Еще более мягкая форма национализма имеет место, если вы представляете себе, что сегодня мы живем в стране, в которой демократическое правовое государство продолжает существовать наиболее стабильно по сравнению с угрозами либеральной демократии в Восточной Европе, США и других местах. В моих путешествиях, прежде всего в США, я все чаще слышу, что мы, немцы, теперь являемся центром свободного мира, так как у нас парламентская демократия все еще связана с сильными ценностными представлениями, основанными на понятии человеческого достоинства. Это позитивный стереотип, от которого, тем не менее, нужно отказаться, так как Германия ни в коем случае не является раем на земле для всех немцев или вершиной свободного мира.
Строго говоря, ни одна из существующих на данный момент стран не является вершиной свободного мира. У любой страны есть специфические моральные и правовые недостатки, идущие из ее истории. Эти недостатки маскируются национализмом. В случае Германии можно привести в пример систему здравоохранения. Многие из нас считают, что немецкая система здравоохранения превосходит систему США, которая кажется нам несправедливой по таким сериалам, как «Во все тяжкие». Человек с серьезным заболеванием, скажем, тяжело излечимой формой рака, в США должен, по распространенному мнению, выложить невообразимую сумму денег. Американская система вообще якобы доступна лишь немногим, неоправданно дорога, неэффективна и т. д., так что становится радостно быть немцем, когда вы видите плачевные сцены в США — тамошние фото с больницами, переполненными пациентами с коронавирусом, усилили это.
Но это впечатление во многом обманчиво. В особенности оно вводит в заблуждение о порой шокирующих изъянах в немецкой системе здравоохранения. Тот, кто живет вне городских агломераций и не имеет частной страховки, получает уже значительно худшие медицинские услуги, чем житель города средней величины; в крупных городах, в свою очередь, есть свои собственные трудности. Известно, что важных приемов у врача приходится долго ждать, что в экстренных случаях приходится самостоятельно делать много телефонных звонков, чтобы увидеть специалиста и т. д. Конечно, в американской системе есть всякого рода недостатки, этого я не хочу замалчивать. Но они даже отчасти не столь всеохватны и глубинны, как интуитивно кажется, когда нашу систему воспевают, сравнивая ее с США.
Какими бы расистскими ни были США, у нас с этим в широком плане ничуть не лучше. Вспомним вымышленную Антье Кляйнхаус (см. выше, с. 36). К сожалению, повседневный расизм в Германии широко распространен и многими просто не замечается. К этому относится то, что во многих частях Германии труднее снять квартиру, когда ваша фамилия звучит по-турецки или еще как-то по-иностранному, а не Шмитц, Мюллер или Зеехофер.
Короче говоря, впечатление, что расизм у нас не так распространен, обманчиво. Достаточно спросить об этом тех, кого в Германии систематически и порой насильственно исключают, что касается не только «иностранцев» или немцев, которые по документам еще не живут в Германии вот уже двадцать поколений. Само понятие «немцы х происхождения» (например, «турецкого происхождения») проводит негативную дискриминацию и часто используется для того, чтобы оправдать притеснение соответствующих лиц. То, что в Германии в различных секторах (если не везде) есть систематическое, расистское притеснение, станет ясно, если задать себе очевидные вопросы: сколько председателей фирм у нас являются черными или мусульманами? Как много людей с темным цветом кожи заседают в бундестаге или в ландтагах? Это касается не только людей с темным цветом кожи, чьи предки были родом из Африки, но равно и людей из арабских стран и Азии, чьи предки когда-то переехали в Германию.
Действительность сообществ, в которые мы верим
Для нашего собственного настоящего будет поучительно вернуться к базовой операции социологии, которая в нынешних дебатах о народе, нации, этноплюрализме, расе, идентичности и тому подобном, к сожалению, проговаривается лишь изредка. Эта базовая операция восходит к одному из основателей социологии как дисциплины, а равно и сегодняшних экономических наук Максу Веберу. Он ввел ее в своем изданном посмертно шедевре «Хозяйство и общество», который опубликовала его жена Марианна Вебер [184]. Кстати, Марианна Вебер была превосходным философом и политэкономом (так тогда называлась специальность «национальная экономика»), которая внесла значительный теоретический и политический вклад в эмансипацию женщин.
В своей главной работе Макс Вебер проводит впечатляющий анализ «отношений в этнических обществах», который уже тогда, до Первой и Второй мировых войн, показывал, что хотя «раса», «этнос», «народ» и «нация» и являются частью социальной действительности, за ними скрывается «собирательное имя», «совершенно бесполезное при действительно точном анализе»[185] (из чего, кстати, следует, что оперирующая точными математическими методами дисциплина, обозначаемая сегодня как «национальная экономика», должна была бы сменить название). Вебер указывает на то, что эти собирательные имена являются лишь выражением «близости (силы веры в нее)»[186]. «Веру в этническое единство»[187], согласно диагнозу Вебера, «обычно» будит «политическая общность, пусть даже искусственно созданная»[188]. Тем самым Вебер предоставляет нам инструмент для объяснения сегодняшних трендов заметного возврата к националистическим, расистским или же в целом этническим паттернам мысли, которые, на самом деле, существуют лишь как «субъективная вера», для которой «не важно, существует ли единство крови объективно»[189].
Ложная вера в сообщество возникает, согласно Веберу, из нехватки рационализации. Под ней он понимает планирование социально-экономических процессов с помощью в принципе объективно наблюдаемых, бюрократически документируемых процессов. Рационализация, в частности, отличается от процесса, когда традиционные способы поведения и формы жизни просто передаются из поколения в поколение. Вместо этого она ставит на то, чтобы мы пытались обосновывать доступно для других, почему обычай нужно сохранить или отбросить, если наши доводы в ее пользу кажутся слишком слабыми. На этом принципе основываются современные индустриальные общества всеобщего благоденствия.
Без постоянной рационализации при модерне не бывает морального прогресса. Когда морально предосудительный обычай, например, насильственное притеснение группы населения, осуществляется в условиях необходимости обосновывать свои действия и те, кому притеснение выгодно, вынуждены оправдываться, они быстро оказываются в замешательстве и запутываются в противоречиях. Поэтому люди, которые наживаются на большой несправедливости, обычно не утверждают, что они по существу правы; скорее они пытаются завуалировать неравенство, выстраивая мифы и легенды, ссылаясь, например, на American Dream[190] или стародавние расистские паттерны мысли. Когда эти паттерны ставятся под сомнение с помощью научного анализа, дискуссия, как правило, заканчивается: указания на фактически имеющиеся знания или лучшие аргументы обычно не убеждают праворадикальных расистов, климатических скептиков и теоретиков заговора, но часто вызывают пренебрежение с их стороны или даже всплески насилия.
Диагноз Вебера идет еще глубже. Ведь он признает, что организация тех, кто основывается на мифах и легендах о народе, нации, кровном родстве и т. д., в свою очередь покоится на рациональных принципах, которые они переистолковывают, предоставляя слабые объяснения их собственной групповой принадлежности, которые плохи просто оттого, что они покоятся на одних лишь очевидно ложных допущениях. Рациональная составляющая в целом предосудительной политики идентичности состоит в том, что она предпринимает попытку обосновать групповую принадлежность как ценность. Ошибка при этом заключается в том, что эта ценность обосновывается идентичностями, которых не существует.
Вебер выражает это со свойственной ему точностью в следующих словах:
Такая искусственность веры в этническое единство вполне укладывается в известную нам схему превращения рационального обобществления в личностные отношения общностного типа. В условиях, когда рационально-предметное общественное действие слабо развито, почти любой, даже чисто рациональный, процесс обобществления приводит к возникновению сознания общности в форме личного побратимства на почве веры в этническое единство[191].
Слова Вебера можно истолковать следующим образом: когда, к примеру, мигранты, познакомившиеся в ходе тяжелого путешествия и говорящие на одном языке, прибывают в чужую страну, законы которой они не знают, и выстраивают группы для того, чтобы помогать друг другу, — это рационально. Для такого поведения есть веская причина. Так как власти и население принимающей страны в той или иной форме воспринимают их как захватчиков, разумно кооперироваться с людьми, испытывающими подобные угрозы. Отсюда возникает «вера в этническое единство», так как люди не видят автоматически рациональных оснований своих действий. Функция социологии состоит в том, чтобы отличать рациональное обобществление от такого отчасти иллюзорного и всегда иррационального этнического сознания общности (Gemeinschaftsbewusstsein).
Если принять эту гипотезу Вебера, то национализм, расизм, воззвания к народному, родовому или кровному единству для обоснования социальных представлений о порядке распространяются сегодня как сопротивление проекту модерна, который стремится к рационально объяснимому распределению благ, то есть к оптимизации процессов с целью приблизиться к решению глобальных проблем, касающихся всех людей. Так что неудивительно, что националисты прежде всего избирают в качестве мишени таких фигур, как клима