смеливаясь его тревожить. При виде победителя почти забываешь о сражениях, которыми он купил свое торжество; нам кажется, что рассказы о его затруднениях были преувеличены и что он расправлялся с ними очень проворно.
Есть другие люди, возвещающие: «Уж как я-то победил! — Уж как я-то торжествую! Как разгромил все невзгоды!» Мы что-то мало верим в их торжество. К тому же торжество ли это, когда человек сделался «гробницею, убеленною и поваленною», или женщиною, катающеюся от истерического смеха? Истинное торжество состоит в том, чтоб приневолить тягостные обстоятельства редеть и исчезать, как утренний туман, как приключение незначительной важности в сравнении с гигантскою и бесконечною бытописью, которая заходит все далее и далее.
Для удовлетворения наших ненасытных желаний нужно искать вот что: возможности забыть свое я, а прийти в удивление от знакомства со своими внутренними силами; откинуть смущающие воспоминания, а совершить нечто доброе, хоть бессознательно, но указанное свыше; одним словом, обвести, около себя новый круг. Ничто великое не свершается без восторга. Пути жизни дивны: в обхождении с нею нужна доверенность.
Карикатурою и обезображиванием сладости самозабвения служит пьянство: употребление опиума и крепких напитков, — имеющее такую гибельную приманку для человека. По этой же причине предает он себя во власть необузданным страстям: игре, войне и проч., — чтобы хоть подражательно приблизиться к всеочищающему и беззаветному разгару души.
Разум
По исследованиям химии, всякое вещество низшего разряда относится к высшему отрицательно; всякое же вещество высшего разряда своим электричеством производит положительное действие на разряды веществ низших. Вода разлагает дерево, соль, камень; воздух растворяет воду; электрический огонь проникает воздух, но разум, в своем неугасимом горне, разлагает и огонь, и тяготение, и законы, и системы, и самые неуловимые и неизведанные отношения во всем мироздании. Как желал бы я, с живительною ясностью и с должною плавною мерою, изложить естественную историю разума! Но кто из нас в состоянии уследить все проявления и определить границы этой тончайшей, всепроникающей силы? Такой предмет останавливает на первых вопросах; и ученейшие головы могут прийти в замешательство от любопытства малого ребенка. Как говорить о действиях разума в каком бы то ни было исключительном отделе — научном, нравственном, практическом, — когда от его влияния воля бывает переплавлена в провидение, знание в поступок? Каждое из свойств разума преображается в другое; один он пребывает самобытен в своем единстве. Его видение не походит на зрение глаз; оно есть сочетание со всем видимым.
Слова разум, разумение означают, вообще, исследование истины отвлеченной. Обзор объективного и субъективного, времени и места, выгоды и урона терзает домыслы всех людей. Разум отрешает обозреваемый предмет от вас, от всех отношений местных и личных и изучает его, как нечто самостоятельное.
Гераклит определил ощущения так: густой и пестрый туман. Человеку трудно выйти на прямую линию в этом тумане ощущений добрых и злых. Разуму чуждо пристрастие. Он рассматривает факт холодно, без увлечений, так, каким он кажется при свете науки. Он переступает через индивидуальное, парит над собственною своею личностью и смотрит на индивидуальное как на подлежащее, не составляющее ни меня, ни моего. Тому, кто погружен в осмотрительные соображения времени, места и лиц, невозможно различить загадок бытия. Решением таких задач и занимается разум. Природа представляет нам все предметное в отдельных и в различных формах. Разум проникает форму, одолевает преграды, находит существенное сходство между предметами, по-видимому, разнородными, и подводит все под небольшое число начал.
Разум руководит нами тогда, когда мы делаем из факта предмет нашей думы. Все бесчисленное множество явлений умственных и нравственных, на которых не останавливается добровольно наше раз-мышление, подпадают под власть случая и входят в состав незаметных обыденных условий нашей жизни; они подвержены изменчивости, тревогам страха и надежд. Всякий из нас с некоторым унынием смотрит на условия человеческого удела. Как разнооснащенные корабли, преданные на волю ветра и бури, мы подчинены игре обстоятельств. Но истина, снисканная разумом, уже изъята из-под власти случайностей. Она, как Божество, владычествует над заботами и над опасениями. Таким образом, каждое событие нашей жизни, каждое воспоминание о том, что мы передумали или живо вообразили себе, однажды выпутанное из смутных прядей случайной мысли, становится для нас предметом и безличным, и бессмертным. Это наше прошлое, но восстановленное и забальзамированное. Сила, превосходящая искусство древних египтян, хранит его от тления. Очищенное от всего плотского и грубого, оно достойно может вступить в область науки, и, представляясь снова нашему созерцанию, оно уже не страшит нас, потому что сделало из нас существ интеллектуальных.
Наша мысль всегда будет даром свыше. Разум возрастает внезапно, непредвидимо. Никакой ум в своем развитии не в состоянии сказать, когда, как и посредством чего он дойдет до зрелости. Каждого из нас Бог посещает различными путями. Наша мысль зарождается гораздо ранее размышления; она ускользает от помрачения и незаметно достигает до ясного света дня. В детском возрасте мысль принимает все внешние впечатления и уживается с ними по-своему. Но закон непреложный правит нашим мышлением, от него зависят все действия и все проявления духа. Тут нет слов на ветер и нет поступков на авось. Прирожденный закон руководит духом до той поры, когда он сам возмужает до размышления или, иначе, до мысли сознательной.
В жизни самой тяжелой, или самой бесплодной, или самой подверженной анализу несчастный выбивается из сил, замечая по долгим наблюдениям над собою, что большая часть этой жизни не подвластна ни егорасчетам, ни его предусмотрительности, ни тому, что представлял ему ум. Не раз готов он схватить себя за голову, восклицая: «Что же я наконец такое? Какая доля принадлежит моей свободной воле в образовании такого существа, каким стал я теперь? Я носился по морям мыслей, часов, событий, гонимый властью непостижимою и всесильною, и ни мое простодушие, ни твердая воля не пособили мне ни в чем».
Вашему вниманию и рассуждению никогда не ответить на подобные вопросы так хорошо, как это сделала внезапная мысль, посетившая вас сегодня утром при пробуждении или на прогулке; мысль, вызванная вашим вчерашним раздумьем. Но ее вразумительные истины равно искажаются слишком резким направлением воли, как и излишнею беспечностью.
Мы не достаточно следим за нашими мыслями, мы ограничиваемся легким над ними надзором; и самые истины, нас озарившие, слабеют от прикрас и добавлений, приданных нашим рассказом.
Припоминая себе, какие лица возбудили и научили нас наиболее, мы тотчас убедимся в превосходстве начала наведения и вдохновения над началами математическими и логическими. Первые всегда заключают в себе и догику в ее сущности и в ее применимости. Мы, конечно, требуем логики от каждого ума и не миримся с ее отсутствием; но логика не должна ни слишком выдвигаться вперед, ни слишком распространяться. Ее обязанность — постепенно и соразмерно укреплять наведение, самой же оставаться безмолвною. Лишь только она является со своими предложениями и с домогательством самостоятельности и первенства, она теряет всякую цену.
Каждый ум имеет свой особый способ просвещения. Некоторые образы, черты, слова, факты, не замечаемые и забытые другими, ложатся на мой ум без всякого усилия и служат ему впоследствии к изъяснению законов первостепенной важности. Наше совершенствование очень сходно с развитием растительной почки. Сначала вы имеете инстинкт, потом — мнение, напоследок — познание; то есть корень, цвет, плод. Доверяйтесь инстинкту; он содействует вызреванию истины, и тогда вы узнаете, почему вы ему верили: из познания произойдет вера. В здравом уме, подношения, доставляемые инстинктом, не прерываются никогда; они, напротив, усиливаются и оказывают ему все более частые услуги на разных степенях образованности. Наконец, когда настает эпоха разума, мы уже не наблюдаем, не утруждаем себя наблюдением, потому что приобрели уже силу прямо устремлять внимание на отвлеченную истину и обнимать духовным оком все образы здешнего существования во время ли чтения, разговоров, или личной деятельности.
Человек простосердечный и здравомыслящий не живет по правилам, преподаваемым в школах. Он собирает заметки со всего, что само собою его поражает или радует. Вследствие этого различия между природными дарованиями людей почти незначительны в сравнении с богатствами, которыми они пользуются вообще. Ужели вы думаете, что ваш водовоз или повар не в состоянии подивить вас рассказами и уроками своей опытности? На этот счет всякий из нас знает столько же, сколько и ученейший профессор. Стены черепов безграмотных людей тоже исписаны фактами и мыслями; в один прекрасный день они возьмут свечу и разберут эти надписи. Если вы собирали яблоки или пололи и косили на солнце, то, войдя в комнату и зажмурясь, даже по истечении пяти-шести часов вы увидите вашими закрытыми глазами яблоки, травы, злаки, озолоченные ослепительным светом. Мозг, без вашего ведома, сохранил впечатления глаза. Точно так же и так же неведомо память сохраняет в полноте ряд образов и событий, представленных вам жизнью; трепет страсти зажигает искру в темном хранилище, и деятельная сила этой страсти прямо идет к образу, нужному ей для объяснения настоящего положения.
Много уходит времени, пока мы узнаем, до чего мы богаты. Мы готовы божиться, что история нашей жизни лишена всякой занимательности: нечего было замечать, не в чем добираться толка. Но годы большого умудрения обращают нас к покинутым воспоминаниям прошедшего; из этого волшебного озера вылавливаем мы то ту, то другую драгоценность и доходим до убеждения, что даже биография этого вертопраха есть только сокращенное истолкование сотни томов всемирной истории.