Любовь к Богу и ближнему являются более приемлемыми установками, чем следование десятой заповеди в ее изначальной форме, хотя фактические требования Иисуса Христа в Новом Завете определенно умышленно игнорируются подавляющим большинством верующих христиан в пользу некоторых менее универсально приемлемых рекомендаций. В Евангелии от Луки Иисус советует оставить свою семью, чтобы полностью посвятить себя служению Царствию Божиему:
Он сказал им: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или родителей, или братьев, или сестер, или жену, или детей для Царствия Божия, и не получил бы гораздо более в сие время, и в век будущий жизни вечной.
(Лк 18:29–30)
В целом, Новый Завет читается как провозглашение эсхатологической религии (Endzeitreligion): так как близится второе пришествие Иисуса после его смерти на кресте, а равно и Страшный суд, не стоит вкладываться в земные обязанности (к которым могли бы относиться моральные обязательства перед собственной семьей, но также и проекты морального совершенствования правовой системы). И правда, если ожидать, что скоро вернется мессия или что человеческая история увенчается инсценированным Богом финалом, при котором мы как раз присутствуем, моральные требования значительно изменяются. Тот, кто понимает божественное всемогущество так, что он произвольно устанавливает моральные ценности и даже может их изменять, придерживается совсем другого представления о морали, чем то, которое разделяет наше нынешнее политическое сообщество, построенное на Основном законе и идее человеческого достоинства.
Это, конечно, не значит, что иудаизм, христианство или ислам во всех их институциональных и экзистенциальных разновидностях недружественны конституции (не говоря уже об их враждебности ей). Мировые религии в течение тысячелетий во многом приспосабливались к реально-историческим условиям образования государств и организации светской власти, причем мы не должны забывать, что Римско-католическая церковь управляется государством Ватикан, в случае которого речь идет вовсе не о современном демократическом правовом государстве, а об абсолютной монархии, в которой, согласно статье 1 Основного закона Ватикана, например, нет разделения властей, потому что «папа как глава государства Ватикан обладает всей полнотой законодательной, исполнительной и судебной власти»[144].
Все мировые религии в их классической форме значительно старше современной идеи о том, что моральный прогресс может, должен и даже обязан продвигаться в форме соответствующей государственной структуры институтов. От этой идеи нельзя отречься, если мы хотим соответствовать идее Просвещения. Без идеи Просвещения не было бы современного демократического правового государства, которое посредством своей сложной дифференциации подсистем (включая, в первую очередь, разделение властей) способствует тому, чтобы не существовало центра, из которого кто-то мог бы ограничивать всех людей и управлять ими. У нас ничто и никто не является legibus absolutus, не зависящим от закона. Хотя бундесканцлер, бундеспрезидент, министр, депутаты обладают ограниченной формой иммунитета, многосторонний контроль со стороны судов, законодателей, юристов, гражданского общества, СМИ и т. д. приводят к тому, что сегодня в Германии никто не может получить абсолютную власть. Для этого нужно было бы перевернуть всю республику, что в принципе возможно, но, разумеется, потребовало бы значительных стратегических издержек и сговора невообразимого ныне масштаба.
Решающим является то, что реализм, то есть идея, что Бог — если он есть — предпочитает и вознаграждает за добро, так как он равно добр, совместим со всеми рационально приемлемыми формами монотеизма. Конечно, реализм не привязан к теизму. Моральные факты существуют в царстве целей, есть в нем высшее руководство (Бог) или нет. Существование универсальных ценностей не предполагает Бога, но и не несовместимо с ним.
Поэтому Бог не играет никакой релевантной роли для обоснования морали. Если бы Бог играл релевантную роль для обоснования морали (как это представляет себе антиреалист), то это противоречило бы представлению о милосердном Боге. Бог, которому мы должны подчиняться как моральному тирану, определенно был бы страшным делом, и в тактическом плане стоило бы безотлагательно делать ровно то, что требует такой всемогущий небесный правитель. Разумеется, существование этого небесного правителя поставило бы под вопрос все, во что мы верим, когда ратуем за сохранение демократического правового государства и Просвещения, из которого оно возникло.
Короче говоря, если мы вообще хотим рационально отстоять моральные убеждения на хороших, универсальных основаниях, которые в принципе могут быть сформулированы понятно для всех людей, мы должны ориентировать наше представление о Боге на представление о морали, а не наоборот. Это теологически непроблематично, покуда Бог является самой добротой и поэтому совпадает с наиболее обоснованными ценностными представлениями. (Конечно, Бог непогрешим в моральных вопросах, в том числе в этом отношении он отличается от нас, смертных.) Это совместимо со многими истолкованиями священных текстов иудаизма, христианства и ислама, которые поэтому как таковые совместимы с демократическим правовым государством.
Конечно, это бесспорно касается и атеизма, который морально приемлем так же, как и мировые религии, если его не выстраивают так, что он автоматически выступает против признания моральных фактов, против царства целей. Ведь некоторые атеисты считают, что существует не царство целей, а в лучшем случае эволюционно унаследованное альтруистическое поведение. Но это не основа для универсальных ценностей, а необязательная рекомендация придерживаться желаний якобы во многом «эгоистичных генов»[145]. Теория эволюции тогда была бы несовместима с универсальными ценностями, так как она должна была бы взять на себя роль обоснования морали. Но этого, к счастью, не требуется, потому что универсальные ценности не нужно поддерживать окольными путями.
Бить детей никогда не было хорошо, даже в 1880 году
Моральные факты затрагивают нас, людей, а косвенно — других живых существ и неживую природу. В этике речь идет о вопросе, что мы должны делать, о нас и нашем отношении друг к другу. При этом человек — это живое существо, наделенное сознанием. Сознание — это условие, при котором мы осуществляем многое из делаемого нами в свете представления о том, кто мы и кем мы хотим быть [146]. У нас всех есть более или менее подробно составленный образ человека, а равно и мнения о том, как люди относятся к другим живым существам и что совокупное устройство универсума, к которому мы себя причисляем, вообще означает.
Моральные факты являют собой зависящую от сознания форму объективности: так как они, в сущности, познаваемы, они ориентируются на нас, людей, как на свободных живых существ, наделенных сознанием. Благодаря нашему сознанию, мы можем познавать морально значимые факты, которые всегда касаются нас.
Мы, люди, можем осознавать, что промышленное животноводство морально неприемлемо, что вегетарианский образ жизни ввиду страданий животных мог бы быть морально надлежащим, что у нас есть моральные обязательства перед другими живыми существами, и многое другое. Никакое другое известное нам животное не имеет ни малейшего понятия о сложных моральных ситуациях, что не значит, что мы можем плохо обращаться с животными, которые в своей способности к моральному познанию уступают взрослым просвещенным людям. Наоборот, моральное познание предполагает, что существует этика животных и экологическая этика. Но из этого не следует, что другие виды животных сами должны обладать моральными познаниями, чтобы заслуживать нашей защиты.
Тут роль играет то, что мы, люди, идем в ногу со временем и развиваемся в соответствии с ним, из-за чего возникают новые возможности для действий. Проблем XXI века, которые возникли, к примеру, в связи с глобализацией, цифровизацией и изменением климата, еще не существовало, когда пару тысячелетий назад складывались первые системы философской этики.
Конечно, моральные факты не настолько исторически изменчивы, как многие могут теперь подумать. Ведь, хотя они касаются нас как живых существ с сознанием и поэтому зависят от сознания, они, тем не менее, существуют объективно. Это ведет к весомому следствию, которое играет решающую роль для морального реализма и универсализма. Это следствие можно назвать модальной робастностью[147][148]: если в ситуации С, П является морально надлежащим (или же допустимым, запретным и т. д.), то П был бы морально надлежащим (или же допустимым, запретным и т. д.), если бы мы в прошлом оказались в С.
Это означает, что в мрачные доисторические времена, когда первобытные люди жили вместе в пещерах, никто не должен был сексуально домогаться другого. Даже уже в 1880 году было морально недопустимо бить своих детей в воспитательных целях. Может быть, многим в 1880 году было значительно сложнее понять, что дети являются людьми в том же самом смысле, что и они сами, и что поэтому бить их, чтобы сделать из них послушных взрослых, — это просто бессмысленное насилие; из этого, тем не менее, не следует, что люди, телесно наказывавшие своих детей в 1880 году, не совершали тогда моральной ошибки. Ошибка в прошлом состояла, помимо прочего, в том, что неморальные психосоциальные факты телесного наказания частично скрывались, так что моральная способность акторов к суждению была ограничена, потому что они исходили из ложных, отчасти принадлежащих к религиозной традиции убеждений — при этом многие родители, телесно наказывавшие своих детей, определенно испытывали угрызения совести, которые они могли лишь частично подавлять с помощью не ставившейся под сомнение традиции.