Мне 20, и в этом диалоге я усваиваю четкую вещь: личные границы все-таки существуют.
Я приехала в школу-интернат. По карте – я тут впервые. Привезла бытовую химию и одежду, которую передали волонтеры. В данном случае я просто водитель. Из интерната вышли дети. Многие сразу меня обняли, ластились ко мне. Невозможно не обнять в ответ. Мне было приятно и неловко. Как можно обниматься с незнакомыми? А вдруг я плохая тетя? А вдруг я причиню зло?
Дети легко вошли в мое личное пространство, не подозревая о его наличии. Им никто не рассказал, что это неправильно. Так же легко они пустят и в свое личное пространство. И это даже не доверчивость, это дефицит любви и тактильной ласки, помноженный на неинформированность. Там, во взрослой жизни, этот дефицит может быть для них смертельно опасен.
Мне 25, и в этой ситуации я усваиваю четкую вещь: мы сами устанавливаем свои личные границы.
Ко мне приехала подруга. Очень важный откровенный разговор. Мы, понизив голоса, говорим о сокровенном. В комнате играют дети: мой четырехлетний сын Данила и ее пятилетний Вова.
В кухню, где мы сидим, врывается Вова и начинает что-то увлеченно рассказывать маме. Подруга тут же отвлекается на него и изображает интерес: ее ребенок рассказывает про город роботов.
– Так о чем мы говорили? – спрашивает подруга спустя пять минут, когда выбегает ее сын.
– Я потеряла нить, – честно говорю я.
– И я…
И вот опять спустя время напряженный, важный разговор. В кухню влетает мой Даня.
– Мама, мама, мы там построили…
– Сынок, мы пока с тетей Машей разговариваем. Сейчас мы закончим, я обязательно подойду и посмотрю, что вы там построили, ладно? А пока я занята, – говорю я сыну и продолжаю, обращаясь к Маше: – Прости, и дальше что?
Мне 30 лет, и в этой ситуации я усваиваю четкую вещь: чем раньше наши дети узнают о существовании личных границ, тем проще им будет это принять.
Личные границы – это границы доверия. Вы сами себе их устанавливаете, а ваши дети берут с вас пример. Эти границы могут меняться с течением времени: могут крепнуть, а могут проседать. Но они должны быть, и ваши дети должны о них знать.
Мой сын сейчас в комнате пишет первое в жизни признание в симпатии девочке. Она болеет, и он попросил купить ей цветы, чтобы отнести записку вместе с цветами в качестве лучей поддержки.
– Тебе помочь написать, Дась? – спрашиваю я.
– Нет. Я сам.
И вот пишет. Уже спрашивал, как пишется слово «нравишься» и «выздоровеешь», и сокрушался, что оба слова он написал без мягкого знака. Готово: витамин любви и участия в формате А4 детским почерком.
На улице ужасная погода. Я собираюсь по делам, по пути куплю и закину цветы и записку девочке, которой она адресована.
– Только не смотри, мам, не читай, – волнуется сын.
– Не буду, Дась. Можешь на меня рассчитывать.
– Это секрет.
– Сынок, я уважаю твое право на секрет и не стану читать твое признание. Это и правда очень личное.
– Да, очень личное.
Муж видит, как сын волнуется.
– Ладно, Дась, собирайся. Пойдем, и сам все подаришь, сам выберешь цветы. Это будет правильно, по-мужски. Когда нас, влюбленных мужиков, погода останавливала! Заодно погуляем.
– О, отлично. Тогда и сестру возьмите. Кто ж на свидание без кузнеца ходит? – шучу я.
Сыну важно, что взрослые уважают его границы, и это отличный урок. Для взрослых – урок уважения к чужим границам, для ребенка – урок осознания их наличия.
Осталось выучить, как пишется слово «нравишься», и можно считать себя совсем взрослым.
Мне 36, и в этой ситуации я усваиваю четкую вещь: с сегодняшнего дня станем стучаться, когда входим в комнату к сыну. Ему уже восемь.
Д – Добряк
Мой сосед дядя Гриша купил машину. Он копил на нее полжизни – и купил. А еще у него недуг – неумение отказывать. Я где-то читала, что это называется «гипертрофия обратной связи», когда интересы другого человека ты всегда ставишь выше своих.
Я не зря написала «недуг»: дядя Гриша от этого страдает. Многие путают недуг с добротой, они же очень похожи. Только после доброго дела у тебя вырастают крылья, а после этого недуга ты поджимаешь хвост, ибо дома ждет скандал с женой.
Все его друзья, родня и знакомые тут же смекнули: у Гриши теперь есть тачка. Пользовались этим фактом так активно, будто Гриша – их личный водитель на зарплате. Дядя Гриша вообще-то любил проводить время за рулем, но нервничал, что время, нервы и бензин он тратит на других людей: щедро дает свой ресурс, а они берут, и некоторые так к этому привыкли, что даже спасибо не говорят.
Сестра обиделась: прилетела ночью из отпуска, попросила встретить в аэропорту, а Гриша сказал, что это бессонная ночь, а ему работать завтра весь день, и намекнул, что можно вызвать такси.
Сестра захлебнулась негодованием, будто он сказал не здравую аргументированную мысль, а просто захлопнул перед ней дверь. Вот и пришлось ехать, встречать, просить прощения.
А другой сосед, дядя Валя, – полная противоположность дяди Гриши. Он хмур и высокомерен. Эксперт во всех вопросах. К нему ни подойти, ни подъехать. Он свои границы защищает так яростно, что, поговорив с ним единожды, люди решают, что второго раза не будет.
Однажды в лифте дядя Валя спросил, не нужна ли мне мультиварка. Он купил новую и не знает, куда деть старую. Она ему мешает, стоит в пакете, но в рабочем состоянии.
«В принципе на дачу можно», – подумала я, решив, что он отдает ненужную вещь. Но я не хочу бесплатно – неудобно.
– Давайте я у вас ее куплю, например, за 1000 рублей…
– Почему за тысячу? Я думал продать за 6000–7000.
– За 6000–7000 в наше время можно купить новую. Даже две, – сказала я и решила, что дядя Валя очень жадный.
Дядя Валя верит в Бога. Однажды он признался мне, что принципиально не занимается благотворительностью. Он считает, что Бог каждому человеку посылает свои испытания и человек сам должен их преодолевать.
Например, если Бог послал тебе инвалидность, то ты должен сам как-то справиться, а не клянчить деньги у других людей, у них же свои испытания.
Я выслушала эту версию и подумала, что для жадного человека она очень удобная и подходит идеально. И что его непроданная мультиварка – это не испытание. Но ничего не сказала: я взрослых людей не воспитываю. Мне по духу ближе дядя Гриша. Дядя Валя живет на какой-то своей планете, на которую я не хочу.
Перед Новым годом мы с сыном куда-то бежали по делам. Был сильный снег, и я в капюшоне, надвинутом глубоко, бежала, не оглядываясь по сторонам. Вдруг ладошка сына выскользнула из моей, я оборачиваюсь, смотрю – он завис около бабушки, торгующей всякой новогодней ерундой: полотенцами, открытками, варежками. Она стоит в этой метели, и товар, разложенный на ящике, уже снегом занесло, и все бегут мимо – к торговому центру, теплому и уютному, никто не хочет покупать сувениры вот так: с рук, на холоде.
Я пробежала мимо и даже не заметила ее. А сын заметил и купил у нее полотенчико с вышитой хрюшкой за 100 рублей – и тут же ей обратно протягивает. Это, говорит, вам, с Новым годом вас.
И довольный такой стоит, на меня смотрит. Это при том, что он недавно потерял телефон и копит на новый, и к деньгам относится сейчас особенно трепетно, зарабатывает, не упуская возможности быть полезным по дому.
Для него эти 100 рублей – реальная такая сумма, ощутимая, а тут он щедро с ней расстался ради незнакомой бабушки. Подходит ко мне, гордый, докладывает: «Мам, я ей и денежку дал, и не обидел. Я как бы купил подарок и ей же подарил».
Я похвалила сына, сказала, что горжусь им. Тут же вспомнила, как он вчера ел конфеты из новогоднего подарка. Точнее не ел, а рассуждал.
– Представляешь, мам, я вот объелся уже этими конфетами, а есть одинокие бабушки, которым никто ни одной шоколадочки не подарил… Даже в нашем доме есть! Я бы их угостил, только не знаю, в каких они квартирах живут. Можно взять конфеты и просто распихать их по почтовым ящикам. Какие-то из них точно к бабушкам попадут…
Я слушала его и думала: не перегнула ли я палку с прививанием доброты? Я хочу, чтобы он вырос добрым человеком, но без клинической стадии. Концентрация доброты должна быть здравой и оправданной.
Сын растет нежадным человеком. Это, конечно, хорошо. Но как бы он не вырос «дядей Гришей», которым все пользуются, а он не может «нет» сказать. Сын будет все отдавать, а вокруг всегда будут люди, которые рады взять это. Главное – не впадать в крайности: я не хочу, чтобы он в день зарплаты снимал все деньги и раздавал бедным, а потом сам месяц голодал.
Однажды мы с ним отдыхали и смотрели телевизор. Мы устали, потому что таскали вещи: у нас ремонт. По телевизору шел сюжет про мальчика с неизлечимым заболеванием. Ему все время больно. И помочь ему можно, перечислив деньги на указанный счет.
Даня растрогался и заплакал. Попросил меня помочь мальчику, чтобы ему не было больно. Я перечислила небольшую сумму, и мы оба решили, что это как будто на обезболивающую таблеточку.
Потом мы переключили канал и попали на сюжет про девочку. Если ей не сделать операцию, она ослепнет. И снова счет. Даня умоляюще посмотрел на меня.
– Дась, у меня больше нет. Правда, если мы сейчас всем нуждающимся поможем, мы никогда не сделаем ремонт.
– У кого-то ремонт, а у кого-то жизнь… – рассудительно сказал сын. Он у меня добряк.
– Нет, милый, это неправильное рассуждение. Мы можем сейчас продать все, что у нас есть, и разово спасти десятки жизней. Но сами мы пойдем жить на вокзал, замерзнем, станем злыми и дергаными. И больше никому уже не сможем помочь, потому что помощь нужна будет нам самим. А если мы сделаем ремонт, построим теплый, уютный дом, где всегда можно согреться, это будет место, где нам хорошо, где мы будем заряжать наши разряженные батареечки, где будем счастливы. Представь, скольким людям мы сможем помочь в этом случае – гораздо большему количеству!