– Зачем же вы здесь?
– Чтобы попытаться изменить мой мир, не ваш. Теорию не изложишь за минуты, сошлюсь на практику. Есть История, – и есть человек, который ее наблюдает. До Колумба человеческое Прошлое было меньше ровно вполовину. Для людей Старого света не существовало истории майя, тольтеков, ольмеков и еще десятков народов. Что изменилось 12 октября 1492 года? Мир остался прежним, люди-наблюдатели тоже.
– Изменилось? Колумб приплыл в Америку.
– Именно. Изменилось точка, откуда ведется наблюдение. И люди обнаружили, что их Прошлое куда богаче и сложнее, чем они думали. Это и есть самая простая модель. Если удастся то, что я задумал, то в идеале мир раскроется, как цветок, появятся несколько лепестков-реальностей, связанных между собой. Каждый лепесток будет иметь свой вариант Истории, но он станет частью Новой Истории – общей для всех. В мир, где победили Колчак и Деникин, можно будет попасть, просто купив билет.
– Вы сумасшедший, как и Рич, но в вашем безумии есть логика. Признаться, она меня не слишком радует… К сожалению, то, что задумал Тросси, тоже чрезвычайно логично. Я подумаю, хорошо? А что будет с Ричем? С Ричардом Граем?
– Что будет завтра, не знаю. А сейчас я уйду, и он свалится вам в объятия, правда, в несколько пришибленном виде. Если надо, оттащите его к врачу, а лучше влейте пару стаканов коньяка. А еще лучше – оставьте в покое. Надеюсь, у парня хватит ума не верить ни одному вашему слову!
– Слова не всегда нужны.
– Угу. Если есть хорошая обувь и шелковое белье. Счастливо оставаться, товарищ капитан!
– Четверть века без вас определенно пошли на пользу вашему alter ego. Только с чего вы взяли, что виртуал – именно он?
Крупный планЭль-ДжадираФевраль 1945 годаСон
Генералы обедали. Неспешно, основательно, тщательно прожевывая и аккуратно глотая. Алюминиевые ложки постукивали о металл больших тяжелых мисок. Повар в серой форме и ослепительно белом фартуке стоял на подхвате, чтобы не опоздать с добавкой, ушлые репортеры деловито щелкали «Лейками». Генералов не смущала суета. Они обедали. Питались. Принимали пищу. Новые чистые гимнастерки, застегнутые на все пуговицы, звезды в петлицах, выбритые до синевы щеки.
– Mein Gott! Oh mein lieber Gott! [56] – еле слышно вздохнул Липка. – И не подавятся!
Я незаметно сжал его руку. Пехотный майор Вермахта, изъясняющийся по-русски прямо в штабной столовой 9-й танковой дивизии – сам по себе нонсенс. Но у Фёдора – Теодора фон Липпе-Липского – по крайней мере, документы не фальшивые. Предъявлять же то, что лежит у меня в нагрудном кармане, можно лишь в крайнем случае, и то предварительно расстегнув кобуру.
Табельный «Вальтер» я убрал подальше, заменив его привычным «бельгийцем» Browning M1906. Пока, вроде, не заметили.
…Ерунда! Я никогда не надевал немецкую форму! Никогда! Но почему я это все вижу? Это чушь, этого никогда не было!..
Генералам между тем подали второе, что вызвало оживление у сотрудников 691-й роты пропаганды, окруживших стол. Снова щелчки камер, негромкие команды, деловитая рабочая суета. Генералам это нисколько не мешало. Они обедали. Питались. Набирали калории.
Слева – бывший командующий 12-й армией РККА Понеделин, справа – бывший командир 13-го стрелкового корпуса Кириллов. В петлицах – по две звезды, если вместе сложить – восемь штук, на целое созвездие хватит.
Уманский «котел» перестал существовать. Две армии погибли, убитых не смогут пересчитать и через семьдесят лет. Фронт прорван, гансы форсируют Днепр, а этим двоим немецкий повар наливает тягучий розовый кисель.
– Ich kann nicht mehr! [57] – Липка поморщился, поправил туго застегнутый ворот. – Сейчас, ей богу, стошнит!..
Стоящий рядом ефрейтор с фотокамерой взглянул на нас с явным интересом. Наверняка понял и взял на заметку. Может, прямо отсюда козликом поскачет – докладывать по начальству. Надо бы заняться этим ушастым, пока не добежал до ближайшего контрразведчика…
Нет, не надо! Нам с Фёдором глубоко плевать – и на ефрейтора, и на контрразведку, и на саму Смерть.
Бывший штабс-капитан Алексеевского полка Фёдор Липа погиб в июле 1942-го под Старобельском.
Бывший штабс-капитан Алексеевского полка Родион Гравицкий погиб в июле 1944-го на плато Веркор.
Ни хрена они нам не сделают! Но, черт возьми, почему я здесь? Почему я это вижу? Это не мое! Не моя память – и жизнь не моя!
– Lass uns gehen! [58]
Во дворе было посвободнее, хоть и не намного. Посреди – крытый грузовик с большой белой буквой «К» на борту, возле забора – два десятка пленных под конвоем скучающих тыловиков, очередная пожива для стервятников-«пропагандистов». Не генералы, конечно. Их кормить из офицерского котла не станут, парикмахера с «золлингеном» не пришлют.
– А нашим раненым револьверы выдавали, – негромко проговорил мой друг. – Помнишь, Родион? Никто не хотел живым в плен к большевикам попадать. А эти!..
Оглянулся, скользнул взглядом по тихим, безразличным ко всему красноармейцам.
– С них-то взятки – гладки, нижние чины, серая кость. Но генералы! Даже если попал в плен, не успел пулю в сердце вогнать, дерись до конца, хоть кулаками, хоть ложкой! А они позируют, мордами наетыми торгуют, да. Солдатиков сейчас в лагеря гонят, все дороги забиты, а их красные превосходительства жрут!
Шевельнул губами, словно желая сплюнуть. Вынул платок, долго протирал потную шею.
Спорить с мертвым другом не тянуло, но он сам выбрал тему.
– Ты этого хотел, Липка. Хотел отомстить, пустить кровь большевикам, натравить на них немцев. Сам же говорил: пусть враги бьют врагов. Потому ты и пошел в Вермахт, и не в интенданты, в шпионы. У тебя все получилось. Вот она, кровь, целое море, и через сто лет не забудется! За каждого нашего, кто погиб на гражданской, уже воздали сторицей. Но Сталин все равно победит, большевики дойдут до Берлина, превратят его в щебень, а мы с тобой навеки останемся предателями. Ты и я, хотя меня здесь не было в августе 1941-го. Я ничего этого не видел! Это твоя память, не моя!..
Теодор фон Липпе-Липский равнодушно пожал плечами:
– Может, и моя, да. Но ее, как ты заметил, вполне хватило на двоих. А может, ты просто забыл, Родион?
…Нет, нет, я не забыл. Меня здесь не было, не было, не было!
– Насчет же предательства… Кого мы предали? Нельзя предать врага. Я подданный Российской Империи, присягал Государю и Отечеству. На этих хамов мне плевать, они – даже не русские, просто глина, которую не успели обжечь. Троглодиты… Мне их не жалко, пусть получают по полной! Но я думал, что они хотя бы будут сражаться, да. Черт! Всё по Достоевскому. Нация умная-с покоряет нацию глупую-с. Иногда хочется застрелиться…
Голос Липки еще слышен, но лицо уже размылось, превратившись в бесформенную маску с пустыми черными глазницами. Серый мундир обратился в обгорелые лохмотья, кожа на руках сморщилась, потемнела, в разрывах показалась желтая кость.
– Мне повезло больше, чем тебе, Родион. Я очень вовремя погиб – и погиб навсегда. Не дай Господь вернуться! Когда я умирал, то все пытался понять, ошибся ли я, а если ошибся, то в чем. Так и не понял. И хорошо, sehr gut, ja [59]. Только я все равно возвращаюсь – сюда, в этот проклятый день. День моего триумфа, моей победы. Никогда не думал, что это будет так страшно. Такой он, ад! Hölle [60]… Преисподняя для победителей.
Голос становится тише, серый туман подступает к самому лицу. Можно не отвечать, Липка не услышит.
Фёдор Липа погиб.
Очередь за мной.
– Спасибо, Арнольд!..
Я отдал флягу, прополоскал соленый от крови рот. Сплюнул тугую вязкую слюну, поправил повязку на голове.
Привстал.
За бруствером окопа – никаких перемен. Несколько мертвецов, обгорелая мятая трава, вывернутые взрывами серые камни, неровная горная гряда вдали. Воздух полон трупным смрадом и пороховым дымом, на руках и на одежде – кровавая грязь.
Плато Веркор. Департамент Верхняя Савойя.
– Еще минут десять, – невозмутимо констатировал Арнольд, вставляя диск в пулемет. – Потом снова полезут. Как ты их назвал, Ричард? Туркестанцы?
Мы перешли с Арнольдом на «ты» час назад. Напоследок.
– А еще татары. И какой-то 501-й штрафной батальон СС. Собрали всякую погань… Знаешь, Арнольд, пока я был без сознания, мне черт знает что привиделось. Будто уже наступил 1945-й год, русские у Берлина, а я почему-то снова в Эль-Джадире. Тебя нет, ты давно погиб, а я о тебе ни разу даже не вспомнил. Извини!
Мой друг рассмеялся.
– Русские у Берлина? Тогда, так и быть, прощаю. Да и что меня вспоминать? Пара строчек в приказе будет – уже хорошо. От большинства людей остается только черточка между датами.
Внезапно, став очень серьезным, поглядел прямо в глаза:
– А меня кто простит, Ричард? Я отвечаю за твою безопасность, ты – специальный представитель Французского Национального комитета, тебя послал сюда де Голль. Одну атаку еще отобьем – и всё. Ты отказался улететь, я не смог тебя заставить…
Я выдержал его взгляд.
– Вышел новый устав, лейтенант? Тот, в котором приказы обсуждаются? Лучше дай папиросу.
На его портсигаре я заметил свежую вмятину. Поглядел на гимнастерку, на разодранный нагрудный карман.
– Попали, – Арнольд слегка поморщился. – Ребра болят, но дышать можно. Ничего, до следующей атаки доживу… Ричард, я понимаю, что такое приказ. Просто обидно! Францию вот-вот освободят, наши всюду побеждают. А здесь… Обидно!
Я вновь выглянул из окопа. Трава, мертвые тела, равнодушные горы вдалеке. Здесь – поражение. По крайней мере, так запишут в учебниках.
– Приказы командования не обсуждают, Арнольд. Но я тебе кое-что объясню…