формах и в объеме, приспособленном для степени развития их учеников.
Эта эволюция дала Греции три ее великих века художественного творчества и умственного блеска. Она позволила орфической идее, которая является одновременно и первым толчком, и идеальным синтезом Греции, сосредоточить всю силу своего света и затем излучить его на весь тогдашний мир; это было ранее, чем ее политическое здание, ослабленное внутренними раздорами, начало колебаться под ударами Македонии, чтобы окончательно разрушиться под железной рукой Рима.
Эволюция, о которой мы упомянули, имела многих работников. Она породила таких физиков как Фалес, таких законодателей как Солон, таких поэтов как Пиндар и героев как Эпами-нонд, но она имела кроме того и своего признанного главу, посвященного высшего порядка, обладавшего великим творческим умом.
Пифагор является таким же учителем для мирян Греции, каким Орфей был для жрецов ее священных храмов. Он продолжает религиозную мысль своего предшественника и применяет ее к новым временам. Но это применение в то же время и творчество, ибо оно приводит все орфические вдохновения в полную и стройную систему; Пифагор дает этой системе научное обоснование. Нравственное же ее доказательство дает в своей школе воспитания, в пифагорейском ордене, который пережил его.
Несмотря на то, что Пифагор появляется при полном свете истории, он все же остается личностью полулегендарной; главную причину этого следует искать в ожесточенном преследовании, жертвой которого он сделался в Сицилии и из-за которого погибло столько пифагорейцев. Одни из них кончили свою жизнь под обломками пылающего здания пифагорейской школы, другие погибли голодной смертью в храме.
Воспоминание об учителе и его учении распространялось лишь теми немногими, которым удалось спастись и бежать в Грецию.
С великим трудом и за большую цену добыл Платон через Архита один из манускриптов Пифагора, который к тому же никогда не записывал свое эзотерическое учение иначе, как тайными знаками и различными символами.
Его истинная деятельность, подобно деятельности всех других реформаторов, носила характер устного поучения. Но суть его системы сохранилась в Золотых Стихах Лизия, в комментариях Гераклеса, в отрывках Филолаиса и Архита, а также и в Тимее Платона, который заключает в себе космогонию Пифагора.
Кроме того, все произведения античных писателей переполнены кротонским философом. У них встречаются бесчисленные истории, рисующие его ум, красоту, его волшебное влияние на людей. Неоплатоники Александрии, гностики и даже первые отцы церкви ссылаются на его авторитет. Это – драгоценные свидетельства, и в них все еще звучит могучая волна энтузиазма, которую великая личность Пифагора сумела сообщить Греции и последние отголоски которой все еще чувствуются через восемь веков после его смерти.
Обозреваемое с высоты, отпираемое ключами сравнительного эзотеризма, его учение представляет собой великолепное целое, стройное и прочное целое, отдельные части которого внутренне спаяны основным умозрением. В нем мы находим разумное воспроизведение эзотерической доктрины Индии и Египта, которой Пифагор придал ясность и простоту эллинской мысли, присоединив к ней более энергично и ясно выраженную идею человеческой свободы.
В ту же эпоху, в различных точках земного шара, ряд великих реформаторов обнародовал аналогичные учения. Лао-Цзы в Китае исходил из эзотеризма Фо-Хи; последний Будда, Шакьямуни, проповедовал на берегах Ганга; в Италии этрусское жречество послало в Рим посвященного с книгами сивилл; царь Нума пытался обуздать мудрыми государственными учреждениями угрожающее честолюбие римского сената.
И не случайно все эти реформаторы появляются в одно и то же время у самых разных народов. Их различные миссии ведут к одной общей цели. Они доказывают, что в известные эпохи одно и то же духовное течение таинственно протекает через все человечество. Откуда появляется оно? Из того невидимого духовного мира, который вне поля нашего зрения, но из которого к нам посылаются все наши гении и пророки.
Пифагор путешествовал по всему древнему миру прежде, чем сказал свое слово Греции. Он видел Африку и Азию, Мемфис и Вавилон, их политику и их посвящения. Его бурная жизнь напоминает корабль, борющийся с грозно взволнованным морем: с распущенными парусами подвигается он неуклонно к цели своего назначения, прекрасный образ спокойствия и силы посреди разъяренных волн.
Его учение производит впечатление ночной прохлады, сменяющей палящий зной кровавого дня. Оно вызывает мысль о красоте звездного неба, которое постепенно развертывает свои сверкающие узоры и эфирные гармонии над головой созерцателя.
Попробуем отделить его жизнь и его учение от неясностей легенды и от предубеждения научной школы.
II. Годы странствования
В начале шестого века до P. X. Самос был одним из самых цветущих островов Ионии. Рейд его порта находился как раз напротив лиловых гор изнеженной Малой Азии, откуда шли вся роскошь и все соблазны. Расположенный по берегу широкого залива, город красовался на зеленеющем побережье, поднимаясь красивым амфитеатром по горе, увенчанной выступом, на котором виднелся храм Нептуна.
На самом верху горы белели колоннады великолепного дворца. Там царствовал тиран Поликрат. Лишив Самос всех его свобод, он придал его жизни весь блеск искусств, которым он покровительствовал, и всю яркость азиатского великолепия.
Вызванные им с Лесбоса гетеры водворились во дворце, соседнем с его дворцом, и они зазывали молодых людей на пиры, где происходило развращение в самых утонченных формах, приправленное музыкой, танцами и всевозможными пиршествами.
Анакреон, призванный Поликратом в Самос, приплыл туда на роскошной галере с пурпурными парусами и золочеными мачтами; с драгоценным кубком в руке распевал поэт перед двором тирана свои мелодические и благоухающие оды.
Счастье Поликрата вошло в поговорку по всей Греции. Его другом был фараон Амазис, и тот предупреждал его, что не следует доверяться такому непрерывному счастью и, в особенности, не следует хвалиться им. В ответ на советы египетского властителя Поликрат бросил свой любимый перстень в воду. «Отдаю его в жертву богам», – сказал он при этом. На другой день золотое кольцо было возвращено тирану, найденное в пойманной рыбе, которая, очевидно, проглотила его.
Когда фараон узнал об этом, он объявил, что разрывает свою дружбу с Поликратом, уверенный, что столь дерзновенное счастье должно навлечь на него гнев богов. Какова бы ни была ценность приведенного анекдота, конец Поликрата был трагическим. Один из его сатрапов заманил его в соседнюю провинцию, где Поликрат и погиб в медленных мучениях, после чего его тело было привязано слугами сатрапа к кресту на горе Микальской. Таким образом, жители Самоса могли со всех сторон видеть при багровом зареве заката труп своего тирана, распятый на возвышенном мысе лицом к острову, где он царствовал в радости и великолепии.
Но вернемся к началу царствования Поликрата. В одну ясную ночь, невдалеке от храма Юноны, дорийский фасад которого был освещен мягким светом полной луны, придававшим ему еще большую мистическую величавость, под деревьями ближайшего леса сидел молодой пришелец. Сверток папируса с песнями Гомера соскользнул к его ногам. Он размышлял в чутком молчании ночи. Прошло уже много времени после заката солнца, но его пылающий диск продолжал стоять перед взором молодого мечтателя, и мысль его блуждала далеко от видимого мира.
Пифагор был сыном богатого самосского ювелира и его жены, которую звали Парфениса. Дельфийская пифия, спрошенная во время путешествия молодыми новобрачными, предрекла им «сына, который принесет благо всем людям на все времена»; по совету оракула, супруги отправились в Финикию, в Сидон, чтобы предназначенный им сын появился на свет вдали от волнующих влияний их родины.
Еще до рождения ребенок был посвящен своими родителями свету Аполлона. Когда ему исполнился год, его мать, по заранее данному дельфийскими жрецами совету, понесла его в храм Адонаи, находившейся в Ливанской долине. Там великий жрец благословил его. Затем семья возвратилась в Самос.
Сын Парфенисы был чрезвычайно красив, кроток, разумен и с детства отличался справедливостью. В его глазах сверкала пламенная мысль, и она придавала всем его действиям сосредоточенную энергию.
Родители не только не противодействовали, а, наоборот, скорее поощряли его преждевременную склонность к науке. Он мог свободно беседовать с жрецами Самоса, которые к тому времени начали основывать в Ионии школы, где они и преподавали начала физики. В восемнадцать лет он занимался с Гермодамом в Самосе; в двадцать лет слушал уроки Фересида в Спросе и вступал в диспуты с Фалесом и Анаксимандром в Милете.
Эти учителя открыли перед ним новые горизонты, но ни один не удовлетворял его. Среди их противоречивых учений он искал живой связи, синтеза, единства великого Целого. Он подошел к одному из тех кризисов, когда ум, встревоженный противоречием явлений, сосредоточивает все свои способности в великом усилии увидеть цель, найти путь, ведущий к свету истины, к центру жизни.
В эту теплую и яркую ночь сын Парфенисы смотрел поочередно на землю, на храм и на звездное небо.
Она была здесь, вокруг него, мать-земля, Деметра, Природа, в которую он хотел проникнуть; он вдыхал ее могучие эманации, он чувствовал непреодолимую тягу, которая его влекла на ее грудь, его, мыслящую частицу, неотделимую от нее.
Те мудрецы, которых он спрашивал, говорили ему: «Все исходит от нее. Из ничего не может исходить ничего. Душа происходит из воды или огня, или же из обоих элементов. Тончайшая эманация элементов, она исходит из них только для того, чтобы возвратиться к ним. Вечная Природа слепа и неумолима. Покорись роковому закону. Единственное твое достоинство состоит в том, чтобы познать его и покориться ему».
Затем он вперил взор в небо и смотрел на огненные буквы, которые в неизмеримой глубине пространства слагаются из сверкающих созвездий. Эти начертания должны иметь смысл. Ибо, если бесконечно малое, если движение атомов имеет свой смысл, как может не иметь его бесконечно великое, посев светил, распределение которых являет собою тело Вселенной?