Однако долгожданный визит задал больше загадок, чем разрешил. Начать с внешности д-ра Орландо — завитых волос, накладных фиолетовых ресниц и многослойных розовых хламид в индийском стиле. Хозяева удивленно переглядывались, расходясь (пока что про себя) даже в вопросе о поле: Лесик полагал, что перед ними мужчина, Рая — что женщина. Не помогло и имя — Доминик. Ясность внесло бы, вероятно, письмо Бориса, но они чувствовали себя столь принужденно, что раскрыть его в присутствии подателя не решались. Разговор принял поэтому нейтральное направление, сосредоточившись на сравнительной этимологии названий привезенных подарков — джина и джинсов. Как объявил тотчас же обложившийся словарями Лесик, gin является сокращением от geneva, но в значении не «Женева», а «голландский джин», genever, каковой по-голландски произносится хенефер и происходит от латинского juniperus, «можжевельник». К восточному же джинну из бутылки он, вопреки ожиданиям, отношения не имеет, хотя тот родственен сразу двум разным корням со значением «дух»: арабскому djinni и английскому genie. Последний через французское genie восходит к латинскому genius, «дух, гений», а через него ко всему словарному гнезду genus — «происхождение, род, пол, жанр» и т. п., вплоть до современных «генов». Тут интерес аудитории к лексикографическим изысканиям начал увядать и, возможно, увял бы совсем, если бы не каламбурный мостик, во-время переброшенный д-ром Орландо к джинсам:
— Значит, Бо́рис через меня присылает вам блу джинз — «голубые гены»?
«С этим доктором я бы определенно не отказался обменяться парой слов на генетическом коде, но, боюсь, у него гениталии в неподходящем жанре», — острит про себя Лесик, а вслух говорит:
— Джинсы, jeans, происходят от Genoese, обозначая генуэзский сорт плотной бумазеи. Кстати, Вы, случайно, не из Генуи родом?
— Нет, и даже не из Женевы. Простите, мне нужно идти. Было очень приятно познакомиться, и я обязательно хочу повидать вас обоих еще раз.
По-западному уверенно расцеловавшись с хозяевами, Доминик удаляется. Лесик и Рая в каком-то смысле даже рады, так как могут, наконец, обменяться впечатлениями и прочесть записку от Генсекса. Она оказывается очень краткой; Доми Орландо рекомендуется в качестве посредственного специалиста, но своего в доску парня, хотя и со странностями. Проблема пола этим по-прежнему не снимается, поскольку на языке Генсекса своим парнем может быть кто угодно. Зато отсылка в скобках к письму No… обещает разгадку. Письмо (трехлетней давности) немедленно извлекается на свет и, конечно, решает спор в пользу Раи, ибо содержит любовную новеллу с Доминик в роли эффектной аспирантки, слушающей курс Генсекса на международной летней школе в Белладжо.
«No to sczesciarz z nego!» («Ну, так он счастливчик!» (польск.)), — не сговариваясь, Лесик и Рая в один голос цитируют концовку рассказа Генсекса о том, как однажды в Закопане, впервые в жизни попав в ночной бар, он вместе со своим польским приятелем долго гадал, кто их соседи: двое лыжников-мужчин или лыжник и устрашающе мужеподобная лыжница? Но вскоре Анджей застал проблематичного урода выходящим из женской уборной и вернулся к столику с издевательским сообщением, что кавалеру-таки повезло. Впрочем, Доми уродом не назовешь, думает каждый, и мысленно прикидывает, какие возможности открывает перед ним новая информация. Оба сразу вспомнили эпизод в Белладжо, над которым уже не раз ломали голову, но теперь перечитывают его с новым интересом, так и сяк примеряя к недавней гостье.
«…Она была сложена слегка непропорционально, с большой головой при не очень высоком росте. На удлиненном лице под низким лбом выделялись огромные голубые глаза и сочные, иссиня-фиолетовые губы…»
— Генсекс, как всегда, не жалеет красок, не рассчитывая, что мы сподобимся увидеть оригинал, — осторожно комментирует Лесик, пытаясь скрыть возбуждение.
— Ну, оригинал тоже, как видно, был с тех пор переписан, и не раз, — парирует Рая. — A фиолетовый мотив схвачен точно.
«…Я несколько дней пялился на нее, встречая неприязненный или непонимающий взгляд. Однажды после обеда мы столкнулись в аллее, я предложил пройтись, она согласилась. Я стал угощать ее отборными историями из моего репертуара — ответом было напряженное молчание. — «Вам не нравятся мои рассказы?» — «У нас об этом не говорят». — Я посмотрел на нее, притянул к себе и совершенно потонул в ее старательно страстном, влажном, нескончаемом поцелуе…»
— «Старательно страстный» еще ничего, но за «нескончаемую влажность» дядя Марсель его по головке бы не погладил, — продолжает бравировать Лесик.
— Ладно, ладно, ты бы и сам непрочь потонуть. Читай уж.
«…Она предпочла свой номер…»
— Это так предлагают, «Your place or mine?» («К Вам пойдем или ко мне?» (англ.)) — не унимается начитанный Лесик.
«…и настояла на полной темноте. Мы деловито сошлись на том, что к пяти нам обоим нужно на занятия, но… освободились едва-едва к ужину. Чтобы не подавать цензорам повода к изъятию настоящего письма как порнухи, опущу перипетии рекордного матча. С этнографической точки зрения вам может быть интересно, что итальянские гостиницы, в особенности старинные палаццо, отличаются фанатической узостью кроватей и мраморной холодностью полов. Последнее, впрочем, было даже кстати, учитывая безумную жару. Но когда, упиваясь своим итальянским, я прошептал что-то в том смысле, что ночью будет прохладнее, она, ни на секунду не снижая темпа лобзаний….»
— Это наверняка намек на пушкинское Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий!.
— Или на реальные лобзания. В них-то Генсекс разбирается лучше, чем в Пушкине. В отличие, кстати, от некоторых, кому в случае чего как бы с этими самыми содроганиями не опозориться.
«…не снижая темпа лобзаний, отвечала: «Non ce l’abbiamo la notte», (Букв.: «Ночи у нас нет» (ит.)) и на все мои удивленные расспросы, почему же не продолжить ночью (подготовка к занятиям? муж? менструация?), твердила, что никакой ночи не предвидится. Чувствуя, что теряю лицо, я все-таки полувопросительно отметил, что, мол, дело вроде бы идет неплохо?! — «Si, si, ma lo voglio unico!» («Да, да, но я хочу, чтобы это осталось неповторимым!» (ит.)) — и больше я уж не мог добиться ни слова…»
— Вот дура, — лицемерно вставляет Лесик, мысленно согласный хотя бы на unico.
— Не знаю, не знаю, — Раин тон делается неожиданно серьезным.
«…Ни к чему не привели и приставания в последующие дни, а сегодня, как раз, когда я собирался засесть за это письмо, она объявила всем, что уезжает, так как за ней на машине заехал ее жених, и мне довелось пожать его честную руку и пожелать им buon viaggio (Доброго пути (ит.)). Я чувствовал себя полнейшим идиотом, если не хуже — брошенной женщиной. Таковы, как видите, их нравы — со своим, ха-ха, уставом не очень-то сунешься».
Стараясь не смотреть друг на друга, Лесик и Рая обмениваются привычными соображениями о культурной относительности, в которой Борис, несмотря на продолжительный опыт жизни за рубежом, по-прежнему смыслит немного. При этом Лесик, наверно, с нарочито отвлеченным видом протирает очки и роняет их на пол, а Рая, охваченная мстительной солидарностью с Доминик, к которой примешивается еще что-то смутное, но приятное, начинает, скажем, убирать со стола и разбивает тарелку…
Доминик действительно позвонила на другой день и пригласила зайти к ней в «Европу». Тогда такое в общем-то не практиковалось, но искушение было слишком велико и они поехали. Начиная с этого момента история заволакивается особенно густым туманом; передаю то, что мне удалось по крупицам выпытать у Раи (к Лесику было вообще не подступиться).
То ли Доминик через портье попросила, чтобы они поднялись к ней поочереди, то ли портье объявил, что двоим сразу нельзя, то ли они пришли с ребенком и кто-то должен был сидеть с ним внизу, во всяком случае, оба были настолько ошарашены, что подчинились. Первым наверх отправился Лесик; потом он спустился и пошла Рая. О событиях в номере оба умолчали. Но известно, что оба задали ей один и тот же вопрос: в чем было дело тогда с Генсексом? Они получили разные ответы. Лесику Доминик объяснила, что то лето прошло у нее под знаком феминистских исканий, в частности, эротической манипуляции мужчинами (uom’oggetto) (Мужчина-объект (ит.)), и потому, как бы ее ни ублажил Генсекс, она должна была тут же сменить его на других, не менее уникальных. Лесик добросовестно пересказал эту версию Рае, и она имела возможность сопоставить ее с тем, что услышала сама, а именно, что Доминик с детства испытывала к мужчинам смешанные чувства любви-ненависти-зависти и даже подумывала о транссексуальной операции; отсюда столь мужское обращение с Генсексом и, добавлю уже от себя, требование невидимости.
Кстати говоря, тайна происшедшего в «Европе» не кажется мне непроницаемой. Я ясно вижу, как Лесик выходит из лифта, стучит в дверь и оказывается в совершенно темном номере, в сладко пахнущих объятиях Орландо. Он смущен, ошеломлен, счастлив и под нежным руководством Доми, сам того не сознавая, получает свой первый, и единственный, урок овладения мужчиной. Затем наступает очередь Раи, уже догадывающейся о чем-то, но далеко не обо всем. В темноте она с любопытством ласкает податливое женское тело и сама отдается ему, когда внезапно и в самом неожиданном месте ее пронзает мощный мужской напор, и она мгновенно обмякает, как будто освободившись от непонятного многолетнего груза. Потом они лежат, болтая о Лесике и Генсексе и лениво ласкаясь, и Доминик дарит ей на память своего пластмассового голландского джинна на батарейках. Но надо идти, они спускаются в холл, к Лесику, и это я вижу с абсолютной резкостью: они стоят, обнявшись втроем, Доминик посередине между моими бедными родителями (увы, увы!), которые одновременно и льнут к ней, и отстраняются, тревожно оглядываясь на меня, а она с усмешкой роняет что, мол, ничего, пусть запоминает, интересно, что из нее получится.
Даже перед смертью мама уверяла, что я тогда была слишком мала и что, в любом случае, в «Европу» она меня не возила. Как бы то ни было, я прекрасно, словно изнутри, понимаю Доминик — гораздо лучше, чем наших с тобой русских предков. Сейчас я часть времени провожу в Москве, часть в Париже, часть в Нью-Йорке. Но в такой же мере дома я чувствую себя в Рязани, Алжире, Белладжо, Блумсбери. Мне достаточно приехать, остановиться в гостинице и побывать около места, с которым что-то связано. Моя герлфренд острит, что лучше всего я чувствовала бы себя в Комбре.