наши авантюристы».
Признание и интеграция Аксеновым «теневой» стороны западничества (вольтерьянства, модерна) составляет нерв этого романа.
Вообразите себе человека, который настолько смел, что разом желает убрать все проекции (собственных бессознательных проблем – вовне), и вы увидите человека, сознающего, что за ним тянется густая Тень. Такой человек столкнется с новыми проблемами и конфликтами. Он станет серьезной проблемой для себя самого, поскольку теперь он не сможет сказать, что это они поступают так-то и так-то, они не правы, с ними нужно сражаться… Такой человек знает, что все неправомерное, совершающееся в мире, происходит в нем самом, и если только ему удастся сосуществовать с собственной Тенью, то можно сказать, что он действительно сделал для всего мира. Он сумел решить хотя бы бесконечно малую часть гигантских социальных проблем, которые характерны для нашего времени. [118]
Именно эта трансцендентная Тень (точнее – Тьма) страшит и притягивает поэта и сталинского фаворита Кирилла Смельчакова. Всю свою творческую жизнь он пишет поэму о роковой встрече с Минотавром в самом черном чреве этой Тьмы, о надежде на нить Ариадны и несбыточности этой надежды. Как признается самому себе поэт, Минотавр – это даже не Сталин, а воплощение неумолимого Рока. Можно добавить: неизбежного, как исторический материализм. Потому что Сталин в романе – всего лишь ничтожество, окруженное плебеями, оседлавшее исторический процесс благодаря своему животному инстинкту.
Как объясняет сам Аксенов, название романа «Москва КваКва» просто рифмует менее внятное «Москва Ха-Ха», то есть «ХХ век». От лица сталинских патрициев говорится:
Я много думал, друзья, о том времени, в котором нам выпало жить, то есть о двадцатом веке. В первой трети этого века в Европе возникли три могучих социалистических общества, отражающих тягу своих граждан к единству.
…[Гитлер и Муссолини]… со своими страшными кликами узурпировали стихийные порывы своих масс к единству…
Мы одни представляем сейчас двадцатый век! Мы, только мы воплощаем огромную, едва ли не метафизическую мечту трудящихся о единстве, о возникновении новой расы землян! [119]
А непримиримый враг Сталина Иосип Тито вторит:
Но прежде всего, други, мы являемся коммунистами двадцатого века, европейцами, современными марксистами (271).
В общем, наследниками вольтерьянства в ХХ веке, представителями самой радикальной версии модерна и воплощением теневой стороны западной цивилизации стала сталинская Московия. Именно признание этой «Тени» как неизбежного результата исторического процесса движет автором романа и заставляет его героя, поэта-идеалиста Смельчакова, признавать глубинную ужасающую правду сталинизма и капитулировать перед обитающим в недрах лабиринта истории Минотавром-Роком.
Ариадна Рюрих одна может предложить спасительную нить – и Сталину, и Смельчакову, и подселенному в большой роман юному Аксенову (он же Такович, он же Вася Волжский). Наследница германского аристократического рода, студентка ИФЛИ 30-х годов, генерал-майор разведки и несостоявшийся член Политбюро, похитившая во время войны Гитлера и, кажется, перевербовавшая его, Ариадна – сверхженщина и единственный человек, привносящий здравый смысл и логику в бушующий вокруг нее исторический абсурд. Прирожденная аристократка, она инстинктивно определяет меру – способность, после смерти Вольтера отличавшая лишь Екатерину Великую в романном мире Аксенова. Более подробно сосредоточившись на юнгианском анализе этой фигуры, мы бы увидели, что вместе со своей дочерью Гликой Ариадна олицетворяет Аниму, жизненную энергию, или, в более поздних определениях Юнга, отношение к жизни, совокупность высших ценностей и идеалов. Однако останемся на более прочных позициях классового анализа, чтобы заметить, что даже товарищ Сталин в романе предпочитает опираться на бывших дворян, которыми, по словам автора, движет не страх, «а некий моторчик исторического отбора» (226). Так темному року исторических процессов, которые привели в ХХ веке к «восстанию масс» и торжеству темной стороны вольтерьянства, противостоит нить наследственной аристократии духа, элитное культивирование духовности и отбор человеческого материала. Так возникает навязчивая тема платоновской утопии философа на троне и воспитания новой касты жрецов, «новой фазы» аристократического коммунизма и попыток придать смысл колоссальной гекатомбе террора, голода и войны.
Не случайно действие романа привязано к сталинской высотке на Яузе, которая так же выбивается из низенькой окружающей застройки, как ее элитные обитатели возвышаются над «массами», которым вроде бы принадлежит по историческому праву ХХ век («Ха-Ха!»). В то же время высотка противостоит архаическому Кремлю, символизируя новую фазу социалистического строительства, переход власти к новому патрициату. Единственным представителем «народа» в романе (за исключением двух продавщиц 1995 года на последних страницах) – то есть не сводящимся к статичным декорациям-функциям самостоятельным персонажем – оказывается сам Аксенов образца 1952 года, нищий казанский студент, сын репрессированных «врагов народа». Он не верит ни в какую мистическую «новую фазу» социализма, напротив, считает, что он «как раз сейчас и проявился в своих самых типичных, то есть блевотных, прелестях» (285). Товарищ Сталин – не жрец новой религии и не бог, а просто «уязвимый гад». С Аксеновым 2006 года все сложнее. Запустив грандиозный механизм романа, он исследует время и исторические процессы, но то, как он расставляет акценты при описании разыгрываемой драмы, выдает и его личные пристрастия. Вася Волжский – единственный живой «простой человек» с реальными проблемами и трезвым взглядом на окружающий мир. Казалось бы, его компания стиляг («плевел» с официальной точки зрения) воплощает «народ» – не статистическую массу, а «обычных» людей, обладающих собственной субъектностью и потому противостоящих власти. Но Аксенов постоянно подчеркивает: «плевелы» – тоже элита, как по происхождению, так и по своим эстетическим запросам. Их преследует не нарождающаяся элита «новой фазы», сама не чуждая джазовой музыке, но плебеи режима Тьмы (т. е. «массы»). В драке «плевел» с дружинниками и милицией Вася Волжский сам восклицает: «Дай мне дрынду твою, Ахилл, отбиться от кровососущего плебса!» (256; «cосущим» и просто вампиром называют в романе Сталина, а это, стало быть, его клопы-подданные). Как отличается это столкновение стиляг и дружинников от совершенно параллельного эпизода задержания художников-концептуалистов дружинниками в «Скажи изюм»! В начале 1980-х годов дружинники у Аксенова – тоже люди, пусть неприятные или занятые дурным делом. [120] В середине 2000-х они всего лишь бессмысленный «кровососущий плебс».
Справедливости ради надо сказать, что автор специально посвящает несколько страниц в начале второй части романа групповому портрету «народа», который, зарифмовывая неоплатоническую утопию сталинской «новой фазы» с Сиракузами времен Платона, называет «демосом». Однако этот коллективный портрет советского народа на просторах ЦПКиО (приют взыскующих «хлеба и зрелищ») является снижающей пародией на финальное групповое фото в «Скажи изюм» на Красной площади (символ исторической субъектности). Экспрессионист Аксенов, пишущий действие и динамику, даже описанием телесных отправлений передающий прежде всего эмоциональные движения, в данном случае изо всех сил старается на протяжении четырех страниц описывать народное тело как «тело», как четко разлагаемый на органы статичный механизм ( à la Владимир Сорокин).
Если этот праздник советского народа, позволяющий разглядеть в нем черты изначального античного «демоса», происходит, когда «в середине григорианского июля наступает настоящий июль, юлианский» (164), то элита собирается на бал «в ночь под Старый Новый, то есть юлианский, год» (369). Это «почти античное собрание освящено Екатериной Великой» (374), которая, как уже говорилось, лично явилась поздравить героиню романа Ариадну. И тогда, «в прозрачный морозный вечер юлианского Нового года… Москва Ква-Ква… вновь обрела смысл и уют» (375). На этом вечере, кстати, и было впервые публично объявлено о начале «Новой фазы». В общем, выходит, что, если отказаться от излишнего модернизма григорианского календаря, восстанавливается нить, связующая времена, и появляется шанс вернуться в «истинное» русло истории. Плебс становится демосом, а члены ЦК… Вот тут, конечно, и скрыт самый фантастический элемент романа, куда более невероятный, чем похищение Гитлера из ставки (а после возвращение его), нападение боевиков Тито на Кремль и убийство Сталина Берией. Потому что произойти в ХХ веке могло все, что угодно , но нельзя было пережить его, не переродившись. Даже если не расстреливать членов ЦК ВКП(б) – КПСС десять или двадцать лет подряд, никаких аристократов духа из них – и даже из их детей – не может появиться. Поэтому Аксенов художественно точно доигрывает античную трагедию романа до конца, позволяя своим героям свершить свое предназначение и погибнуть по воле Рока. Чтобы ответить на вопросы: а что если бы они воспользовались «нитью Ариадны» и в чем смысл утопической «Новой фазы», процитируем заключительный пассаж статьи Юнга о Трикстере:
…[C]окрытое обычно состоит из все более и более священных фигур. Первое, что стоит за тенью, – это анима, которая наделена значительными способностями к очаровыванию и овладеванию. Она часто является в довольно юном виде, но прячет внутри мощный архетип мудрого старика (мудрец, волшебник, царь и т. д.).
…Но если тень – образ, наиболее близкий его сознанию и наименее взрывоопасный, она также является первой проявляющейся в ходе анализа бессознательного компонентой личности. Угрожающая и часто смешная фигура, она стоит в самом начале пути индивидуации, задавая обманчиво легкую загадку Сфинкса…