общественные модели входят в тесный контакт с исследованиями мозга, поведенческой экономикой, а также информатикой, чтобы делать как можно больше людей зависимыми, из чего можно извлекать прибыль [216].
Конечно, китайские платформы уже делают это так же искусно и к тому же поддерживаются диктаторским режимом. При всем этом мы не должны забывать, что русские и китайцы являются не только хакерами, но и часто жертвами организуемых государством кампаний и порой жестоких злоупотреблений властью. Так что и в этом случае нет противостоящих друг другу закрытых групп и культур, иначе бы мы быстро вернулись к идее, что имеет место своего рода культурная борьба ценностных систем.
Очень реалистичный, к сожалению, грозный фон кибервойн и цифровых надзорных диктатур не означает, что в XXI веке не может быть никакого морального прогресса. За последние тридцать лет экологическая этика и этика искусственного интеллекта развивались и совершенствовались так же, как естественнонаучные и медицинские исследования условий жизни человека и других видов. Мы знаем свою зону воздействия все лучше и тем самым понимаем ответственность, которую мы несем за нас самих, других людей, других живых существ, а равно и неживую природу. Таким образом, история автоматически не развивается ни в сторону всеобщего прогресса, ни в сторону его противоположности. Так как все мы являемся акторами, от всех нас зависит, как будет выглядеть будущее.
Разумеется, чтобы мы могли ответственно строить историю, мы должны систематически работать над тем, чтобы высшая цель наших институтов (к которым относятся государство и его образовательные учреждения) состояла в совместном достижении нами морального прогресса.
Новое Просвещение поэтому требует поставить идею морального прогресса во главу структуры целей всего нашего общества и формировать в ее свете подсистемы науки, экономики, политики и гражданского общества.
Это, конечно, касается и искусства, культуры и религии, которые в течение тысячелетий были решающим фактором в преодолении ложных форм мысли и проектировании лучших общественных отношений [217].
Рабство и Саррацин
Характерным примером всемирно-исторической реализации морального прогресса является устойчивая отмена рабства, которое всегда было морально предосудительно. Во все времена было злом вывозить людей против их воли с их родины, продавать их и подчинять интересам маленькой группы рабовладельцев, которые в случае крайней нужды могли телесно истязать или даже умертвлять их, если они не исполняли их волю.
Существование моральных самоочевидностей и морального прогресса означает не то, что мы автоматически становимся лучше, но лишь то, что мы можем стать лучше. Кто мы и кем мы хотим быть, отчасти находится в наших руках. Ханс Йонас метко формулирует это, когда пишет:
Человек является творцом своей жизни именно как жизни человеческой, он формирует собственные условия в соответствии со своей волей и потребностями, и ничто (кроме смерти) не делает его беспомощным[218].
Ни прогресс, ни регресс не появляются автоматически, но зависят от того, обладаем ли мы формой общества, ориентированного на сотрудничество, сосуществование и мирную стабильность. Любая форма общества возникает из множества действий индивидов и никогда не навязывается нам откуда-то сверху (скажем, экономическими и политическими элитами). Общественные процессы — такие как цифровизация — также идут не автоматически, но являются результатом и выражением многих отдельных действий и решений, к которым относится все то, что ежедневно делает и чем занимается каждый из нас.
При модерне после долгих эпизодов жестокого рабства, которые в основном осуществлялись в рамках исходящей из Европы колонизации внеевропейских регионов, в какой-то момент все пришло к моральному прогрессу, когда рабство было официально отменено. Этот моральный прогресс состоял не в том, что до тех пор никто не замечал, что рабство морально предосудительно — нужно было всего лишь спросить рабов. У другой стороны, то есть стороны рабовладельцев, также случались эпизоды понимания предосудительности собственных действий, из-за чего вся система рабства могла поддерживаться лишь за счет того, что порабощенные дегуманизировались с помощью псевдотеорий — к которым, в частности, относилась расовая теория.
Одновременно, особенно в XVIII веке, но отчасти уже и раньше, развивались тенденции к признанию (очевидной) человечности рабов. Этот всплеск наступающего морального прогресса со стороны рабовладельцев связан с возникновением протестантских религиозных общин в США, но также и с Французской революцией, повседневным сопротивлением рабов, которое регулярно выливалось в восстания (в основном жестоко подавлявшиеся)[219].
Со стороны угнетателей с противоположным знаком — то есть со стороны тех, кто прямо или косвенно получал выгоду от рабовладения, — возник нововременной расизм, который считал, что людей можно подразделять на группы, которые в силу определенных биологически измеряемых, в основном фенотипически видимых характеристик демонстрируют определенные черты характера и способы поведения. Мы знаем сегодня, спустя века расистской псевдонауки, что человеческих рас не существует (см. выше, с. 244 и след.). Но и во времена жестокого расизма многие осознавали это обстоятельство. Всегда были люди, понимавшие, что людей в действительности нельзя распределять по расам и оценивать их согласно этому распределению. Мы заглушаем эти голоса, если считаем, что рабство и расизм (все еще существующие, просто уже не в правовой и государственно легитимированной форме, как раньше в США или Южной Африке) в прошлом были морально приемлемы, так как тогда этого не могли знать так хорошо.
Чтобы жестоко притеснять людей или даже систематически уничтожать их, их всегда нужно обесчеловечивать или по крайней мере сильно обесценивать посредством псевдоаргументов, покоящихся на очевидно ложных допущениях и искаженных научных данных. Это касается рабовладельцев точно так же, как и национал-социалистов и нынешних неонацистов, но также и очевидно ложных в научном плане тезисов об интеллекте, культуре, наследственности и религии, которые распространял Тило Саррацин, следуя традиции евгенических тезисов британского естествоиспытателя сэра Фрэнсиса Гальтона (двоюродного брата Чарльза Дарвина). Его исследования интеллекта, помимо прочего, привели к тому, что тысячи женщин (в одной Калифорнии около двадцати тысяч) стерилизовали, так как они якобы были недостаточно умны, чтобы зачать умных детей [220]. Просто чтобы найти и привести пример: совершенно в духе Гальтона Саррацин утверждает:
Все говорит в пользу того, что успехи европейских мусульман в образовании, которые значительно ниже средних, обусловлены культурно и в конечном счете укоренены в религии и сформированной ею культурной среде. Факт этого отставания, к сожалению, изменить нельзя[221].
Это высказывание, как и большинство спорных высказываний Саррацина, легко опровергнуть. Ведь успехи европейских мусульман в образовании в XII веке, когда часть Европы (прежде всего, на юге нынешней Испании) находилась под мусульманским господством, привели к главным интеллектуальным достижениям современной математики. Мы используем арабские, а не римские цифры, и главное слово сегодняшнего технологического прогресса — алгоритм — восходит к одному математику родом из сегодняшнего Ирана, который столетия назад занимался наукой и преподавал в Багдаде.
Ислам (что бы именно это ни значило) по меньшей мере не враждебен науке. Даже у совершенно отсталых в плане демократии странах, таких как сегодняшняя Саудовская Аравия или Эмираты, есть впечатляющие достижения в области исследований и финансов, как и архитектонические мегаструктуры, а с ними и прогрессивные интеллектуальные достижения. Это, в свою очередь, противоречит ложному тезису Саррацина, что «уровень университетов в исламском мире»[222] низок в математике и естественных науках, так как без университетов в арабском мире — к которым на данный момент, помимо прочего, относятся Нью-Йоркский университет в Абу-Даби, как и Сорбонна в Абу-Даби, и турецкие университеты, где порой ведутся выдающиеся передовые исследования во всех областях — сегодня вообще не было бы современной математики и естественной науки, что вполне следует считать передовым историческим достижением.
Моральный прогресс возможен и в темные времена, так как никакая очередная ужасная эпоха не мрачна настолько, что моральные факты могут быть полностью непроглядны. Хотя и существовали несправедливые системы, в частности Германский рейх под национал-социалистическим господством, который всеми силами, строя обдуманные планы, пытался разрушить доступ к познанию моральных фактов, чтобы полностью дегуманизировать, а затем уничтожать группы людей (прежде всего, евреев).
Конечно, не лучше обстояло дело с японским расизмом, который стал спусковым крючком Второй мировой войны в Восточном полушарии и сперва был направлен прежде всего против китайцев и корейцев. Со Второй мировой войны многие части человечества (даже если еще далеко не в широких масштабах) ввиду ужасов прошлого века на какое-то время решили дать дорогу моральному прогрессу и принять разные институциональные формы демократического правового государства.
(Якобы) разные образы человека вообще ничего не оправдывают, тем более рабство
К сожалению, эти достижения морального прогресса в настоящее время релятивизируются. Некоторые прибегают к арсеналу культурного релятивизма, чтобы дискредитировать идею универсальных ценностей. В Германии есть такая печально известная традиция, к которой, в частности, относится мысль Ницше, Шмитта и Хайдеггера, чьи порой серьезные этические заблуждения все еще некритически разрабатываются, хотя в философском плане они уже давно устарели ввиду лучших аргументов и новых исследований в этике и политической философии.