Ракель знала это; разумеется, и Катрина тоже знала правду. Как и Харри. Хотя не исключено, что сам Харри был не в курсе. Он плохой актер, так что вряд ли бы сумел убедительно изображать неведение. Но какая разница, все равно Харри предал Бьёрна. А ведь тот считал его своим другом.
Трое против него. Из этих троих Бьёрн не мог жить только без одной лишь Катрины.
Могла ли Катрина жить без него?
Конечно.
Ведь кем был Бьёрн? Пухлым, бледным, добродушным криминалистом, очень хорошо разбиравшимся в музыке и кино, который через несколько лет превратится в толстого, бледного, добродушного криминалиста, разбирающегося в музыке и кино еще лучше. В определенный момент он сменил свою растаманскую шапочку на английское кепи, стал покупать фланелевые рубашки и безуспешно пытался отрастить бороду. Он считал это своим индивидуальным выбором, полагал, что это говорит о его личностном развитии и персональных достижениях, ведь каждый из нас уникален. Но однажды на концерте «Bon Iver» Бьёрн посмотрел по сторонам и увидел тысячи копий себя самого, и тогда он осознал, что принадлежит к группе людей, которые от души презирают, по крайней мере теоретически, все, что связано с принадлежностью к группе. Он был хипстером.
Как хипстер, он презирал хипстеров, и особенно одного из них. Было что-то хлипкое, трусливое в том идеалистически мечтательном стремлении к естественному, исходному, аутентичному – в хипстере, желающем выглядеть как лесоруб, мужчине, который живет в хижине и добывает себе пропитание охотой и земледелием, но при этом продолжает оставаться излишне оберегаемым мальчишкой, справедливо полагающим, что современная жизнь отняла у него мужественность и заставила чувствовать себя беспомощным. Бьёрн утвердился в этом мнении о себе, когда отмечал в Тутене Рождество с бывшими одноклассниками. В тот раз красавчик Эндре, директорский сынок, изучавший социологию в Бостоне, назвал Бьёрна типичным хипстером-неудачником. Эндре с улыбкой откинул назад густую черную челку и процитировал какого-то Марка Грифа, который в статье в «Нью-Йорк таймс» написал, что хипстеры компенсируют недостаток стремления продвинуться по социальной и карьерной лестнице желанием превосходить остальных в культурном плане.
– И вот мы получаем тебя, Бьёрн. Государственный служащий, от тридцати до сорока лет, на той же должности, которую он занимал десять лет назад, полагающий, что если отрастить длинные волосы и облачиться в крестьянскую одежду, которая выглядит так, будто куплена в секонд-хенде Армии спасения, то можно возвыситься над молодыми, коротко стриженными, чистенькими коллегами, давным-давно обскакавшими его по карьерной лестнице.
Эндре произнес эту длинную тираду на одном дыхании, не делая пауз, а Бьёрн слушал его и думал: «Неужели это правда, неужели это и впрямь характеризует меня? Неужели я, крестьянский сын, сбежал от волнующихся полей Тутена, чтобы навеки там остаться? Недостаточно мужественный, воинствующий конформист и неудачник? Несостоявшийся, оставшийся за кормой полицейский, который ищет спасения в создании своего имиджа и пользуется классическими наработками – гоночная машина, Элвис и старые герои кантри, модная в пятидесятых челка, сапоги из змеиной кожи и тутенский выговор, – чтобы вернуться назад, к чему-то настоящему, приземленному, но на поверку, увы, настолько же фальшивому, как политик, выросший в фешенебельном районе столицы, который, перед тем как выступить в рамках предвыборной кампании на заводе, снимает с себя галстук, засучивает рукава и щедро пересыпает свою речь простонародными выражениями?»
Нет. Это характеризовало его лишь в той же небольшой степени, что и, скажем, рыжие волосы. А вот что действительно определяло Бьёрна: он был чертовски хорошим криминалистом. Было и еще кое-что.
– Возможно, ты прав, – сказал Бьёрн, когда Эндре сделал паузу. – Возможно, я достойный сострадания неудачник. Но я добр к людям. В отличие от тебя.
– Да чтоб тебя, Бьёрн, ты никак обиделся? – Эндре дружески расхохотался, в утешительном жесте опустил руку ему на плечо и многозначительно улыбнулся стоявшим вокруг, как будто это была игра, в которой они все принимали участие, а Бьёрн просто не понял правил.
Бьёрн, надо сказать, выпил в тот вечер лишний стаканчик самогонки, которую подавали на празднике из ностальгических, а не экономических соображений. И внезапно в голове у него словно бы что-то вспыхнуло, и он отчетливо понял, что́ в состоянии совершить. Он мог врезать по физиономии этому выпендрежнику Эндре, сломать ему нос и увидеть страх в его глазах. Бьёрн никогда не дрался в детстве. Никогда. И только когда он поступил в Полицейскую академию, то научился там паре приемчиков для ближнего боя. Например, самый надежный способ победить в драке – это ударить первым с максимальной агрессивностью. После этого девять из десяти схваток практически завершаются. Бьёрн знал все это, он хотел это сделать, но вот мог ли? Прежде Бьёрн ни разу не попадал в ситуации, когда насилие казалось адекватным решением проблемы. И эта ситуация ничем не отличалась от обычной, Эндре не представлял никакой физической угрозы, и все, к чему приведет удар, – это скандал и, возможно, заявление в полицию. Так почему же Бьёрну так сильно хотелось врезать наглецу, ощутить его лицо костяшками пальцев, услышать мертвый звук от соприкосновения кости и мяса, увидеть, как из носа хлещет кровь, а на лице появляется страх?
Тем вечером Бьёрн лег в своей старой комнате, где жил еще мальчишкой, но никак не мог заснуть. Почему он ничего не сделал? Почему только тихо посмеялся и ответил, да нет, мол, я не обиделся, подождал, пока Эндре уберет руку с его плеча, пробормотал что-то вроде того, что неплохо бы еще выпить, нашел других собеседников и вскоре ушел с праздника? Случай был вполне подходящим. Самогон послужил бы оправданием, а в Тутене терпимо относились к небольшим потасовкам на праздниках. К тому же дело наверняка ограничилось бы одним ударом: Эндре не был знатным бойцом. Но даже если бы он захотел ударить в ответ, то все болели бы за него, Бьёрна. Потому что Эндре – говнюк и всегда им был. А Бьёрна все любили, и так тоже было всегда, хотя и не особо помогало ему в школьные годы.
В девятом классе Бьёрн наконец-то решился пригласить Бриту в деревенский кинотеатр в Скрейе. Его директор принял сенсационное решение показать фильм с концерта группы «Лед Зеппелин» «Песня остается все такой же», пусть и пятнадцать лет спустя после его выхода, но Бьёрн на такие мелочи внимания не обращал. Он долго искал Бриту и в конце концов нашел ее возле женского туалета. Она стояла и плакала и, всхлипывая, сказала Бьёрну, что в выходные позволила Эндре переспать с ней. Но сегодня на большой перемене лучшая подруга сообщила ей по секрету, что встречается с Эндре. Бьёрн как мог утешал Бриту, а потом без всякого перехода пригласил ее в кино. Она странно посмотрела на него и спросила: «Ты вообще слышал, что я сказала?» Бьёрн ответил утвердительно и добавил, что ему очень нравятся и Брита, и «Лед Зеппелин». Сперва девушка фыркнула и отказалась, но потом у нее в мозгах вроде бы наступило просветление, и она заявила, что с удовольствием сходит с ним в киношку. Когда они пришли в зал, выяснилось, что Брита позвала с собой подругу и Эндре. Брита целовалась с Бьёрном во время сеанса, сначала под «Dazed and Confused», а потом посреди гитарного соло Джимми Пейджа в композиции «Stairway to Heaven». Она помогла Бьёрну довольно высоко забраться по этой лестнице. И все же, когда они снова остались одни и он проводил ее до дверей, девушка не пожелала продолжить поцелуи, а зашла в дом, бросив короткое «спокойной ночи». Через неделю Эндре порвал с ее лучшей подругой и снова переключился на Бриту.
Конечно же, Бьёрн носил все это в себе. Измена, которую он должен был предвидеть; удар, который он не сделал. И этот ненанесенный удар определенным образом подтверждал сказанное Эндре: единственное, что превосходит стыд от того, что ты не мужчина, – это страх быть мужчиной. Тянулась ли ниточка оттуда в сегодняшний день? Были ли причины случившегося связаны между собой, оказался ли тот всплеск насилия выходом долго копившихся эмоций, которым, для того чтобы вырваться наружу, требуется всего лишь новое унижение? Было ли убийство ударом, который он в свое время так и не нанес Эндре?
Унижение. Оно как маятник. Чем сильнее Бьёрн гордился своим отцовством, тем большее унижение испытал, узнав, что ребенок не от него. Он весь буквально раздувался от гордости, когда его родители и две сестры навестили новорожденного в больнице и Бьёрн увидел их сияющие лица: еще бы, ведь сестры стали тетями, а родители – бабушкой и дедушкой. Правда, они не первый раз становились ими, Бьёрн был младшим в семье и последним обзавелся потомством, но не все ли равно? Как он теперь понимал, его родственники не были уверены, что он вообще когда-нибудь женится. Он вел образ жизни записного холостяка, что не сулило ничего хорошего, по словам его матери. И они дружно обожали Катрину. Надо сказать, что во время их первых визитов в Тутен все чувствовали себя несколько скованно, ведь открытость, прямолинейность и словоохотливость уроженки Бергена сталкивалась с медлительностью, молчаливостью и слабым проявлением эмоций тутенцев. Но жена и его родители были готовы идти навстречу друг другу, и во время их первого рождественского ужина в родном доме, когда разряженная Катрина спускалась по лестнице, мама ткнула Бьёрна в бок и посмотрела на него со смесью уважения и удивления, как будто спрашивая: как ты умудрился завоевать эту красотку?
Да, он гордился. Слишком гордился. Вероятно, Катрина это заметила. И эта гордость, которую очень трудно скрыть, возможно, заставила ее задаться тем же самым вопросом: как он умудрился завоевать меня? И она ушла от него. Когда это случилось, Бьёрн, пытаясь разобраться в произошедшем, использовал другие слова: в ту пору он рассматривал поступок жены как желание взять время на размышление, сделать паузу в отношениях, как кратковременный кризис в семейной жизни. Все остальные варианты были невыносимы. И потом, она ведь вернулась по прошествии нескольких недель или пары месяцев, он точно не помнил, вытеснил из памяти весь тот период, но это случило