Эта теория, в жертву которой приносится реальность, довольно проста – в части своих социально-политических оснований. Она имеет такое же отношение к реальному «Западу», как штатнические представления поколения Василия Аксенова о стране длинных машин и рок-н-ролла – к реальной Америке. Исповедуемую Гайдаром доктрину невозможно однозначно соотнести с конкретным политическим проектом в Северной Америке или Западной Европе. Гайдар кажется наивным в своем методологическом рыночном экстремизме и удивительно архаичным в упорном игнорировании сферы политического как неотъемлемого компонента экономики. Многократные заявления Гайдара о том, что он рассматривал свою роль в правительстве (и после) как роль технического эксперта, имеют под собой глубокую теоретическую основу: судя по его историческим штудиям, он действительно не видит, каким образом политическая система оказывается интегрированной частью экономики (помимо злополучного «административного ресурса»), и не умеет включить в свой анализ проблему взаимной конвертации символического, политического и финансового капиталов. Непримиримый борец с марксизмом, певец «чистой» рыночной экономики, существующей с государством в параллельных мирах, Егор Гайдар – типичный носитель «западничества», выученного комсомольцами-аспирантами заочно, по отрывочным публикациям в начале 80-х годов. Представители этой когорты – такие разные, как Е. Гайдар, А. Чубайс, А. Илларионов, – во многом ответственны за то, что идеалы западного общества в постсоветской России оказались скомпрометированы. Олицетворяя собой определенную социальную программу и ценности, они оставались верными идеализированному образу нормативной реальности, запечатленному в их сознании с юношеских времен, и с пренебрежением относились к «исходному материалу», который надлежало реформировать. Они натолкнулись на политическую оппозицию, во много раз превышавшую их силы, но главный урон либеральной идее в России нанесли они сами – тем, что не могли или не хотели корректировать абстрактную модель в соответствии с местной спецификой в сфере политики и не умели анализировать ситуацию вне своей нормативной научной схемы в сфере исследовательской.
Империя в России – это не только и не столько двуглавый орел и мытье сапог в Индийском океане, сколько попытка сохранить неустойчивое равновесие и баланс социальных групп и интересов в крайне разношерстном обществе. С точки зрения реальной политики, возможно, и нет необходимости в том, чтобы в одних политических границах существовали малые народы Севера и республики Кавказа, центральноазиатские и прибалтийские регионы. Однако исследователь, изучающий такую сложносоставную политию, реально существовавшую в прошлом или существующую в настоящем, не может игнорировать ее реальность лишь на том основании, что его аналитический инструментарий не позволяет помыслить это единство иначе как иррациональную химеру. «Деконструкция империи», предпринятая Егором Гайдаром, не выполнила исследовательскую задачу комплексной аналитической интерпретации имперского (экономического) прошлого. Вместо этого Гайдар взялся за сугубо политическую задачу, приличествующую национально-освободительным движениям, но никак не академическому ученому, претендующему на роль ментора политической элиты пока еще территориально целостной страны. Если на следующем витке истории Россия претерпит очередное «усечение», ответственными за это будут не только бездарные политики, но и интеллектуальная элита, непрофессиональная по характеру организации научного процесса, оперирующая гибридными аналитическими моделями, где архаический язык обществоведения нации-государства à la начало ХХ века причудливо переплетается с новейшими теориями постиндустриальной эпохи глобализации.
«Правда русского тела» и сладостное насилие воображаемого сообщества
Там русский дух… там Русью пахнет!
Александр Пушкин. «Руслан и Людмила»
…утром пахнет хуже, чем вечером.
Это – правда его тела, и от нее никуда не денешься.
Владимир Сорокин. «День опричника»
Книга «День опричника» Владимира Сорокина интересна тем, что это настоящее художественное произведение. Это значит, в частности, что текст книги не равен самому себе и замыслу своего создателя. Об этом свидетельствует, например, то, что вскоре после выхода книги Сорокин поспешил выпустить «Сахарный кремль» – не «сиквел» и не «приквел» к успешному литературному продукту, а скорее попытку прокомментировать, дообъяснить, доразвить и вообще взять под контроль смыслы и чувства художественного текста. Следуя традиции русской литературы, «День опричника» вскрывает переплетение личной жизни и общественного устройства, вписывая их в глобальный контекст Истории. (Некоторые скажут, что лирический слой повествования служит лишь прикрытием для социально-политического дискурса, но и это вполне характерно для русской литературной традиции.)
«Ars gratis artis», ставший девизом литературы периода политической демобилизации последнего десятилетия, отразился и на культуре чтения и критики, которая, как кажется, утратила традиционные навыки восприятия традиционной русской литературы. От писателя ждут отражения реальности – пусть даже извращенной, «параллельной», «виртуальной» и вовсе «сюрреалистической», в то время как ничуть не более наивный троп критического реализма – «литература есть исследование жизни» – нынче не популярен. Это заметно по реакции на книгу Сорокина: мнения разделились по поводу того, клеветнически или правдиво изображено вероятное будущее России, уместна или избыточна сатира автора на путинский режим, справедливо или злокозненно изображена в книге суть русского национализма и православия. Оптимистический релятивизм читателей, морально подготовленных к тому, что в литературной и политической реальности возможно все, что угодно, делает неуместными вопросы «почему», «что это значит», «в каком смысле». Все готовы к сакраментальному ответу автора – «я так вижу». Но как быть, если автор и сам не вполне осознает, что же в конце концов вышло из-под его пера, сложилось в самостоятельную структуру смыслов и значений, называющуюся художественным текстом?
Владимир Сорокин помыслил мир, где почти бескомпромиссно восторжествовала «русскость» – не стесненная резолюциями Совета Европы, давлением политического руководства национальных республик или стихийной самоцензурой интеллигенции. Выходя за пределы самых смелых мечтаний большинства националистов, Сорокин рисует период после торжества «патриотической идеи», когда русскость является позитивной и конструктивной реальностью, не структурируемой больше негативно, то есть по контрасту и через отторжение всего «нерусского» и «непатриотического». Именно последовательное воплощение «русской идеи» в «русское национальное тело» является главным сюжетом книги Сорокина и предметом его анализа, проведенного художественными средствами. Именно этот глубинный пласт текста вызывает чувство тревоги и даже ужаса у внимательных читателей, а не лежащие на поверхности и в общем – в контексте опыта ХХ века – довольно обыденные чекистско-опричные зверства. [106] Предсказуемая, знакомая жесткость и несправедливость всего лишь отвратительны; страшит же людей приближение к неведомому и непознанному.
«Телесность» художественного мышления Владимира Сорокина, создавшая ему в определенных кругах репутацию «порнографа», оказалась как нельзя кстати в разговоре о воплощенной русскости, коль скоро «эрос национального», вдохновлявший воображение идеологов русского национализма последних полутора столетий, в книге наконец обрел воплощение в материальном, массовом, органическом «национальном теле». Как известно из писаний родоначальников русского национализма, «жизнь тела» весьма отличается от возвышенной «духовной жизни». Как же материализуется «русская идея» в национальное тело в художественном пространстве «Дня опричника», каков рецепт воплощения «воображаемого сообщества» в функционирующее общество?
Прежде всего, национальное тело вычленяется из социального пространства как гомогенное и эндогамное сообщество. Внешняя граница проводится при помощи Великой Русской стены (включающей Западную и Южную стены), а внутренняя – при помощи политической и этноконфессиональной селекции. О систематической политике этнических чисток в книге не упоминается – очевидно, чистота этнической русскости достигается за счет нормативного ограничения ее по крови и вере с фактической реабилитацией сословно-правовой категории «инородец». В этом качестве право на существование и представительство в обществе получают и татары, и евреи, коль скоро исчезают причины для главной фобии русских националистов: стихийного этнокультурного смешения, размывания чистоты национального тела за счет внедрения замаскированных чужаков. Политическая однородность поддерживается при помощи чисток, но речь также не идет о массовых репрессиях, скорее о регулярной избирательной санации немногочисленных отщепенцев-диссидентов.
Этот сценарий многим может показаться неприятным и неприемлемым, но никак не неожиданным (тем более – небывалым). Тревожный толчок в сердце вызывает мысль невысказанная, но подразумевающаяся – вернее, ответ на незаданный вопрос: вероятно ли, чтобы насквозь пропитанное западными идеями и ценностями общество всего за два десятилетия превратилось в ожившую картину Сурикова или Васнецова? Потому что ответ этот из середины (а теперь уже из конца) нулевых годов политической демобилизации в России видится довольно ясно: да. Главный смысл внутренней хронологии книги Сорокина (называние дат и упоминание количества лет, прошедших со дня того или иного события) заключается в том, что на основании нехитрых расчетов можно заключить: скорее всего, главный герой, опричник А.Д. Комяга, родился в 1991 году. Уже сегодня, на наших глазах, происходит крах некогда популярного оптимистического тропа: поколение россиян, родившееся после падения коммунизма, не познавшее давления советской власти, будет самым свободным, гарантией стабильности демократии в России. Как говорится,