, кто стал убийцей на деле.
Джон Локк писал: “Я всегда думал, что поступки человека – лучшие переводчики его мыслей”. Нападение с ножом рассказало нам все, что нам нужно было знать о внутренней жизни А. Пусть суд состоится, когда состоится, я буду давать на нем показания, если это потребуется, и приговор будет таким, каким будет. Это больше не кажется мне столь важным, как казалось раньше.
Через тринадцать месяцев после нападения я вернулся в Чатокуа. Я решил, что я должен сделать это для себя: вернуться на место преступления и ощутить, что снова стою там на своих ногах, здоровый и сильный – или уж по крайней мере относительно здоровый и больше не слабый, – стою на том месте, где упал и только чудом не умер; на том месте, где Смерть нацелилась на меня, но (самую капельку) промахнулась. Я надеялся, что это станет обрядом преодоления и поможет мне оставить тот ужасный день позади.
– Я еду с тобой, – заявила Элиза, – на этот раз я не позволю тебе отправиться в эту поездку одному.
Чем ближе был день отъезда, тем чаще перспектива этой поездки казалась мне тяжким грузом. Мое сознание возвращалось к тому дню, и меня захлестывали эмоции, с которыми, как я думал, я научился справляться. В других ситуациях они не были такими сильными. Есть вероятность, подумал я, что, вновь оказавшись в амфитеатре, я отреагирую на это несколько сильнее, чем простым пожатием плеч: Да, это случилось, но это было тогда, а не сейчас. Не на что тут смотреть. Пошли дальше. Я спросил у Элизы, волнуется ли она по поводу приближающейся поездки.
– Конечно, – ответила она, – это естественно.
Я признался ей, что на самом деле не знаю, какой эффект окажет на меня возвращение в это место, повлияет ли оно на меня сильно, или почти никак, или как‑то средне.
– У меня перепады настроения, – сказал я, – возможно, это тоже естественно.
– Мы не можем этого знать, – ответила она, – можем только поехать и посмотреть.
Я переговорил с Шэннон Рознер, старшим вице-президентом Института, и сообщил ей о своем желании приехать, на что она выразила понимание и готовность помочь. Ближайшей подходящей для всех нас датой странным образом оказалось 11 сентября, двадцать вторая годовщина другой, гораздо более масштабной, террористической атаки. Моя история была и продолжает казаться крохотной по сравнению с тем ужасом. Однако и она – составная часть одной общей истории, истории насилия, совершаемого террористами от религии. 11 сентября научило нас, что самолет тоже может быть ножом. Те самолеты – рейс 11 Американских авиалиний и рейс 175 Объединенных авиалиний, – словно смертоносные лезвия, врезались в тела намеченных для них целей, башен-близнецов, и тысячи людей внутри этих убитых гигантов оказались менее удачливы, чем я.
Мне вспоминается комикс Дунсбери, в котором один из персонажей говорит другому: “Знаешь, я очень скучаю по 10 сентября”. Эта фраза, такая пронзительная, словно сказанная нашей утраченной невинностью, миром, который мы потеряли, сильно зацепила меня тогда, и теперь я поймал себя на мысли: “Знаешь, я очень скучаю по 11 августа”. Я очень хочу снова быть тем беззаботным парнем, что любуется полной луной над озером, писателем, у которого скоро выйдет новый роман, мужчиной, который любит. Быть может, мое возвращение туда сможет возродить все это? Это не “развязка”, а глубинная и сильная тоска по безвозвратно ушедшему прошлому, тому прошлому, от которого меня отсек нож, принесший боль, от которой нельзя излечиться? Быть мо