В наше время идет порой ожесточенная социально-политическая борьба за идентичности. К этим идентичностям, в частности, относятся происхождение, раса, сексуальная ориентация, а равно и религиозная принадлежность. У нас в Германии свою роль также играют и политические мнения, а равно и чувство происхождения, разделенное на Север и Юг, Восток и Запад и отличающее ганзейцев от баварцев или рейнцев от тюрингцев. Конечно, если посмотреть пристальнее, внутри самих этих категорий найдутся конфликтующие подразделения: дюссельдорфцы в противовес кёльнцам, мясоеды в противовес веганам, хипстеры в противовес яппи, болельщики Баварии в противовес болельщикам Дортмунда и т. д. Сложно отрицать то, что многое из кажущегося нам важным и придающего нашей индивидуальной жизни смысл и опору, связано с чувством идентичности. Культуры отдельных федеральных земель или даже отдельных регионов (Бадена в противовес Вюртембергу, Северного Рейна в противовес Вестфалии) и даже различия между частями города (Фридрихсхайн в противовес Груневальду) отчасти настолько глубинны, что у всех нас иногда появляется потребность отступить к этим ощущаемым идентичностям и при возможности претендовать на их превосходство перед соседними альтернативами.
Но эта неоспоримая психосоциальная действительность этически, мягко говоря, сомнительна. Точнее говоря, в ней полно социальных заблуждений и самообмана, которые мы настоятельно должны рассмотреть и преодолеть. Конечно, существует человеческая потребность в принадлежности. Но нельзя последовательно определять себя как веганку из Шёнеберга, неявно или явно не осуждая форму жизни мясоеда из Вильмерсдорфа. Та, кто является веганкой только потому, что ей нравится эта форма жизни, не принимает реальную проблему потребления мяса всерьез.
Чтобы преодолеть вводящее в заблуждение мышление идентичности, мы должны начать с главного вопроса идентичности: что, собственно, такое идентичность? Этот вопрос ведет в философские бездны, так как он разными способами определяет всю историю философии уже более чем две с половиной тысячи лет.
В целом, идентичность — это отношение, которое связывает что-то или кого-то только с самим собой. Невозможно быть идентичным с кем-то другим. Я — это я, вы — это вы, и точка. Но, конечно, в вопросах политики идентичности вопрос не только в том, является ли некто самим или самой собой, ведь на это ответить (во всяком случае, на первый взгляд) просто. Политика идентичности в большей мере касается кажущихся крайне насущными, морально релевантных вопросов: должны ли мы вводить квоты для восточных немцев, чтобы больше предприятий возглавляли менеджеры из Восточной Германии? Должны ли мы обращаться с беженцами-нехристианами иначе, чем с беженцами-христианами? Должны ли мы открывать общественные туалеты для всех гендеров, или существующая практика разделять туалеты для женщин и для мужчин достаточна, чтобы учесть весь спектр сексуального самоопределения? Можем ли мы подавать в детских садах и школах свинину, тогда как многие дети имеют еврейское или мусульманское происхождение?
Чтобы внести ясность в эту путаницу, для начала можно различить четыре формы идентичности.
1. Онтологическая идентичность
Что, собственно, значит, что каждый из нас является кем-то? Как так выходит, что я — это я, а не кто-то другой? Мог бы я быть кем-то другим, если бы моя жизнь пошла иначе? Если бы я, скажем, принял предложение о работе в другом городе, а не отклонил?
2. Метафизическая идентичность
Какому реально существующему предмету в действительности, я, собственно, идентичен как человек? Я утонченное, говорящее животное? Бессмертная душа, очутившаяся в человеческом теле? Паттерн активности нейронов? Мозг, располагающийся в теле как пункт управления? Сон? Идея в Божьем уме? Или нечто совсем другое?
От этой проблемы нельзя отмахнуться, посчитав ее «делом определения», то есть вещью более или менее произвольной. Ведь мы все-таки идентичны чему-то в действительности. Если мы — бессмертные души, чья добродетельность проверяется Богом в этой жизни, это было бы вообще самой важной информацией! Если мы, напротив, являемся лишь краткой вспышкой нейронных процессов, то это равно имело бы решающие последствия для счастливой жизни, так как тогда мы могли бы быть уверены, что мы живем, так сказать, лишь один раунд — только один этот раз. Фактически, эти метафизические вопросы не разрешены, что, ни в коем случае, не делает их неважными, так как от них зависит смысл жизни.
3. Персональная идентичность[158]
Я один и тот же на протяжении моей жизни? Я — тот же, что и тридцать лет назад? При смерти я буду тем же, или умирать тогда будет кто-то другой, кем стану я и кто будет жить в моей шкуре? Или, может быть, я умираю каждый миг, так что моя идентичность есть лишь мгновенная вспышка?
4. Социальная идентичность
Что значит для меня, что я являюсь отцом, автором этих строк, преподавателем вуза, немцем, рейнцем, любителем вина, соседом, мужем, философом, директором исследовательского института и т. д.? Все эти роли связаны с правами и обязанностями, которые отчасти устанавливаются проводившимися социально-научными исследованиями и сетью институтов демократического правового государства, которое определяет границы, в которых можно быть отцом, автором, немцем, соседом, любителем вина и т. д.
Эти четыре вида идентичности (как и другие, которые мы можем оставить за скобками), сливаются в запале публичных дебатов о политике идентичности. Из-за этого социальная идентичность оказывается метафизически нагруженной — многим она служит заменой религии.
У волнений вокруг политики идентичности есть основа, связанная с ее происхождением. Обоснование того, что аспекты расы, религии, пола и происхождения стоят в центре политики идентичности, опирается на порой жестокую несправедливость, в прошлом причинявшуюся определенным группам людей на основе таких классификаций. В совсем не далеком прошлом и в настоящем против евреев, христиан, мусульман, женщин, транссексуалов, а также немцев, французов, русских, китайцев и т. д. учинялись и все еще учиняются жестокости и зверства.
Для обоснования и мотивации порой суровых преступлений против человечества издревле используются стереотипы, что подводит нас к ядру проблемы. Насколько сильно наше мышление пронизано стереотипами, вы можете легко установить, спросив себя, что, на ваш взгляд, представляет собой типичный испанец. Возможно, вам на ум придет, что испанцы очень страстные, громко говорят, едят паэлью, пьют крепкие красные вина, загорелые и т. д. Конечно, если вы когда-либо были в Испании продолжительное время или знаете испанцев, вы сразу отметите, что ваше знание об испанцах очень неполное, если вы ищете в них «типичного» испанца. Само собой, то же касается и типичного баварца, которому мы припишем склонность носить определенные костюмы, пить вайсбир[159], есть белые колбаски, сквернословить низким баритоном и с сильным акцентом и быть католиком.
Конечно, стереотипы также связаны с образами ролей. Многим будет несложно представить, чем занимается или о чем думает типичная жена, или объяснить, чего хотят саксонцы, вообразив их себе как особенно бунтарских восточных немцев. Кроме того, во всякой стране есть свои собственные стереотипы о других странах. У португальцев иные стереотипы об испанцах, чем у нас, у китайцев — иные о немцах, чем, скажем, у американцев из США, стереотипы итальянцев о ливийцах отличаются от тех, что лелеют французы.
Но теперь я немного ввел вас в заблуждение — так как то, что я только что сказал о странах и их стереотипах, само уже состоит из стереотипов. Представление о том, что существуют страны, в которых господствуют определенные стереотипы, уже автоматически приводит к образованию новых стереотипов. И это часть проблемы.
Мы обязаны первой теорией связи стереотипных клише и общественного мнения американскому журналисту и медиакритику из США Уолтеру Липпману. В своей до сих пор актуальной работе 1922 года «Общественное мнение»[160]он показывает, что воззвания к «культуре, традициям и групповому сознанию»[161] в лучшем случае являются выражением стереотипных паттернов, которые он понимает как предрассудки и «заранее выработанные мнения»[162], формирующие наши ожидания и тем самым восприятия. В качестве примеров национальных стереотипов он приводит непонятные сегодня мнения…
…о непостоянных ирландцах, логичных французах, дисциплинированных немцах, невежественных славянах, честных китайцах и неблагонадежных японцах. Все подобные обобщения основаны на примерах, но выборка самих примеров статистически несостоятельна. <…> Человек, мыслящий поверхностно, склонен выхватить один пример (или случайно на него наткнуться), который поддерживает или опровергает личные предубеждения, и сделать на этой основе вывод о целом классе объектов[163].
Разумеется, избавиться от такого рода предрассудков не так просто. Ведь предрассудки отчасти всегда покоятся на фактах, разумеется, искаженных, переистолкованных через фильтры. В Испании процент людей, которые пьют красное вино и обнимаются, предположительно, и вправду выше, чем в Германии, где больше пьют пиво и телесно не приближаются друг к другу так сильно (из-за чего social distancing, как это называют на коронавирусном «немецком», большому числу испанцев дается сложнее, чем соответствующему числу немцев, так что в Испании даже пришлось ввести ограничения на передвижения, чтобы сломить эту культурную привычку).
Но обобщаемое с помощью таких частичек истины предрассудочное мышление быстро опровергается действительностью. Когда пандемия