ы я продолжала заниматься с его детьми, и у него оказалось достаточно связей и влияния, чтобы выхлопотать мне двухкомнатную квартиру в Москве, в которую я и переехала в сорок шестом году из своей комнатки в Ленинграде. Так с тех пор и живу здесь, а Шарлота — со мной. Кстати, вон наши фотографии в юности, и меня, и Шарлоты. Интересно, ты догадаешься, кто есть кто?
Я встал с кресла, подошел к стене, на которой были развешаны старые фотографии. На двух больших овальных фотографиях, висевших симметрично по две стороны от центра стены, были запечатлены две хрупкие красивые девушки, одна — с длинными светлыми локонами, которые выбивались из-под белой шляпки с полями, украшенной белыми перьями, в белом платье с четырехугольным вырезом воротника, другая — в платье более темных тонов, с закрывавшим горло глухим строгим воротником, с треугольной вставкой из другого материала и другого цвета, этот перевернутый треугольник тянулся от плеч далеко вниз. Первая была сама грациозность, а во второй было больше деловитости. То есть, тогда я думал не такими словами, но ход моих мыслей был приблизительно таким. В общем, я угадал правильно.
— Вот вы, Мадлена Людвиговна, — я указал на первую девушку, в белом платье, — а вот вы, Шарлота Евгеньевна, — я указал на девушку в более строгом наряде.
Старушки рассмеялись.
— Надо же! — сказала Шарлота Евгеньевна. — Значит, мы не очень изменились, раз мальчик нас узнал… Как это по русски… есть ещё порох в пороховницах!
На самом деле, если бы они сами мне не сказали, что это — они, я вряд ли бы догадался. Ну, может, предположил бы — потому что чьи ещё фотографии могут висеть на стене? Или их самих, или близких подруг их молодости, так? Но в тот момент меня больше привлекла другая фотография, висевшая чуть выше и левее. На ней был человек с округлым лицом, с немного смешно вздернутым носом — вообще, во все его круглом лице было что-то барсучье — и можно было разглядеть (он был снят по плечи), что он в какой-то форменной одежде, скорей всего, в кожаной стеганке, которую когда-то носили летчики. Его лицо казалось мне мучительно, до боли знакомым, хотя я и не мог сообразить, почему.
— А это кто? — спросил я. — Тот самый генерал, который перевез вас в Москву? Он был летчиком? Командовал авиацией?
Я решил, что, раз в лице мне мерещится что-то знакомое, то, скорей всего, я видел фотографию этого человека в учебнике истории Советского Союза или в какой-нибудь книге о войне.
Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна как-то странно переглянулись.
— Нет, — ответила Мадлена Людвиговна, — этот человек — не генерал. Хотя, ты прав, он был летчиком, великим летчиком. И не только. До войны… — она вдруг сделала легкую паузу. — До войны он был ещё и журналистом, и даже написал про нас статью — про то, как живут в Ленинграде тридцать восьмого года бывшие гувернантки, француженки, у которых так и не получилось вернуться на родину. Неужели ты его не узнаешь?
— Так я ж вижу, что лицо какое-то знакомое! — с досадой сказал я. — Но никак не могу ухватить, кто же это! А про вас правда написали статью?
— Покажи ему газету, Мадлена, — сказала Шарлота Евгеньевна.
— Это можно, — улыбнулась Мадлена Людвиговна.
Она встала, подошла к серванту, отперла и выдвинула одну из нижних полок. Газета лежала почти с самого верха, а на ней…
На ней лежал самый потрясающий нож, который я видел в жизни!
Он был убран в кожаный чехол, только ручка высовывалась, и сверху в ручке был сделан компас. Сама ручка была из черного дерева — я почему-то сразу подумал об одном из деревьев тропических лесов, о железном, например. Может быть, потому что у ручки был такой же отлив, как у резных африканских скульптур на выставке, где мы не так давно были на экскурсии. По-моему, это была выставка ангольского искусства, и весь сбор от неё шел в «фонд помощи борющемуся ангольскому народу», поэтому нас туда и повели.
— Ух ты! — сказал я. — А это что такое? Можно поглядеть?
— Это — подарок того самого летчика, — сообщила Мадлена Людвиговна. Вот здесь, на ножнах, есть надпись, что этот нож однажды спас ему жизнь, когда его самолет потерпел аварию в пустыне…
— Так он летал через пустыни? — я был так захвачен, что у меня испарились все робость и смущение, я забыл о любой вежливости и готов был расспрашивать до бесконечности.
— Он много где летал, — улыбнулась Мадлена Людвиговна. — На, погляди.
Я с трепетом взял нож в руки и повертел его, прежде, чем вынуть из ножен.
Надпись на ножнах была по французски.
— Так он был француз? — спросил я.
— Француз, — кивнула она. — Видишь, и газета французская.
Да, пожелтелая газета была французской, и я, естественно, не стал к ней особенно приглядываться. Ведь я бы все равно ничего не понял. Так, взглянул на заголовок, на текст, и все. А стоило бы мне приглядеться! Ведь тогда бы я… Ладно, узнаете в свое время.
И, что самое главное, нож занимал меня в тот момент намного больше газеты.
Я аккуратно вынул его из ножен. Стоило поглядеть на его лезвие!..
— Да… — протянул я. — Это нож настоящего военного летчика… А, понимаю! До войны он был французским корреспондентом в Москве…
— В Ленинграде, — поправила Мадлена Людвиговна. — И он не был здесь постоянно. Он приехал сделать серию репортажей. Впрочем, да, он, кажется, и в Москве побывал. Но мы-то с ним познакомились в Ленинграде.
— …Но, в основном, он был летчиком, — продолжил я. — И, когда началась война, он пошел воевать в «Нормандию-Неман» так?..
Помните ведь, что такое «Нормандия-Неман»? Это была эскадрилья целиком из французских летчиков, созданная в Советском Союзе. Знаменитая, в общем, эскадрилья.
Мадлена Людвиговна открыла рот, будто собираясь что-то сказать, но я ей не дал. Меня понесло, и я выпалил:
— А потом, в конце войны, он погиб, да?
Старушки переглянулись. Они мгновенно погрустнели и посерьезнели, особенно Мадлена Людвиговна.
— Да, — проговорила Мадлена Людвиговна. — Он погиб.
Тут и слепому, и такому ничего не секущему во взрослой жизни мальчишке, как я, было ясно, что она до сих пор переживает его смерть, несмотря на то, что с конца войны прошло уже больше тридцати пяти лет. Я густо покраснел и мысленно выругал себя, что не сдержал вовремя свой язык. В этот момент мне опять — чуть ли не в третий или четвертый раз послышалась отдаленная похоронная музыка, но тогда я решил, что это мне чудится, из-за всех этих разговоров.
— Вот так, — Мадлена Людвиговна убрала газету назад в ящик серванта. Можешь полюбоваться ножиком, пока ты здесь.
— Пойду-ка я проглажу джинсы, — сказала Шарлота Евгеньевна. — Наверно, утюг уже совсем разогрелся, пыхтит.
Она вышла, а я, опустясь в кресло, продолжал вертеть нож, разглядывая его со всех сторон и чуть ли не облизывая. Наверно, Гиз мог бы так смаковать сочную косточку.
— Он говорил мне, что у этого ножа есть ещё одно замечательное свойство, — подала голос Мадлена Людвиговна. — У него так сделан центр тяжести, что, как его ни кинешь, он летит точно в цель. Но здесь этого, конечно, не попробуешь.
— А как этот нож спас его в пустыне? — спросил я.
— Насколько я поняла, он сумел вырезать подпорку и закрепить сломанное шасси настолько, чтобы можно было взлететь, а потом и приземлиться в нужном месте, — ответила Мадлена Людвиговна. — Но, может, я в чем-нибудь ошибаюсь. Признаться, я не очень сильна в технике.
— Здорово! — сказал я. Тут появилась Шарлота Евгеньевна со свежепроглаженными джинсами, и я с сожалением вернул нож Мадлене Людвиговне. — Спасибо. Скажите, можно я иногда буду вас навещать?
— Будем только рады, — ответила Мадлена Людвиговна. — Ведь мы живем так одиноко. Запиши на всякий случай наш телефон.
— И вы мой запишите! — живо откликнулся я. — А то мало ли что бывает. Может, там, тяжелую сумку поднести понадобится, или ещё чего.
Я был бы рад любому предлогу, чтобы ещё раз прийти сюда и снова полюбоваться на нож.
Мы обменялись телефонами, я поблагодарил бывших гувернанток за чай и заботу, а они меня — за то, что я сумел помешать Гизу удрать, ведь мало ли куда он мог пропасть в огромном городе, и, взяв свой ранец, я отправился домой.
На душе у меня было легко, я и думать забыл о всех неприятностях, и я словно на крыльях летел.
«Да, кстати, — подумал я. — В следующий раз надо спросить имя этого летчика, а то с чего я вдруг застеснялся?»
Ну, застеснялся-то я, после того, как с наскоку заговорил о его смерти — и понял, что коснулся не совсем приятной для хозяек темы. Вот уж воистину — трижды подумай, прежде чем что-нибудь ляпнуть! Возвращаясь домой, я продолжал чувствовать себя неловко, где-то в глубине души.
ГЛАВА ТРЕТЬЯМАРКА СО СПЕЦГАШЕНИЕМ
Было часов семь вечера, и мы сидели у меня в комнате. «Мы» — это я, Юрка Богатиков, и Димка Батюшков. Я уже объяснился с родителями, которые отругали меня за дурость, и уже вернулся из парикмахерской, куда родители меня немедля отправили, вручив пятнадцать копеек — стоимость «модельной» стрижки для детей и подростков. Теперь я ощущал легкий холодок на висках и в затылке — и этот холодок был мне не слишком приятен.
Поскольку мы тесно дружили, и поскольку наши фамилии начинались с одной буквы, мы давно уже начали называть себя «Союз Трех Б». Но нам это не очень нравилось, нам хотелось обыграть это название как-то красиво.
— Эх! — вздыхал Димка. — Если бы у нас фамилии начинались на «М», то мы могли бы называть себя «Три Мушкетера».
— А есть что-нибудь похожее на мушкетеров, но на букву «Б»? задумался Юрка.
— Берсальеры… — неуверенно проговорил я. — Это, вроде, такая итальянская гвардия, как мушкетеры во Франции. Еще есть буканьеры — это такие пираты, вроде флибустьеров или корсаров.
— «Буканьеры» мне больше всего нравятся, — заметил Димка.
— Только на «букашки» немного похоже! — фыркнул Юрка.
— Может, проще всего взять словарь и посмотреть все красивые слова на букву «Б»? — предложил я.