– Я не знала, что нельзя, – крикнула я, чуть не плача, в спину воспитательницы. – Я больше так не буду.
Вечером мама отдала мне клоуна и спросила устало:
– Почему я каждый вечер должна выслушивать жалобы на тебя? Неужели так сложно просто слушаться воспитателя?
Я не знала, как ответить. Ответ получался какой-то очень длинный, я не могла его сформулировать.
– Я больше так не буду, – сказала я, привычно растворяясь в чувстве вины.
– Меня уволят с работы. Мне постоянно жалуются на тебя, звонят из сада. Мне приходится отпрашиваться. Меня уволят, Оля, и нам нечего будет есть.
Я молчу. Я совсем не знаю, что говорить. Мне казалось, что жить с мамой – это счастье, но пока это совсем не выглядело счастьем. Даже наоборот. Никаких сказок, горошков, одеялок. Только рвота, злость и клоуны в лужах…
Во время тихого часа в саду полагалось спать или лежать с закрытыми глазами. Я послушно лежала, не спала. Рядом со мной на своей кровати лежал хулиган и задира Петька, который все время подкалывал другого моего соседа – тихоню Антошку.
Антошка спал со специальной пеленкой, у него не получалось контролировать свою физиологию. Это было неизменным поводом для шуток Петьки. Вот и в тот день он довел Антошку до слез: дождавшись, когда воспитатель выйдет, на всю группу громко прошептал: «Антошка – коричневые трусы! Антошка – какашка». Другие дети смеялись. Антошка лежал рядом и горько плакал. И я плакала от обиды за него.
– Хватит! Хватит! – не выдержала я и крикнула в Петьку зло, что есть силы.
Мой голос раздался в полной тишине, отскочил от стен.
– Савельева, встать!
Воспитательница нависла надо мной огромной скалой. Я сползла с кроватки. Она схватила меня за плечо и поволокла на выход. Завела в туалет и поставила в угол.
– Постой и подумай о том, как плохо орать в тихий час на всю группу! А я пойду матери позвоню…
– Не надо, – заплакала я. – Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, я больше так не буду, никогда не буду, не звоните маме.
– Я ушла звонить, – сказала она и вышла из туалета.
Я стояла в углу, босиком на холодном полу, в сшитой мне бабушкой клетчатой пижамке и горько плакала.
Мама забрала меня пораньше. Ничего не сказала, смотрела с осуждением. Это было самое страшное – молчаливое осуждение. Отчуждение. В тот день я легла спать рано, потому что настроения играть не было никакого. К полуночи выяснилось, что я вся горю. Вызвали врача. Ангина. Маме пришлось взять больничный по уходу за ребенком.
Спустя неделю, когда я немного поправилась, мама позвала меня обедать. Она приготовила вкусные котлеты и пюре. И даже торт, кажется, купила. Я поела и сказала: «Спасибо!» Как здорово жить с мамой!
И тут вдруг мама стала метаться по кухне, сжимать волосы кулаками. Потом села напротив меня и сказала:
– Ты должна меня понять. Так всем будет лучше. Я взяла билет обратно. Тебе не придется ходить в сад. Ты полетишь к любимым бабушке и дедушке. А уже потом, когда в школу… Тут осталось-то…
Я не смотрела на маму. Смотрела на клоуна. Он был чумазый, с обломанной ногой, но все равно улыбался. Несломленный клоун.
Через два дня я вернулась к бабушке и дедушке. Мама сказала им, что я совсем не детсадовский ребенок и саботировала походы в сад. Каждый день устраивала скандалы.
– Надо же, какой характер, – удивился дедушка. – А на первый взгляд тихоня.
– Сама не знает, чего хочет, – ворчала бабушка. – Вот посмотрела, что такое сад, хоть будет ценить теперь.
– Ну ничего, в школу ее заберу, а пока годик пусть у вас поживет, – говорила мама.
У нее ночной обратный рейс.
На дворе октябрь. Ветреный, нервный, злой. Как же мама долетит в такую погоду в свою Москву? Мне хочется ее проводить, но я проваливаюсь в сон. Мне снится вареный лук. Я просыпаюсь, и меня тошнит. Бабушка, спотыкаясь спросонья, несет на мой зов тазик, и воды, и компресс.
– А мама улетела? – спрашиваю я, и меня так отчаянно выворачивает, что бабушка в испуге распахивает форточку, хотя обычно боится сквозняков.
А потом, когда меня уже не рвет и из меня идет только вода, бабушка гладит меня по волосам, прижимая к себе, а я плачу какими-то совсем глупыми детскими слезами, которые не могу сформулировать.
– Ну не плачь, ну все, сейчас станет полегче, – говорит бабушка и, кивая на тазик, велит дедушке: – Вынеси.
Они оба дежурят у моей кроватки, гладят, накрывают одеялком, успокаивают. Они меня очень любят. И я их люблю. И маму люблю. Я только лук вареный не люблю. И когда обижают. И я согреваюсь в их руках и говорю им, взволнованным:
– Не бойся, бабушка, я не заболела. Не бойся, дедушка, я больше не буду звонить маме в Москву.
Я больше и не звонила – ведь ничего не случилось. И даже когда мама не забрала меня через год, чтобы я пошла в школу в Москве, я тоже не звонила. Ничего же не случилось. Ничего. Заберет, когда сможет, как-нибудь потом.
Мама звонила сама – узнать, как дела. И я бежала на короткую прерывистую трель междугороднего звонка и хватала трубку. Алло! Алло! У меня все отлично, мам! Я твой маленький несломленный клоун.
И – Истерика
В палате роддома, где я родила сына, было две кнопки: красная и синяя. Синюю нужно было нажимать, если что-то не так с новорожденным: в течение минуты в палату прибежит неонатолог. Красную – если что-то не так с мамой: в палату прибежит гинеколог.
Со мной было все не так: я боялась за своего ребенка. Страх перекрыл все другие чувства. Мне казалось, что он тяжело дышит, опасно вывернул шейку, покрылся подозрительными прыщиками, голоден и вообще расстроен, что ему досталась такая невменяемая мать.
Я поочередно жала кнопочки. Так часто, что соседка из бокса напротив хмуро пошутила: «Это не приставка, выпускай их иногда из рук». Но я понимала, что именно за это и заплатила, когда выбрала рожать платно.
Я очень ответственная. Мне нужно, чтобы все было под контролем, а роды – это новая для меня сфера. Я неопытна и напугана. Я новобранец в этой армии материнства, где все родившие давят своим опытом. Поэтому я должна всему научиться за те три дня, что прописаны в контракте на роды.
Я, пытаясь скрыть нарастание истерики за улыбкой Гуинплена, задавала вопросы специалистам. Все те, что обступили меня и нагоняли ужас. А что с пупочком, а почему нет молока, а как чистить носик, а как дать грудь, а как отнять грудь, а почему он красный, а нормально, что он так часто писается? На выписку? Нет, я не могу, я не готова. Какую выписку? У меня еще 100 миллионов вопросов!
Муж забрал меня из роддома. По пути я цеплялась за косяки дверей и умоляла на пару лет оставить нас с сыном тут, в царстве гинекологов и педиатров.
Муж смеялся и не понимал причин моего ужаса. Он с интересом рассматривал сына и иногда с восторгом уточнял у меня: «Ты понимаешь, что этот настоящий человек, с ручками и ножками, получился из одного моего сперматозоида?»
Дома не было этих двух кнопочек: ни красной, ни синей. В случае паники нужно было звонить в «Скорую». Паника наступала от самого факта отсутствия кнопочек. Со мной случилась истерика: в меня утрамбовались все возможные страхи под завязку. Как жить с этой внутренней истерикой, было непонятно.
Опытные мамы вокруг раздражали своей навязчивой экспертностью и противоречивостью. Например, моя мама, которая целовала сына губами, накрашенными помадой (а вдруг он отравится?), терлась об его щечки своими – в тональном креме – и советовала мне выучить стихи Маршака, потому что я сама, когда родилась, «засыпала под Маршака».
Я сильно переживала и думала, что засыпала не под Маршака, а вопреки ему. Новорожденным положено спать и иногда есть. Маршака ты читаешь или Пастернака, колыбельную ты поешь или песни Мэрилина Мэнсона – абсолютно неважно.
Мама мужа накрывала сына одеялом, чтобы не замерз. Моя мама убирала одеяло, чтобы закалялся. Одна соседка уверяла, что ребенка не надо пеленать, чтобы он мог изучать мир. Другие мамы уговаривали пеленать дите, а то он расцарапает себе лицо. Многодетные родственницы диктовали список лекарств, которыми нужно лечить моего сына, когда он заболеет. Я уточняла:
– А как сделать так, чтобы не лечить? Ну, чтобы не болел?
– Никак! Так не бывает.
У меня ладони холодели от ужаса. Муж не мог дождаться, когда сын будет держать головку, чтобы можно было его подкидывать «до неба». Выбирал в интернет-магазине радиоуправляемые вертолеты, которые они с сыном «скоро будут запускать».
Педиатр из районной поликлиники, похожая на Игоря Николаева без усов, на мой вопрос, отчего у сына диатез, если я ем только вареную индейку и гречку, ответила уклончиво: «На это может быть много причин». Так вот ты какая, миссис компетентность!
Я в возмущении рассказывала это мужу: хотела взять его в сообщники и вместе дружить против Игоря Николаева. Но муж смеялся и переделывал для меня его песни:
«…Сын весь в диатезе не один,
но у него на это пять причин:
Первая причина – это ты.
А вторая – вкусные манты.
Третья причина – это он,
Весь твой материнский рацион».
На мамских форумах опытные мамаши обменивались фотками жидкого стула своих младенцев и предлагали искать причину всех бед там. Я чувствовала себя как Макмерфи из «Пролетая над гнездом кукушки». Или я одна нормальная в этом дурдоме, или не мучьте и сделайте мне лоботомию.
В тот момент я вдруг поняла главное: не нужно никого слушать – только себя. Только мое сердце бьется в унисон с сердечком сына, только я знаю, что ему лучше, и я самая лучшая мама на свете для своего сына.
И я расслабилась. Нет, страх никуда не ушел: ушли растерянность и сомнения. Я попросила свою маму умыться перед контактом с внуком. Я запретила кутать моего ребенка. Я сделала себе салат из свежих овощей (запрещено, запрещено! Помидор и перец – красные, огурец – пучит, укроп – меняет вкус молока, сметана – жирная). Я отписалась от форумов. Я купила мужу вертолет и объяснила, что не нужно прикрываться сыном.