то прочла, я вдруг подумала, что сама эти платья покупаю каждую неделю. А у нее, возможно, за четыре года это было первое платье, а я ее осудила. Мы переехали давно, я сменила окружение и не следила за ее историей. А тут вдруг я ей написала и попросила прощения за те слова, что говорила у нее за спиной. А она вспомнила то платье. Говорит, да, хорошее, лежит где-то, я очень похудела после смерти сына…»
И таких писем очень много. Люди задумываются о том, что, возможно, жизнь не такая однозначная, как им кажется. И я задумываюсь. Я очень понимаю людей, которые говорят, что, если у меня есть 100 рублей на благотворительность, я хочу потратить их на лекарство человеку, который без него умрет, а не на платьишко для него. Это вполне разумно, рационально и здраво. На платьишко и мороженое пусть человек зарабатывает сам, ведь это баловство, а не предмет первой необходимости.
А жизнь – это предмет первой необходимости. Жизнь и здоровье – ваше и ваших детей. Это здравая позиция про благотворительность, я ее понимаю и уважаю. Но опять есть «но». Я помню тот мой маникюр. Я понимаю и ту маму, которая на пике отчаяния пошла за платьем. Я понимаю ту женщину в Индии и ту, в желтом плаще, тоже понимаю. Я понимаю тех, кто в жизненной агонии не действует по инструкции, потому что инструкции писали не те, у кого умирают дети, и не те, кто смотрит на мир через окна больничных палат. Не те, у кого нет денег на спасение любимого человека, и не те, кто годами заточен в колодце беды. Их писали те, кто получал за это зарплату.
Я не говорю, что эти инструкции плохие. Но человек слишком сложен и многогранен, чтобы можно было написать для всех единую инструкцию о том, как жить правильно, страдать правильно, как горевать, выживать и помогать.
Лично для меня помогать – это кому-то, а не на что-то. Это обнять человека ментально и напомнить ему там, в колодце его беды, о радости жизни. Она есть, она тут, за пределами твоего колодца, ты просто не видишь…
Деньги, конечно, должны быть потрачены абсолютно целевым образом. То есть на то, на что заявлено, – на спасение жизни. Но иногда спасение – это именно пресловутое платьишко. Маникюр. Плащ. Мороженое. Или бумажный стаканчик кофе в руках. И не мне судить, как правильно жить там, в колодце. Вот мои 100 рублей. Потрать их на то, что тебя спасет.
Право на счастье есть не только у здоровых, оно есть у всех. И у тех, кому сегодня плохо, потребность в глоточке счастья гораздо сильнее. Прямо сегодня кто-то счастлив, кто-то растерян, кто-то напуган, кто-то несчастлив. Невозможно найти один ответ на вопрос, как правильно жить, если даже у одного человека на разных этапах жизни ответы разные.
Никто не знает, как быть хорошим родителем, как правильно страдать, как быть хорошим человеком. Мы учимся этому всю жизнь, и у каждого своя школа, свои учебники и учителя. Не нужно себя наказывать за свою неидеальность, корить за то, что вы нарушили условные правила.
Не нужно накладывать епитимью, потому что быть настоящим неидеальным человеком, который учится жить, не грех.
– Мам, давай в церковь зайдем?
– В церковь? – удивляюсь я внезапности просьбы. – А почему ты хочешь зайти?
– Ну просто. Свечки позадуваем…
– Ты что, нельзя в церкви свечки задувать!
– А я видел, как один мальчик задувал. Ну нельзя так нельзя. Тогда, может, исповедимся?
– Исповедуемся, Дась. Исповедь – это для взрослых. Тебе четыре года, о чем тебе исповедоваться.
– Ну я не знаю, давай просто на фотки святых посмотрим…
Ё – Ёлочка
Эту фразу, я, наверное, написала уже тысячу раз. Моя дочь переболела менингитом и потеряла слух. Когда незнакомые люди узнают об этом, они говорят обычно одно и то же: «Как же вы так не убереглись?» Есть и более безжалостная версия: «Не уберегли девочку?»
Первое время меня трясло от этих слов в прямом смысле. Я мерзла: начинался озноб, потом крупная, заметная дрожь. Внутри меня отчаянно вибрировала мысль о моей стопроцентной ответственности за случившееся, растекалась теплая липкая вина.
После этих слов я обычно становилась очень несчастной и по нескольку дней ходила, погруженная в страдания. Муж замечал мое чувство вины, и у него тоже портилось настроение. Вина как грозовая туча нависала в атмосфере семьи.
Я, конечно, знала, что менингит – лотерея и никто от него не застрахован, но в тот период мозг не был соединен с сердцем, затопленным виной. Душевные провода отсырели, искрили и не проводили ни ватта жизненного электричества.
Чувство вины – удивительно бесполезное. Оно может засосать тебя в воронку адового разочарования в собственных силах, распороть твою личность на атомы, разбить твой мир вдребезги.
Оно высасывает километры энергии и по сути ничего не дает взамен. Вот зачем оно? Чтобы люди вокруг знали, что я не исчадие ада и что если я косячу, то мне очень жаль? А разве это так важно, что думают о тебе люди в этот момент? Разве не важнее сейчас обратно собрать себя по кусочкам, восстановить свой рассыпавшийся пазл личности и потратить энергию именно на это, а не на показательные страдания?
Однажды я с трехлетним сыном ехала в автобусе. Он спал в коляске. Люльку в ней я расположила горизонтально, чтобы сыну было удобно. Сама сидела на сиденье рядом с коляской. Во время экстренного торможения автобус дернуло и коляска упала, задрав колеса. Сын проснулся, испугался, заплакал. Я бросилась к нему, схватила, обняла, прижала к себе. Я тоже ужасно испугалась. А вдруг сильно ударился?
Люди вокруг переполошились, подошли, помогли собрать рассыпавшиеся из поддона игрушки, одежку, лопатки, ведерки… А я все стояла, вцепившись в своего ребенка, который давно успокоился и снова заснул уже у меня на руках: он больше испугался, чем ударился.
Меня в тот момент просто разрывало от горечи и злости на собственную криворукость. Ну что я за мать? А один мужчина, проходя мимо на выход, сказал раздраженно: «Что же вы, мамочка, не следите за своим ребенком?» И я просто солдатиком нырнула в вину до самого дна.
Прошло уже много лет, а мне до сих пор интересно: вот зачем он это сказал? Неужели не очевидно, что сильнее, чем я сама себя, меня никто не накажет? Ведь я в тот момент была просто воплощенным чувством вины.
Все свои материнские косяки я привыкла культивировать, я об них спотыкалась, я их вспоминала, возвращалась к ним. Они все, нанизанные на ниточку вины, висели у меня на шее, всегда были со мной.
Но идут годы, и я прозреваю – начинаю понимать про себя все больше. Важный инсайт, пропущенный через сердце: чувство вины абсолютно бесполезно. Это не значит, что я его больше не испытываю. Это значит, что теперь я иначе к нему отношусь.
Когда нам становятся понятней состояния, которые нами движут, они гораздо меньше на нас влияют.
Каждую неделю я в чем-то косячу – сама себе в дневник матери леплю двояки.
Например, на этой неделе я взяла один трудоемкий проект, не рассчитала свои ресурсы времени и сил и не успеваю уделять детям внимания столько, сколько хочу. Я так и не постирала остов Катюшкиной коляски, хотя обещала себе сделать это еще месяц назад.
Сын пошел учить китайский по собственной инициативе, а я не придала этому значения: шутила, думала, он не всерьез, пока не поняла, что ему правда интересно. А я чуть не отбила ему весь интерес к этому языку своими шутками, потому что выяснилось, что имя Данила по-китайски звучит как «Фу», а у других детей имена звучат нормально, и я шутила, что с китайским у нас фсе. Слава богу, что вовремя осеклась и исправилась.
Катюша отказывается со мной заниматься, видит во мне исключительно маму, а не учителя, балуется, хохочет, я злюсь, теряю терпение.
Мне есть за что поставить себе твердый двояк, и если открыть портал раскаяния, то чувство вины затопит меня всю. Но все свои косяки я замечаю и непременно исправляю. Я не буду думать о них с надрывом и разочарованием в себе, потому что мое чувство вины ничего не исправит. Исправлю все я сама, потратив на это ту энергию, которую раньше тратила на страдания.
Это немножко похоже на «я не виновата, что я плохая мать», но так и есть. Пункт «за что на этой неделе мне себя винить» давно переименован в «за что мне себя на этой неделе простить».
Я неидеальная мать, потому что живая. Живые люди совершают ошибки. Это встроенная при производстве опция, обязательный пакет. Чтобы справиться с чувством вины за свою материнскую неидеальность, я в противовес ему каждую неделю вручаю себе материнский «Оскар». Я вспоминаю, как прошла неделя, но не через призму косяков, а через призму тех моментов, где я собой довольна. Каким бы лузером в сфере материнства я ни была, что-то хорошее я непременно совершила за семь дней.
Я вспоминаю, как испекла на этой неделе любимую запеканку сына и дочки и любовалась тем, как они ее едят. Вспоминаю, как тащила с прогулки самокат, медведя и мяч, когда дочка, которая непременно хотела взять на улицу все эти игрушки, играла в них ровно минуту. Вспоминаю, как с сыном вместе готовили подарок на день рождения девочке, которая ему нравится. Как после ванны Катюха вырвалась у меня из рук и маленьким привидением в полотенце носилась по квартире, а мы все бегали, ловили ее и притворялись, что никак не можем поймать. Как ехали в машине, и там заиграла песня «Все люди как люди, а я суперзвезда», и мы всей семьей орали припев, не попадая в ноты, не зная слов, и хохотали. Вспоминаю, как мы заснули с приболевшим сыном в обнимку во время дневного сна дочери и проспали втроем до пяти вечера.
Я не знаю, может, «Оскары» лучшим мамам дают за другое: за идеальный порядок в квартире, за пятерочный дневник и за Шопенгауэра, прочитанного ребенком в семь лет.
Но мой личный «Оскар» не похож на величественную статую, облитую сусальным золотом. Он похож на имбирную елочку, измазанную творогом запеканки, заштрихованную разноцветными мелками, заляпанную пальчиковыми красками, с подломанными лапками-веточками, склеенными сгущенкой. И именно эти кляксы выглядят как елочные игрушки и добавляют красоту!