Саймон с трудом подавил гнев, сунул бумажник в карман и сел. Глубоко вздохнув, он спокойно сказал:
— Простите.
— Так-то лучше. Я не позволю кричать на себя. Но если вы будете благоразумны, я могу выслушать вас. Ну, в чем дело?
— Дело? — снова повысил голос Саймон. Потом постарался взять себя в руки и сказал: — Она любит меня.
— Конечно.
— Тогда как же вы могли разлучить нас?
— А какое отношение имеет одно к другому? — спросил мистер Тейт. — Любовь — это восхитительная интерлюдия, отдохновение, полезное для интеллекта, для вашего «я», для баланса гормонов, для кожи лица. Но вряд ли бы кто пожелал продолжать любовь, не так ли?
— Я пожелал бы, — сказал Саймон. — Эта страсть необыкновенная, единственная…
— Все они такие, — перебил его мистер Тейт. — И как вам известно, они все производятся одним и тем же способом.
— Что?
— Вы, конечно, знаете о механике производства любви?
— Нет, — сказал Саймон. — Я думал, эта была… единственная.
Мистер Тейт покачал головой.
— Мы отказались от процесса естественного выбора много веков тому назад, вскоре после технической революции. Он слишком медлен и для коммерции непригоден. К чему он, если мы можем производить любое чувство путем тренировки и стимулирования определенных мозговых центров? И каков результат? Пенни влюбляется в вас по уши! Ваша собственная склонность, как мы прикинули, именно к ее соматическому типу сделала чувство полным. Мы всегда пускаем в ход темный морской берег, сумасшедшую луну, бледный рассвет…
— И ее можно заставить полюбить кого угодно, — медленно произнес Саймон.
— Можно убедить полюбить кого угодно, — поправил мистер Тейт.
— Господи, как же она взялась за эту ужасную работу? — спросил Саймон.
— Как обычно. Она пришла и подписала контракт. Работа очень хорошо оплачивается. И по истечении срока контракта мы возвращаем ей первоначальную индивидуальность. Неизменившуюся! Но почему вы называете эту работу ужасной? В любви нет ничего предосудительного.
— Это была не любовь!
— Нет, любовь! Товар без подделки! Незаинтересованные научные фирмы провели качественный анализ, сравнив ее с естественным чувством. Все проверки показали, что наша любовь более глубокая, страстная, пылкая, полная.
Саймон зажмурился, потом открыл глаза и сказал:
— Послушайте. Мне наплевать на ваш научный анализ. Я люблю ее, она любит меня, а все остальное не имеет значения. Позвольте мне поговорить с ней! Я хочу жениться на ней!
От отвращения у мистера Тейта сморщился нос.
— Полноте, молодой человек! Вы хотите жениться на такой девушке! Если ваша цель — брак, то такими делами мы тоже занимаемся. Я могу устроить вам идиллическую женитьбу по любви почти с первого взгляда, на девственнице, обследованной чиновником правительственного надзора…
— Нет! Я люблю Пенни! Позвольте хоть поговорить с ней!
— Это совершенно невозможно, — сказал мистер Тейт.
— Почему?
Мистер Тейт нажал кнопку на своем столе.
— Что вы еще выдумали? Мы уже стерли предыдущее внушение. Пенни теперь любит другого.
И тогда Саймон понял. Может быть, даже сейчас, в этот момент, Пенни глядит на другого мужчину с той страстью, которую познал он сам, испытывает к другому мужчине ту полную и безбрежную любовь, которую незаинтересованные научные фирмы сочли более сильной, нежели старомодный, коммерчески невыгодный естественный выбор, и проводит время на том темном морском берегу, который упомянут в рекламной брошюре…
Он бросился вперед, чтобы задушить мистера Тейта, но два дюжих служителя, ворвавшись в комнату, схватили его и повели к двери.
— Помните! — крикнул ему вслед Тейт. — Это ни в коем случае не обесценивает того, что вы пережили.
При всей своей озлобленности Саймон понимал, что Тейт сказал правду.
И потом он очутился на улице.
Сначала у него было одно желание — бежать с Земли, где коммерческих несообразностей больше, чем может позволить себе нормальный человек. Он шел очень быстро, но Пенни шла рядом, и ее лицо было удивительно красивым от любви к нему, и к другому, и вон к тому, и к тому, и к тому…
И конечно, он пришел в тир.
— Попытаете счастья? — спросил управляющий.
— А ну, поставьте их, — сказал Альфред Саймон.
Кингсли ЭмисХемингуэй в космосе
Женщина смотрела на него, и он проделал еще один поиск. Снова ничего не вышло, но он знал, что один из них был где-то неподалеку. Так уж получается, что вы всегда это знаете. Через двадцать лет вы всегда знаете, когда один из них где-то неподалеку.
— Есть что-нибудь?
— Пока нет.
— Я думала, вы сразу сможете сказать, где найти этих тварей, — сказала она. — Я думала, мы наняли вас потому, что вы сразу наведете нас на одну из этих тварей. Я думала, для этого мы вас и наняли.
— Ну, ну, Марта, — сказал молодой человек. — Никому не дано найти ксиба там, где его нет. Даже мистеру Хардакру. Мы можем наткнуться на них в любую минуту.
Она отошла от них троих у пульта управления, и ее бедра, обтянутые облегающими брюками, вызывающе покачивались. Сука ты, подумал вдруг Филипп Хардакр. Проклятая, капризная, нудная, безмозглая сука. Ему стало жаль молодого человека. Он был симпатичный парень, и он был женат на этой проклятой, безмозглой суке, и он слишком боялся ее, чтобы послать ее отсюда к чертовой матери, хотя видно было, как ему этого хочется.
— Он где-то поблизости, — сказал старый марсианин, поворачивая к Филиппу Хардакру более крупную и более седую из своих двух голов. — Мы скоро увидим его.
Женщина прислонилась к борту корабля и посмотрела в иллюминатор.
— Не понимаю, для чего тебе понадобилось охотиться на этих чудовищ. Эти два дня мы могли бы прекрасно провести в Венуспорте, а мы томимся в этой стальной лоханке в двух световых годах от цивилизации. Ну что хорошего в ксибе, если ты даже его добудешь? Что ты этим докажешь?
— Ксиб является крупнейшей формой жизни в этой области галактики. — Молодой человек был школьным профессором или чем-то в этом роде, и вы могли догадаться об этом по его манере разговаривать. — Более того, здесь, в свободном пространстве, это единственное существо, наделенное способностью ощущать, и оно необычайно свирепо. Известны случаи, когда ксибы нападали на разведывательные корабли. Это самая жестокая из всех проклятых тварей, какие есть на свете, не правда ли?
— Да, пожалуй, — сказал Филипп Хардакр. — Так оно и было, хотя было еще и многое другое: свобода, и звезды во мраке, и люди, крошечные в своих скафандрах и испуганные, и все же смелые, и ксибы, тоже крошечные перед лицом бесконечности, и холодная радость, если ксиб попадался подходящий.
— Вот он, — сказал старый марсианин своим свистящим голосом, склоняясь к экрану меньшей головой. — Смотрите, леди.
— Не желаю, — сказала она, поворачиваясь спиной. По древним марсианским понятиям о чести это было смертельным оскорблением, и она знала это, и Филипп Хардакр знал, что она знала это, и в его горле была ненависть, но для ненависти не было времени.
Он поднялся от пульта. Сомнений не было. Новичок мог бы принять этот всплеск на экране за астероид или другой корабль, но через двадцать лет вы распознаете сразу.
— Надеть скафандры! — сказал он. — Выход за борт через три минуты.
Он помог молодому человеку надеть шлем, и случилось то, чего он опасался, — марсианин тоже достал свой скафандр и решительно втискивал в него заднюю пару своих ног. Он подошел к нему и традиционным жестом просьбы положил руку между двумя его шеями.
— Сейчас не твоя охота, Гхмлу, — сказал он на архаическом и церемонном марсианском языке.
— Я еще силен, а он большой и двигается быстро.
— Я знаю, но сейчас не твоя охота. Старики чаще бывают дичью, чем охотниками.
— Все мои глаза по-прежнему зорки, и все мои руки по-прежнему сильны.
— Но они медлительны, а должны быть быстры. Когда-то были быстры, но теперь медлительны.
— Хар-даша, твой друг просит тебя.
— Кровь моя — твоя кровь, как всегда. Только мысль моя кажется злою, старик. Я буду охотиться без тебя.
— Тогда доброй охоты, Хар-даша. Я жду тебя всегда, — сказало старое существо, применив ритуальную формулу покорности.
— Будем мы стрелять в этого проклятого кита или нет? — Голос женщины был резок. — Или вы с ним собираетесь свистеть друг другу всю ночь?
Он свирепо повернулся к ней.
— А вы вообще не суйтесь в это дело. Вы остаетесь на борту. Поставьте этот бластер обратно на подставку, снимите этот скафандр, — в горле у него пересохло. — Если вы попытаетесь пролезть за нами в тамбур, я немедленно поворачиваю на Венеру.
— Мне очень жаль, Марта, но ты должна слушаться, — сказал молодой человек.
Два тяжелых бластера системы Уиндэма-Кларка были уже заряжены, и пока они стояли в тамбуре и ждали, он перевел оба на максимум. Затем наружный люк скользнул в стену, и они оказались снаружи, охваченные ощущением свободы, и бесконечности, и страха, который не был страхом. Звезды были очень холодными, и между звездами зиял мрак. Звезд было не очень много, и там, где звезд не было, мрак был бесконечен. Звезды и мрак вместе — вот что давало ощущение свободы. Без звезд или без мрака не было бы ощущения свободы, только бесконечность, но со звездами и с мраком у вас была и свобода и бесконечность. Звезд было мало, и свет их был мал и холоден, и вокруг них был мрак.
Он сказал молодому человеку по радио:
— Вы видите его? Вон там, в направлении той большой звезды с маленьким спутником?
— Где?
— Смотрите, куда я показываю. Он нас еще не заметил.
— А как он нас заметит?
— Это неважно. Теперь слушайте. Когда он бросится, вы успеете сделать один выстрел. Всего один выстрел. Затем включайте ракеты на скафандре и летите вперед со всей быстротой, на которую вы способны. Это сбивает его с толку сильнее, чем движение вбок.
— Вы мне уже говорили.
— Я говорю вам еще раз. Один выстрел. У вас будет всего один выстрел. Приготовьтесь, он увидел нас, он поворачивает.