46.
Ирина приложила к моей спине мокрое полотенце, и я чуть-чуть вздрогнул от глубинного напряжения. Почувствовал, как по ногам покатились холодные струйки., и торопливо проговорил:
- Я думал от этого хотя бы воды под пятками не будет.
- Полотенце короткое, - ответила она, разглаживая его у меня на спине. Тогда я без разговоров повернулся к ней, перехватил у нее из рук вазу с водой и внушительно поставил на отодвинутую от стены тумбочку.
- Я сам лечусь достаточно долго, но когда это делает женщина с твоим образованием, я чувствую, что полотенце еле-еле держится, - об?яснил я. Но она даже не смотрела мне в глаза, рассматривая что-то у себя на брюках, а, может, и под ногами. Тогда я неожиданно выровнялся и повернулся к ней в профиль всем телом. Ирина еще секунд 5-ть перебирала в руке платок и наконец заметила:
- Дадагой дгуг. Я вижу ты стал совсем плоским. Она еще немного поперебирала платок в пальцах и, подняв глаза, добавила:
- Это не роман. Ты должен смотреть на меня по-другому. Я хотел вскинуться и, по-клоунски обскакивая ее по кругу, мотая головой, прокричать: "Какой? Какой?", но сумрачно повернулся к ней и проговорил:
- Да. Это родственный инбридинг. Тогда она резко повела плечами, уязвлено вскинула голову, развернулась и пошла на каблуках к двери, надеясь, что она будет закрыта. "Нет, - подумал я про себя. - Дверь даже замка никогда не знала и выходит прямо на площадку. Там-то она и почувствует, какая она дура". Что и случилось в следующую минуту, когда мы свалились в одно целое, прогибаясь через перила над лестничной шахтой.
47.
Теперь довольно легко признаться себе, что все, что я делал, было неправильным. Что все эти автобусы везущие меня до конечной остановки были вопиющим самообманом, что все эти холодные сидения были зряшным страданием, не способное породить ничего кроме скуки. Что вся эта борьба с холодом и тьмой лишь отгораживает меня от ясного сознания, от того сокровенного, что дается здоровым сном до половины девятого утра. Я слишком хорошо понимаю теперь, что вся эта каторга - одно сплошное унижение.
48.
Говорят, что вывернутые наизнанку трусы некоторым образом отображают прямое воздействие твоего тела, некий слепок с твоих физиологий. Но для человека более сведущего - это все чушь собачья и мне стыдно в этом признаться, но я тоже в некотором роде причастен к такому не сущему заблуждению. Нет, скорее, трусы отпечатываются на всех наших функциях. И чем глубже отворот приходится делать, тем яснее, что мы просто не можем жить без этой прямой зависимости. Чем дальше - тем хуже. Трусы - зеркало души.
49.
Я делал легкие головокружительные кульбиты, разнося в стороны одежды. Вперед и назад, лихо, головокружительно вбок и со вскидкой, пронося голову над самой землей. Все бы это так и продолжалось, если бы на самую высокую точку не поднялся Лацман и резким вздергиванием руки не прекратил эти мои безобразия. Стоял он широко в высоких яловых сапогах, в мундире с золотыми нашивками и знаками отличия. То есть ничего бы такого не случилось, если бы не он. Но он вышел, поднялся не эту рукотворную кучу хлама из разбросанных коробок, об?едков и прочей дряни и начал делать свои вздергивающие жесты. Я, стоявший какое-то время внизу, не поднимая головы в его сторону, немного вполоборота к постаменту, долгое время молчал, сознавая однозначную исчерпанность этой ситуации, и неверным своим сознанием пытаясь выдрочить из себя такую ненадобность. Почти сразу пришли и потускнение, и развенчание.
50.
Мое пальто сливалось с асфальтом. Я краем глаза следил за его изменениями. Вот солнце сделало его более серым, я узнал край, и ноги мои подкосились. Не успел я сесть как следует, как по тротуару слева от меня прошагала Ирина. Это меня немного сбило с толку. Я еще раз посмотрел на нее - в кожаной куртке с крыльями и небольшим дамским чемоданчиком.
- Ир, помоги мне, - прохрипел я, хотя уже немного оправился и в ногах почувствовал силу.
- Это совершенно бессмысленно. Тебя вытянут только поручни. Я оценил ситуацию. Она была уже далеко и рукой до нее было не достать.
- Тогда, по крайней мере, помоги мне выйти из раскорячки. Ирина на это только рассмеялась и, махнув рукой, пошла в свою сторону.
51.
Ее полуприкрытые глаза, ее слегка опущенная голова редко обращались в мою сторону. Но я все-таки нашел причину к ней приблизиться. Я подобрал с пола первую попавшуюся булавку и радостно подошел к ней.
- Это ваша? - спросил я, ловя ее взгляд.
- Что? - Ее длинные губы сложились в трубочку.
- Да не чо, - отозвался я. - Булавка выскользнула! Ирина недовольно отвернулась, и булавка вошла ей как раз под ребро.
52.
Вода плескалась, я шел грудью, прокладывая себе путь между столов с пустым подносом в руках. Вдалеке показалась фигура Лацмана. Она начала вдруг быстро приближаться, пока мы не встали накоротке - нос к носу.
- Что? - спросил он в замешательстве и дунул в беломорину.
- Извини, - ответил я. - Я не знал, что мы так быстро встретимся.
- Ты правда этого не знал? - произнес он, заглядывая мне в глаза.
- Нет, - ответил я и осторожно отложил поднос в сторону, а сам подумал: "Что-то он темнит. Попытаюсь это понять". И испепеляюще поглядел ему в глаза. Лацман весь как-то вдруг затрепетал, губы задрожали, беломорина заходила ходуном между пальцами.
- Транспортер, - проговорил он неровным голосом.
- Что? - спросил я жестко.
- Транспортер, - повторил он и часто-часто заморгал. - Ты случайно встал на транспортер для грязной посуды. Мы его смонтировали только сегодня. Я смутился, конфузливо хихикнул и, закрываясь подносом, попятился к выходу.
53.
Я слыл - между нами девочками говоря - забулдыгой. А имел ли я хоть какие-нибудь шансы на похмелье (послеобеденное морство)? Нет. Не имел. Калдыбу свою я забросил, запросил светлого вместо черного. И с изнанки вывел: "Летгов. Капризный, плагиотропный, следующий за кем? Ни за кем не следующий". Слово пущенное вязко - та же загадка, с той лишь разницей, что загадка уже вынырнула, а разгадка - не вынырнула еще.
54.
Я потерялся в каком-то дворе и тут увидел девушку, спускающуюся по пожарной лестнице. Я стоял неподвижно, пока она двигалась, поочередно опуская длинные ноги и зависая на длинных тонких руках. Она делала это несколько несвободно - боялась упасть. Я тем временем тихонько подбежал сзади и перед последним шагом безрассудно ухватил ее за задницу. Она громко засмеялась, но, увидев меня, отпрянула. Лестница, плохо закрепленная внизу, раскачивалась вместе с ней, и она недоуменно поглядывала на меня. В этом ее положении и заключалась моя находчивость. То есть ее власть надо мной была самой призрачной.
- Ты поломала бы ноги, взгляни на свои лодыжки, - смело заметил я.
Она посмотрела на меня и ответила как ни в чем не бывало:
- Это все, что ты заметил? Я подступил на один шаг и предложил ей руку для спуска. Она приняла помощь и тут до меня дошло, что она, верно, ждала кого-то другого. И этот другой мог находиться совсем близко, за ближайшим мусорным контейнером, иначе она бы не чувствовала себя так уверенно. Она сказала:
- Будь ты хоть чуть-чуть другого вида, я бы обязательно набила тебе морду. Этот неожиданный комплимент вызвал у меня смущение.
- Наверное, ты бы отнеслась к этому еще хуже, если бы я это сделал, когда ты только начала спускаться? - спросил я.
- Ну уж нет, - ответила она, - там наверху я бы не дала от себя отлипнуть. Я легко рассмеялся, она тоже.
- Представляешь, я бы пристроился к тебе прямо на той площадке, проговорил я, показывая наверх и давясь от смеха.
- Представляю, - ответила она. - Я бы орала на весь двор. И мимо мусорных баков, развешенного белья, обнявшись, мы пошли к выходу.
55.
Запустив два пальца в эту расщелину, я подумал, что она в принципе могла бы быть и глубже, если бы немного не выдавалась наружу. А я хотел самого определенного проникновения. Сзади меня кто-то поджимал, поддавливал. Хотя, нет, я сам, наверное, опрокидывался с каждой секундой все больше и больше. Кто-то заглядывал мне через плечо, и я решил не обнаруживать своего недоумения, а продолжать склоняться как ни в чем не бывало. В конце концов все это приобрело критический наклон, я первым закричал, чтобы они там подумали, как им отойти в сторону, однако ноги наши уже крепко накрепко сцепились и, когда началось падение, я без всякого сожаления упал в совокупности. Мы очнулись на желтом углу с пестрыми мазковидными вкраплениями красного и синего. И стоило бы посмотреть по сторонам и вперед, чтобы обнаружить, что мы как бы уже приехали, и что это поле (луг) нас принял бы и без этих страстных попыток устоять. Короче говоря, мы пришли вовремя.
56.
Я склоняю голову ниже широко раздвинутых колен и жду тяжести и затекания. Почти сразу приходит успокоение или обычная забывчивость (кратковременная), но все-таки это пойманное мною мгновение, чем-то неуловимо застревает во мне. Я берусь за плечи, сложив руки на груди, словно совершая молебен, и понимаю, что так я, наверное, исполняю положенное мне и возложенное на меня. Простым этим движением, изгибом тела. Я берусь за одежду, стискиваю ее в кулаках и намереваюсь стряхнуть с себя это тягостное наваждение. Меня призывает нечто большее, чем я сам, и чем я руководствуюсь, совершая некоторые поступки и большинство жестов. Я сын своих родителей и поэтому обращен к прошлому. Мне гораздо легче понимать это, чем петлять в сугубой неясности, основанной на умозрительных теориях или позитивистских убеждениях и опыте. Мое априори куда глубже! И я понимаю это некими памятующими участками своего сознания, а не умом и сердцем, как принято выражаться у доктринеров. Я плачевно далек от этого и мне легко быть таким, каким я себя ощущаю. В этом - моя ложность, хотя я не берусь направленно кого-то обманывать. Так я заключил. В этом и предназначение.
57.