На уроках Рудик изрисовывал тетрадки ножками балерин и настолько глубоко погружался мыслями в свой собственный мир, что частенько не слышал учителей. Хотя оценки по предмету были средними, рисовал мальчик талантливо. Его портрет Ломоносова[32], русского ученого-энциклопедиста и поэта XVIII века, даже поместили в специальном выпуске классной стенной газеты. Но при всем своем потенциальном даровании Рудик предпочитал не рисовать картины, а смотреть на них, и оттачивал свое восприятие прекрасного и произведений изобразительного искусства в музее Нестерова[33] на улице Гоголя. Именно там он научился различать с первого взгляда стили многих русских художников. По прошествии лет у Рудольфа появилась личная художественная галерея, которую он заполнил работами старых мастеров. Но тогда, в 1952 году, в кармане четырнадцатилетнего мальчишки водилась только мелочь. И его первую «коллекцию» живописи составляли почтовые открытки с репродукциями картин таких известных русских художников, как Илья Репин и Иван Шишкин, и портретами знаменитых балерин, которые он покупал в уфимских газетных киосках. (Больше всего Рудику нравилась открытка с прима-балериной Кировского театра Натальей Дудинской.)
Его стремление познавать мир не ослабевало, но воплощалось, увы, бессистемно. Главными помощниками Рудика в этом процессе были книги, картины и культурные мероприятия, проходившие в Уфе. Мальчик пересмотрел все спектакли Свердловского театра музыкальной комедии, а затем и Омского музыкального театра, гастролировавших в Уфе летом. (Иногда он пробирался на них через боковые двери или служебный вход – чтобы не платить за билет.)
И если в школе мало что возбуждало его интерес, то на уроки танца во Дворце пионеров Рудик бежал со всех ног. И упражнялся с фанатическим рвением, требуя от остальных ребят, чтобы они наблюдали за ним и подмечали все его ошибки. По воспоминаниям Ирины Климовой, Рудик, «даже если исполнял какой-то элемент идеально, все равно просил его поправлять». Стоя перед зеркалом, он изучал свое отражение с непонятной всем остальным ученикам придирчивостью. И отказывался переходить к следующему упражнению экзерсиса, не отработав полностью предыдущее. Но ребята не считали Рудольфа тщеславным; он находился в процессе познания своего тела и его возможностей, в поиске особых форм самовыражения. И пока еще не обладал той замечательной эмоциональностью и яркой, горделивой выразительностью исполнения, которые позднее принесли ему легендарную славу.
На самом деле, по меркам того времени, четырнадцатилетний Рудольф был не слишком привлекательным на вид. Одноклассникам он запомнился «невзрачным», худым пареньком, не отличавшимся ни ростом, ни атлетическим сложением. Если другие ребята носили короткие, аккуратные стрижки, то Рудик зачесывал свои волнистые волосы на косой пробор, причем сзади они были короче, а спереди свисали длинными, спутанными прядями на уши и лоб, оттеняя карие глаза. И когда он танцевал, волосы все время падали на лицо. Фотографии, сделанные во дворе, когда Рудику было тринадцать или четырнадцать лет, запечатлели мальчишескую фигуру с впалой грудью и длинными, тонкими руками, мягкие и красивые черты лица, полные губы. Выражение на лице и напряженное, и невинное. На одном снимке он улыбается прямо в объектив, держа руки перед собой. А на другом, положив руки на бедра и с вызовом вскинув голову, кривит губы в усмешке. Только майка свободно болтается на еще не оформившемся торсе, подрывая его самоуверенный вид. По словам Памиры Сулеймановой, Рудольф «никогда не заботился о своей внешности» и не обращал внимания на одежду, даже если от нее пахло потом. Его гардероб состоял из пары брюк, куртки и нескольких рубашек. «У нас тогда не было красивых вещей, – рассказывал Альберт, – и мы не стыдились заплаток на своих штанах и куртках. Главное было выглядеть опрятно».
Выступал Рудольф не только на сцене Дворца пионеров. Возможности показать себя представлялись ему и на школьных собраниях, и на концертах по случаю государственных праздников, и во время поездок с коллективом народного танца в соседние города. По традиции в концертах, посвященных национальным праздникам, принимали участие лучшие пионеры. И юных танцовщиков нередко приглашали выступить в различных рабочих клубах при городских заводах, фабриках, правительственных или профсоюзных учреждениях. Первое посещение Клуба военных офицеров оставило у Рудольфа неприятный осадок. Именно тогда у него начало формироваться циничное отношение к жизни. С социальными различиями мальчик столкнулся еще в детском саду, но в офицерском клубе ощущение несправедливости обострилось. «Нас всех поразила красивая полированная мебель, ломившиеся от еды столы в буфете, – вспоминал один из участников ансамбля. – Кто-то принял это как должное, но Рудику такие правила игры претили. Он не скрывал своего раздражения “царскими” палатами. Семьи у всех у нас были бедные, но почему-то он отреагировал гораздо острее прочих ребят…»
И все же радостные моменты – пусть редкие и мимолетные – остались в памяти Рудольфа. Его счастливые воспоминания связаны с «гастрольными» поездками по окрестностям Уфы их коллектива народного танца – этакого «импровизированного передвижного театра», как его называл Рудольф. Втиснув вещи и реквизит в два маленьких грузовика, юная труппа отправлялась в какую-нибудь деревню. По прибытии на место грузовики ставили рядом друг с другом, откидывали борта, настилали сверху дощатый помост, и он превращался в сцену. Занавесом служила красная хлопчатобумажная занавеска, натянутая между грузовиками. А за ним были и «кулисы». Именно на этих представлениях, зачастую перед неискушенными и неусидчивыми крестьянами, Рудольф научился завладевать вниманием публики.
Не обходилось, конечно, и без обидных курьезов. «Самым смешным… и в то же время самым мучительным» стало его появление – практически «полуголым» – перед суровыми и циничными железнодорожными рабочими со своими семьями. Специально для матросского танца мальчику заказали синие шерстяные штаны – плотно скроенные, с застежками на бедрах. Но пошить их к сроку не успели, и Рудольфу пришлось надеть штаны, принадлежавшие другому танцору, который был и выше, и шире его. Костюмерша наскоро подогнала их по длине и сузила, скрепив булавками. Не успел Рудольф сделать и несколько первых па, как булавки вылетели, и штаны соскользнули вниз, до лодыжек. Мальчик в ужасе выскочил за кулисы. Костюмерша снова скрепила его костюм булавками, но через несколько минут после повторного выхода на сцену штаны опять упали. Большинство детей пятнадцати лет тут же бы сдались. Но Рудольф «был упрям как осел». Он умолил организаторов дать ему еще один шанс (подобную настойчивость он проявлял и в дальнейшем). Его третий выход на сцену сопровождался барабанной дробью и водевильным объявлением конферансье с многочисленными раскатистыми «р»: «Товарррищ Рррудольф Нуреев обещает вести себя как следует и больше не выкидывать никаких фокусов». На этот раз штаны удержались на бедрах, но зато ленты на шесте настолько пропитались пылью и грязью, что отказались раскручиваться и обвились вокруг горемычного танцора, лишив его возможности пошевелить рукой или ногой.
В тот месяц, когда Рудольфу исполнилось пятнадцать, от кровоизлияния в мозг умер Сталин. Тело советского лидера было выставлено для прощания в Москве на четыре дня, и в последний из них пять сотен человек задохнулись или были затоптаны насмерть в давке – закономерный, хоть и трагичный финал тридцатилетнего царства террора. Но для юного Нуреева самым знаменательным событием 1953 года стало открытие в Уфимском театре первой балетной студии. По рекомендации Войтович его туда приняли. Должно быть, Рудольфу тогда казалось, будто он шагнул в мир грез и фантазий своего детства. Пробил час, и он не только стал делить гримерную Уфимского балета с танцовщиками и наблюдать за их работой на тренировках, но и вышел вместе с ними на сцену – ту самую, которую он впервые увидел восемь лет назад и которая показалась ему тогда далекой, почти нереальной мечтой. Узнав, что труппе требовались статисты, Рудольф предложил в этом качестве себя и в скором времени переиграл все мыслимые выходные роли, от пажа до оруженосца. За это ему даже платили небольшое жалованье. С той поры Рудольф никогда не зарабатывал себе на жизнь каким-либо иным способом, кроме танца[34].
Теперь вся жизнь Рудольфа вертелась вокруг театра. Тренинги в балетном классе проходили до двенадцати часов, затем следовали дневные репетиции и, наконец, спектакли. (Такое повседневное расписание – класс, репетиция, выступление – останется для Нуреева неизменным на протяжении последующих тридцати девяти лет, где бы он ни оказывался – в Уфе, Ленинграде, Лондоне, Нью-Йорке или Париже.) Столь напряженный распорядок дня и желание родителей, настаивавших на том, чтобы он не бросал учебу, побудили Рудольфа перевестись в школу рабочей молодежи с более свободным посещением занятий. Сохранилось его заявление о переводе, написанное на имя директора школы и безапелляционностью напоминавшее скорее требование, чем прошение: «В силу того, что я работаю каждый день, посещать среднюю школу № 2 я больше не смогу». В те вечера, когда Рудольф не был задействован в спектакле, он пробирался в театр вместе с Альбертом, чтобы лишний раз его посмотреть[35]. Подобно матери, которая однажды под Новый год незаметно провела его на «Журавлиную песнь», Рудольф отлично знал, как проскользнуть через служебный вход незамеченным. А за кулисами они с Альбертом ребячливо качались на канатах, подражая Тарзану.
Альберт был единственным мальчиком из Дворца пионеров, который последовал за Рудольфом в новую балетную студию. Во Дворце пионеров – местном общественном клубе – собиралась самая разная молодежь. Но в нем недоставало той торжественной атмосферы целеустремленности, которой Рудольф наслаждался в балетной студии. За пианино во время занятий сидела все та же экспансивная Воронина. А вот с Войтович Рудольфу не так повезло: она занималась не с учениками, а с артистами У