При всей индивидуальности, яркости и живости, которую Рудольф привнес в свою комическую роль, балет не стяжал успеха ни у критиков, ни у зрителей. Арлин Кроче в журнале «Нью-Йоркер» заклеймила его как «занудную показуху» и не увидела в нем убедительных подтверждений подлинного сотрудничества Баланчина и Нуреева. А многочисленные переодевания Рудольфа выглядели, по ее мнению, удачной метафорой «артиста-трансформатора, в которого превратился Нуреев, скача из труппы в труппу, от роли к роли».
Сам Баланчин остался удовлетворен танцем Рудольфа, посмотрев балет через несколько недель после премьеры. «Да, хорошо. А будет еще лучше», – резюмировал он, но больше никогда не работал с Нуреевым. Гораздо лучше встретили балет французские критики, когда Рудольф станцевал в нем в том же году в Парижской Опере. (В начале 1980-х годов Сьюзен Хэндл, прибывшая туда по приглашению Нуреева для возобновления балета, была шокирована тем, «как сильно изменил его Рудольф»: балет показался ей совершенно другим произведением. Но поскольку Баланчин проявлял полное безразличие к «Мещанину», Барбара Хорган, возглавлявшая Фонд Баланчина, посоветовала Хэндл: «Не вмешивайся. Пусть [Нуреев] делает, что хочет».)
Подобно Баланчину, неожиданно изменил свое отношение к Рудольфу и соучредитель «Нью-Йорк сити балле» Линкольн Кирштайн. После энергичных попыток отговорить Джейми Уайета рисовать артиста, Кирштайн «вдруг решил, что Рудольф – интересная личность». И даже купил у Уайета один из портретов танцовщика. «Это было в его духе», – заметил художник. Пока Нуреев работал над «Мещанином во дворянстве», Кирштайн несколько раз приглашал его на обеды и ужины в свой особняк в Грамерси-парке, и там они подолгу беседовали об истории танца. Как-то раз, уже за полночь, в дверь кто-то позвонил. И через несколько секунд в дом вошла Марго Фонтейн. Рудольф надумал сделать Кирштайну сюрприз, и он удался. «Линкольн был поражен», – подтвердил Уайет.
В процессе работы над «Мещанином во дворянстве» Рудольф увлекся – правда, ненадолго – еще одним молодым танцовщиком. Его новым любовником стал Роберт Трейси, 23-летний учащийся Школы американского балета Баланчина. Трейси посчастливилось не только оказаться среди двенадцати учеников, отобранных Баланчиным для участия в новом балете, но и привлечь внимание его звезды. При росте метр семьдесят семь он обладал худощавым телосложением, вопрошающими карими глазами и густыми вьющимися каштановыми волосами, свисавшими на лоб. По-мальчишески привлекательный, Трейси не был особенно красив и не входил в число наиболее одаренных учащихся школы. И, несмотря на свои длинные ноги и высокие прыжки, он так и не продвинулся дальше кордебалета. «Он тренировался очень усердно, – вспоминал один из его соучеников, – но никто не считал его сильно талантливым». Говоривший тихим и вкрадчивым голосом юноша с напускным прилежанием на лице вырос в Милтоне (штат Массачусетс), где его отец преподавал английский в средней школе. Потом Роберт изучал латынь и греческий в Скидморском колледже, где Мелисса Хейден, бывшая ведущая танцовщица «Нью-Йорк сити балле», побудила его заняться танцами. Хейден он запомнился как «яркий молодой человек», один из немногих учеников в ее балетном классе, кто мечтал попасть в крупную труппу. По окончании обучения Трейси год танцевал в кордебалете балетной труппы Чикагской лирической оперы под началом Марии Толчиф и жил с актером Хинтоном Бэттлом, звездой бродвейского мюзикла «Виз». Благодаря содействию Хейден и Толчиф он получил стипендию в Школе американского балета.
С Нуреевым Трейси познакомился в феврале 1979 году, по пути в мужской класс Стэнли Уильямса в Школе американского балета. Трейси слышал, что Рудольф побывал в Греции, и, чтобы завязать разговор, поинтересовался об этой поездке. После репетиции Рудольф спросил у Роберта, где можно приобрести батарейки для его магнитофона, и Трейси вызвался найти их для артиста. В ответ Рудольф пригласил его «на чай» в свои апартаменты в старом отеле «Наварро» на Сентрал-парк-саут. «Там все и началось, – признался впоследствии Трейси. – В тот день он меня соблазнил».
В тот же вечер Рудольф договорился поехать со своей приятельницей Джуди Пибоди – посмотреть труппу Твайлы Тарп. Когда Пибоди заехала за ним на своем лимузине, Рудольф попросил Роберта позвонить ему на следующий день и сел в машину. Трейси решил, что Нуреев пошутил: «Я думал, у него и без меня хватает мальчиков. Позже я, конечно, убедился в том, что так оно и было». Через несколько дней они снова встретились в классе, и Рудольф поинтересовался у Трейси, почему тот ему не позвонил. Роберт почувствовал себя польщенным. Он был заинтригован Рудольфом с тех самых пор, как впервые увидел его в фильме «Я – танцовщик», шесть лет назад. «Вы действительно хотели, чтобы я вам позвонил? Я?» – не смог скрыть Трейси своего удивления и радости.
Вечером Рудольф повел Роберта на новую пьесу Артура Копита, потом на фильм Висконти и, уже около полуночи, к «Элайн». А на следующий день Трейси переселился в его апартаменты в «Наварро», где прожил целых три месяца. Он начал работать над устной историей о женщинах, музах Баланчина, и развлекал Рудольфа, зачитывая ему вслух свои интервью. А Рудольф за те недели, что они провели вместе, познакомил Роберта со своими друзьями – Жаклин Онассис, Сэмом и Джуди Пибоди, Филлис и Джейми Уайетами, Фредди и Изабел Эберштадтами. В один из вечеров музыкальный продюсер и бизнесмен Ахмет Эртегюн со своей женой Микой устроили для Нуреева в «Ле Шантильи» прием, на который пригласили также Мика Джаггера и его новую подружку Джерри Холл.
«Это мой друг Роберт Трейси», – с гордостью представил гостям своего молодого любовника Рудольф. Его привлекала молодость Трейси (тем более, что его собственная осталась в прошлом), а также любознательность Роберта и присущее ему стремление к знаниям. И, хотя их общей страстью был танец, они часто ходили в кино и драматические театры. По свидетельству Филлис Уайет, Трейси выгодно отличался от некоторых, менее приличных бойфрендов, которых Рудольф приводил в дом-студию ее мужа в Чеддс-Форде. «Среди них была пара мальчишек, с которыми даже не хотелось садиться за стол, – рассказывала она. – А Роберт был образованным и очень вежливым молодым человеком, с хорошими манерами». По словам Виолетт Верди, в Трейси было «что-то ребяческое, несмотря на его интеллект и умение вести себя в обществе. И это выглядело очаровательно».
Связь Нуреева и Трейси зиждилась на их потребности друг в друге: Рудольф наслаждался юношеским энтузиазмом Роберта, а Трейси видел в Нурееве объект восхищения, образец для подражания и человека с авторитетом отца. Родной отец Роберта умер, когда ему было всего девять лет, и в Рудольфе Трейси обрел «его удачную замену». «Я был несобранным, когда познакомился с [Рудольфом], и меня поразила его целеустремленность, – признался Трейси одному из приятелей. – Мое отношение к нему было сродни преклонению перед героем». Роберт не только благоговел перед знаменитостями, с которыми встречался благодаря Нурееву, но и искренне радовался, когда тот спрашивал его мнения о своих выступлениях.
С первой же встречи Трейси чувствовал, что Рудольф испытывал его, «проверял, сделаю ли я ему чай, принесу ли кока-колу… Он хотел, чтобы его друзья были также и слугами, потому что скупился платить настоящим слугам». По окончании их недолгого «романа» Роберт остался в кругу нуреевских друзей. А гораздо позднее, уже порядком возмужавший и ожесточившийся, Трейси признался: когда они познакомились, он играл лакея в «Мещанине во дворянстве» и «оставался лакеем все последующие тринадцать лет». Впрочем, эту роль он взял на себя сам и вполне сознательно. Еще учась в колледже, Трейси отлично знал, как сделаться незаменимым для тех, кем он восхищался. Мелиссе Хейден запомнилось, как он с готовностью делал для нее все: «Стоило мне сказать: “Я должна поехать в Манхэттен”, и он тут же вызывался меня отвезти».
А Нуреев с самого начала дал понять Трейси, что он не был единственным мужчиной в его жизни. Помимо жиголо, услугами которых Рудольф иногда пользовался, он все еще поддерживал связь с Франком Дювалем. Как-то раз Рудольф спросил у Трейси: «Что ты собираешься делать, когда мой бойфренд приедет из Парижа?» «Исчезнуть», – ответил Роберт. Но Дюваль приехал больной сифилисом, и Рудольф поручил Лилиан Либман заняться его лечением, а Трейси – заботиться о нем, когда он сам выступал на сцене. Роберт быстро научился уступать дорогу другим. «Руди и не думал посвятить себя кому-то одному, – рассказывала Виолетт Верди. – Однажды он сказал мне: «У меня нет времени. Я все время бегу. Если они не в состоянии за мною поспеть, я ухожу».
В марте 1979 года, за месяц до своего первого выступления в балете Баланчина, Нуреев принял участие в шоу на Бродвее, посвященном памяти Сергея Дягилева. Великий русский импресарио открыл и сделал известными множество талантов, включая Джорджа Баланчина. Именно пребывание в Русском балете Дягилева, признался впоследствии хореограф, способствовало оформлению и совершенствованию его художественного вкуса и творческих способностей.
Балет Джоффри «Памяти Дягилева», приуроченный к 50-летию со дня его кончины, явился воплощением идеи Нуреева. Рудольфу захотелось станцевать в одном спектакле сразу три роли, прославленные Нижинским, самым знаменитым дягилевским протеже: главную роль в «Петрушке», Призрака в «Призраке Розы» и Фавна в «Послеполуденном отдыхе Фавна». Подобно Баланчину, Роберт Джоффри неохотно приглашал звездных артистов со стороны. Но его труппа отчаянно нуждалась в деньгах, а присутствие на сцене Нуреева гарантировало отличные кассовые сборы. И потому, когда продюсер Джеймс Нидерландер пообещал компенсировать затраты на возобновление «Послеполуденного отдыха Фавна» при том условии, что Нуреев станцует в трех из четырех балетов программы, Джоффри согласился не только на твердую сумму гонорара, предложенного ему Нидерландером, но и на частичное софинансирование своих постановок «Петрушки» и «Парада». Джоффри также принял условие Нуреева не заменять его другими танцовщиками. Конечно, Джоффри претило видеть собственных танцовщиков в тени суперзвезды, но он с увлечением изучал историю танца и разделял с Нуреевым миссионерский пыл и приверженность балетам, имевшим историческое и художественное значение. Джоффри видел себя в роли хранителя танцевальной традиции. И помимо популяризации танца в Америке посредством широкого и доступного репертуара (его рок-балет «Астарта» стал первым балетом, появившимся на обложке «Тайм» в 1968 году), он превратил свою труппу в инструмент для возрождения современной классики. В молодости Джоффри надеялся когда-нибудь станцевать в балетах Нижинского. Но ему такой возможности не представилось, и он «решил осуществить свою мечту опосредованно, через Нуреева». Не худший вариант!