— Падажди, нэ спэши. Буд вэжлыв!
Устыженный, я вернулся в шезлонг, толпа вокруг Резо разошлась, и он стал искать новый выход своему раздражению.
— Жорик нэ представляет себе, что такое батумский прибой, — наконец, высидел он. — Как бы волна нэ унэсла ннаа-учную литэратуру.
Жорик поежился, но глаз от книги не поднял. Тогда Резо закопал в песок его пляжные тапочки и заорал:
— Тапочки, Жорик, скорей, волна!..
Жора привстал, забеспокоился, начал передвигать свои книги, Резо и его приятели быстро попрятали остальное его имущество, Тамара безучастно взирала на это из-под зонта, а я веселился, раскинувшись в своем шезлонге и ожидая, что будет.
— Жорик! Напрасно нэ слушал. Теперь нырять пайдем, даганять!
Таким образом они все-таки затащили его в воду. По колено в прибое, он подслеповато шарил по дну, а Резо и другие подбегали к нему с вымоченными в воде находками. Только самому хозяину никак не удавалось ничего выловить, пока Резо не сжалился над ним, подбросив ему последний недостававший носок. Жора пришел в восторг.
— Подумай, Томик, море взяло и море отдало!
— Какой идиот, боже, какой идиот, — шипела Тамара.
Я хохотал, хохотал и дохохотался до того, что прокатный шезлонг не выдержал и со скрипом захлопнулся, плашмя уронив меня на спину и защемив мне пальцы, на которые я теперь давил всем своим весом. Боль была ужасная, а еще ужаснее ощущение беспомощной неподвижности — ни встать, ни пошевелиться.
— Резо!
— Вай-мэ! Как ти странно лежишь?!
— Резо, я не могу встать. Пожалуйста, подними меня.
Гигант Резо легким рывком поднял меня вместе с шезлонгом. Стало еще больнее.
— Теперь раскрой шезлонг…
Расплюснутое мясо было серого цвета, без крови, и по нему плавали отшелушившиеся ногти.
В медпункте мне промыли раны, жирно смазали и перевязали. Боль стала стихать, но голову сверлила унизительная мысль: — «Почему я? Теперь уж точно не научусь плавать, и вообще юг пропал».
Алина вернулась только к ужину, за которым случившееся обсуждалось уже в атмосфере спокойной ретроспекции.
— Наглядный пример того, что и сторонний наблюдатель может получить по рукам, — включилась она и тут же обнаружила практическую сметку: — Теперь придется кормить тебя с ложечки.
Она тут же показала, как, однако в дальнейшем эта обязанность пала на Изю, что не доставляло мне особого удовольствия. Но это длилось недолго. Через пару дней я уже поплясывал в море с поднятыми над головой руками, а вскоре Жора посоветовал мне окунать их в богатую целебными солями воду. К концу срока все практически зажило, оставалось ждать, когда отрастут ногти. Самой большой неприятностью были противостолбнячные уколы в зад».
«Вот и все, что произошло тогда в Батуми, — в сущности, немногое. Даже с зажившими руками, плавать я не научился; Изя не вышла за своего милиционера; а брак Тамары и Жоры не распался, несмотря на испытание югом. У Алины с Андзором тоже, как она мне потом объяснила, ничего не было, просто накануне пришло письмо от Борьки с сообщением, что он, скорее всего, не приедет, и она назло вырядилась в платье, которое приберегала для него.
Акела так и не появился. Изе и Жоре с Тамарой надо было на работу, но у нас с Алиной продолжались каникулы, и она предложила вернуться в Москву кружным путем, через Евпаторию, до которой прокатиться на трофейном теплоходе «Россия», бывшем личном корабле Гитлера.
Это было еще одно сильное первое впечатление — вдобавок к югу ранний глоток Запада. Что касается наших невинных отношений с Алиной, то они сохранились в самых рискованных обстоятельствах. Притворившись мужем и женой, чтобы получить отдельную каюту, мы смаковали предложение подмигивавшего банщика устроить нам семейную ванну для двоих, и воображали, что подумает Акела, когда увидит нас на вокзале. Но встречал ли он Алину, я, как ни странно, не помню. Кстати, Андзор, ревности которого я опасался, ограничился тем, что не пришел на проводы. Что еще сказать? Евпатория, где мы тоже сняли комнату на двоих, это огромный курорт для родителей с детьми. Море там мелкое, и я мог продолжить свои мелкоплавательные эксперименты.
Прошло лет пять-шесть. Мы уже окончили Институт, Алина стала исчезать с моего горизонта, но иногда я встречал ее и знал, что отношения с Борькой находятся приблизительно в том же состоянии. После смерти его матери планы женитьбы стали более определенными, но теперь связывались с окончанием Акелой Высших курсов журналистов-международников. Он говорил, что инженер это непрестижно, и вообще Алине нужен муж, способный вывозить ее в свет. Мои собственные покушения на элитарность были скромнее — я стал завсегдатаем Коктебеля, где однажды летом и столкнулся с Алиной.
— Акела тоже здесь? — спросил я.
— Познакомься с моим спутником. Анатолий Дробняков, кинооператор с Мосфильма.
Анатолий оказался некрасивым мужчиной среднего роста, с залысинами и загорелым, в сухих складках лицом. Я был разочарован и, глядя на его жилистые кавалерийские ноги, не мог не подумать об Алининых рассуждениях насчет идеальных коленей, но тут же, как бы ей в оправдание, вспомнил, что кривизна ног считается признаком страстности. У меня самого были далеко не прямые ноги, и я дорожил этой приметой.
Встреча была короткой — они ждали катера, который должен был везти их на прогулку вдоль побережья. Об Акеле я в присутствии Анатолия расспрашивать не решился.
Очередная порция сведений поступила года через два. Алина позвонила, чтобы занять триста рублей — сумму по тем временам значительную. Это было непохоже на нее. Придя за деньгами, она рассказала, что Борька сидит в тюрьме за преднамеренное нанесение Анатолию увечий с применением тупого орудия.
— Отец наотрез отказался вмешиваться, а мать отчеканила: — «Сама запуталась, сама и распутывайся». Деньги нужны, чтобы поехать в Казань на свидание. Ему дали два года, но зачтут, что он им организовал радиоцех. Выйдет — поженимся.
Картину преступления я с ее слов составил следующую. Алина была у Анатолия, когда позвонил Акела и сказал, что зайдет; они были старые знакомые. Акела, возможно, что-то подозревал, но ревновать, как известно, было не в его правилах. Однако тут он, войдя в квартиру, прямиком бросился в спальню. Анатолий попытался его остановить, Акела вынул из кармана захваченный из дому молоток и несколько раз ударил Анатолия по голове и рукам, которыми тот стал заслоняться. Затем Акела ворвался в спальню, где застал Алину одетой, а постель застеленной. К счастью, Анатолий выжил, отделавшись шрамом на лбу. На суде он старался утопить Акелу, а Алина выгораживала.
С запозданием на десяток лет я вдруг осознал, какой опасности я подвергался, поехав тогда с Алиной. Вообще, все теперь выглядело иначе. Алина по-прежнему держалась уверенно, но маска непогрешимости треснула, и я впервые поймал себя на чем-то вроде влечения к ней. Разумеется, думать о подобных вещах в тот момент было дико. Я дал ей денег и пожелал успеха.
Чувства, разбуженные ее визитом, долго не давали мне покоя. Но постепенно они ссохлись до размеров старого грецкого ореха, содержимое которого выглядит гротескной карикатурой на человеческий мозг. И, может быть, не случайно этот жизненный урок в конце концов уложился в услужливо подвернувшуюся прутковскую формулу: «…учал его медным шомполом по темени барабанить и, изрядно оное размягчив, напоследок так высказал…»
Последний раз я встретил Алину в Доме Журналиста на вернисаже международной фотовыставки. Народ уже расходился, я был в пальто, а Алина ждала Борьку, стоявшего в гардероб.
— Они научились делать поразительные вещи, — сказала она, имея в виду достижения западных фотографов. Мнение наверняка принадлежало Акеле, но в ее передаче звучало неотличимо от формулировок матери и ее собственных.
Не дожидаясь Акелы, я отошел, а когда обернулся, увидел их спины в мохнатых шубах».
Рассказчик умолк. Слушатели тоже молчали, потом окружили хозяина.
«Так что же, Батуми или нет?»
Тот отвечал не сразу:
«Нет, не Батуми и даже не Коктебель. На Черном море я бывал только под Одессой. Но дело не в этом. — Он обратился к рассказчику. — Ваша история всколыхнула что-то с самого дна. В общем, в моей жизни тоже была своя Алина и свой шезлонг. В память о них позвольте преподнести вам породнившую нас картину».
«Она, наверно, недешево стоит?»
«Пусть висит у вас без права продажи и перейдет к детям…»
«У меня нет детей».
«Ну, так завещайте ее музею — здешнему или батумскому, какому хотите».
«Спасибо. Должен, однако, признаться, что все лишь отчасти было так, как я рассказал, а больше навеяно позднейшим опытом, в том числе, вашей картиной».
«Конечно, а как же иначе?!»
Гости разочарованно загудели.
НРЗБ
Дорогой профессор З.!
Спасибо Вам большое за интерес к биографическим данным об Игоре. Посылаю Вам его дневник. Вы, конечно, знаете, что в то роковое утро я Игоря не застала. Когда я вернулась с приема в посольстве, на котором была с Евграфом, неотложка уже увезла его в Склифосовского. Как установили доктора, он принял двойную дозу очень сильных стимулянтов. Но об этом после…
Вы спрашиваете об обстоятельствах нашего знакомства. Они были очень романтические. Игорь, он сам мне потом рассказал, заметил меня на вечере Евтушенко, организованном в нашем отделе моим мужем, тоже поэтом и тоже, кстати, Игорем. (Характерно, что Женя впервые читал там свое знаменитое «Постель была расстелена…») Но я не обратила на него внимания, и тогда он написал мне письмо (типично его стиль!) и прислал какую-то дикую статью о поэзии, на плохой бумаге, полную математических формул. В тот период я дулась на мужа и в пику ему назначила Игорю свидание. Мы встретились в кафе «Поэзия» (билеты достала я, как профорг, т. к. мы как раз взяли шефство над «Поэзией»). Там все было при свечах, новый интерьер и вообще очень стильная атмосфера.