У Эрика всегда было слабое здоровье, и он долгое время страдал язвой желудка. А еще он был заядлым курильщиком, и всего лишь за несколько месяцев до той встречи поклялся вместе с Гленом Тетли бросить эту вредную привычку. В последнее время его мучил кашель. А друзей беспокоило то, как сильно он похудел. Тем не менее Брун, в точности как и его мать под конец жизни, отказывался обращаться к врачу. И к тому моменту, как он прошел в начале марта рентгеновское обследование, рак уже дал метастазы. Эрика сразу госпитализировали.
Получив известие о его болезни, Рудольф преисполнился решимости посетить друга при первой же возможности. Вечером в свой 48-й день рождения он встретился за ужином со старыми друзьями. В их числе были Биркмайер, директор Венской филармонии Вильгельм Хюбнер и его русскоговорящая жена Лидия, которые со своими детьми Вакси и Элизабет составляли венскую «семью» Нуреева. Пылкие почитатели балета, Хюбнеры подружились с Рудольфом в начале 1970-х, когда он часто выступал с балетом Венской оперы. Теперь это была одна из немногих крупных европейских трупп, которые все еще приглашали его танцевать. (В 1984 году Нуреев при содействии директора труппы и мэра Вены получил австрийское гражданство.) Встревоженный здоровьем Рудольфа и доходившими до него слухами о СПИДе, Биркмайер, улучив момент, отвел его в сторону и спросил: насколько правдивы эти слухи? «Я татарин, – напомнил ему Рудольф. – Скорее, я сам трахну этот чертов СПИД, чем он меня».
Но в ближайшее время Рудольфа ждали другие сражения. Через неделю после дня рождения у Нуреева произошла стычка с приглашенным хореографом Морисом Бежаром во дворце Гарнье. Под оглушительные аплодисменты, которыми зрители одобрили два его новых балета для Парижа, Бежар вышел на сцену, «королевским жестом призвал публику к тишине» и объявил о том, что присваивает Мануэлю Легри и Эрику By-Ану высший титул танцовщиков Парижской оперы. Полномочия повышать артистов в ранге имел только Нуреев. И как только занавес опустился, он подошел к Бежару и выкрикнул: «С первым апреля!», давая понять танцовщикам, что не одобряет подобную демонстрацию власти Бежаром. Мануэль Легри в замешательстве разрыдался. «Скандал разразился большой, – рассказывал он. – Бежар был немного влюблен в Эрика [Ву-Ана] и хотел сделать для него что-нибудь особенное. И он также знал, что я нравился Рудольфу как танцовщик, и поэтому подумал: “Сделаю-ка я их обоих звездами”». Но рассчитал Бежар неверно. В кабинете Андре Ларкви незамедлительно собрались чиновники министерства. Бежар на это собрание не явился. «Рудольф был очень бледен, – вспоминал Игорь Эйснер, бывший генеральным инспектором по танцевальным проектам при министерстве культуры. – Поль Пио, бывший директор Парижской оперы, поинтересовался у него о самочувствии, и Рудольф ответил: “Пока живой”. Это было для него невероятно унизительное испытание».
Этот последний вызов нуреевскому «режиму» коренился в личной обиде. Отношения между Рудольфом и Бежаром всегда были нелегкими. «У них было слишком много индивидуализма на двоих», – подметил один из их общих знакомых. По словам Эйснера, Бежар почувствовал, что его обошли, когда Нуреев занял в Париже пост худрука. Хотя Бежар возглавлял в Брюсселе «Балет XX века», одну из самых популярных европейских трупп, это все-таки не был Париж. Считавший Нуреева посредственным хореографом, Бежар был убежден: парижскую труппу должен возглавлять француз вроде него. Рудольфу нравились балеты Бежара, и он хотел показать их Парижу. В 1985 году, за обедом на набережной Вольтера, он пригласил Бежара работать с труппой. Бежар пообещал мировую премьеру – «Чудесного мандарина» на музыку Белы Бартока с Нуреевым в главной роли. «Это настоящий подарок», – сказал Эйснеру довольный Рудольф. Но через два дня Бежар передумал и решил «уважить» парижскую труппу комическим балетом «Арепо»[298], уже без участия Нуреева. В преддверии репетиций Рудольф находился на гастролях, и во дворце Гарнье, по свидетельству Эйснера, царила «антирудольфовская» атмосфера. Чем и воспользовался Бежар. Он отдал главную роль в «Арепо» Гиллем и пообещал танцовщице: если она приедет в Брюссель, он создаст для нее еще один балет. По свидетельству Элизабет Купер, главной пианистки Бежара на протяжении многих лет, хореограф прекрасно понимал, «как сильно огорчил бы Рудольфа отъезд» Гиллем. «Париж любит интриги, а у танцовщиков давно назревало желание увидеть во главе труппы Бежара, – признал Эйснер, припомнив, как сильно не нравились поначалу ряду артистов постановки Нуреева и его манера поведения. – Репетиции проходили хорошо, танцовщикам нравилась хореография Бежара. Они чувствовали, что Нуреев был во многом диктатор. «Царь Рудольф» – так они его называли. Бежар пошел еще дальше, окрестив его “Призраком Оперы”».
В день премьеры хореограф намекнул Нурееву, что немерен присвоить Легри и By-Ану титул «этуаль». По свидетельству одного надежного источника (впрочем, оспоренного Бежаром), явно раздраженный Рудольф сказал хореографу поступать, как ему заблагорассудится. Только подразумевал он под этим другое: «Что за вздор, не приставай ко мне с этим!» Воодушевленный успехом «Арепо», Бежар утверждал, будто действовал с молчаливого согласия Рудольфа.
Почувствовав себя преданным и посчитав, что на кону его профессиональная репутация, Нуреев на следующий день созвал пресс-конференцию и объявил, что он не одобряет повышение в статусе двух танцовщиков. В ответ Бежар осудил Рудольфа на французском телевидении и потребовала его отставки. В попытке разжечь националистические настроения хореограф заявил: «Я обвиняю господина Нуреева во лжи и в намеренном учинении этого скандала с тем, чтобы его имя, не фигурирующее в программе спектакля, муссировалось в прессе… Я требую, чтобы этого вторженца выдворили. Оревуар, мсье Нуреев». Однако попрощаться с театром пришлось мсье Бежару. Руководство Парижской оперы поддержало Нуреева и расценило действия Бежара как «злоупотребление властью», указав на то, что хореограф, «по всей видимости, переживал физиологически трудный период, когда желаемое принимается за действительность…». В итоге положение Нуреева упрочилось, и даже танцовщики, выступавшие ранее против него, стали лояльными его политике.
В разгар этой истории, которую Эйснер назвал «маленькой и быстро провалившейся революцией», Рудольфу стало известно об ухудшении состояния Бруна. «Как только Эрик узнал, что у него рак, он будто бы утратил желание жить», – вспоминала Валери Уайлдер, его близкая помощница в Торонто. Брун часто повторял друзьям: «Я хочу умереть быстро и молодым». Эрик «всегда себя контролировал, и мне казалось, что он сам запрограммировал собственную смерть, – рассказывала Уайлдер. – Его многие хотели навестить, но Эрик не распространялся о своем скором уходе и не желал видеть вокруг себя много людей. А вот с Рудольфом он повидаться хотел. И Рудольф вроде бы собирался приехать к нему».
Нуреев звонил Бруну ежедневно. Он сильно переживал из-за того, что дела задерживали его в Париже. Клялся, что вылетит в ту же минуту, едва освободится. Брун еще был в состоянии «посмеиваться над интригами в Опере». Но он слабел на глазах, а Рудольф все не приезжал. «Надеюсь, он все-таки доберется сюда, – обронил как-то Эрик, уверив Уайлдер: он «жил только ради него».
В четверг 27 марта Рудольф прилетел на «Конкорде» в Нью-Йорк; оттуда он вылетел в Торонто и из аэропорта сразу же отправился в больницу к Бруну. Вид Эрика, лежащего под капельницей, со смертельно белым, изможденным лицом, не оставлял сомнений в исходе. Друзья проговорили до позднего вечера. Но, когда Нуреев вернулся в больницу на следующее утро, Брун уже не мог разговаривать, а только следил за «Рудиком» глазами. Ему невыносимо было видеть Эрика в таком состоянии, признался позднее Нуреев. В тот же день он вернулся в Нью-Йорк, а Эрик впал в кому. Он умер через три дня, первого апреля – в День дурака[299].
Рудольф горевал в одиночестве и предпочитал не разговаривать о смерти друга. Он так никогда и не оправился полностью от этого удара. «Это было ужасно», – единственное, что Нуреев смог выдавить в разговоре с Барышниковым по возвращении в Нью-Йорк из Торонто. «Печальная это история, карьера Бруна, – констатировал впоследствии Барышников. – Как танцовщик он был лучше Рудольфа, но не добился и десятой доли того, что достиг Рудольф… Он заслуживал большего. Спросите сейчас любого молодого танцовщика: “Кто такой Эрик Брун?” И вам ответят: “Да, он был танцовщиком, только вот датским или американским? С кем он танцевал? И где?”»
За день до смерти Бруна Нуреев и Барышников объявили на пресс-конференции о своем намерении выступить вместе, со своими труппами, на объединенном гала-представлении в Метрополитен-опере, намеченном на июль. В последний раз труппа Парижской Оперы выступала в Нью-Йорке в 1948 году и подверглась тогда разгромной критике. Слава и руководство Нуреева должны были положить конец 38-летнему перерыву – ведь, по иронии случая, именно из-за него гастроли труппы в 1980 году были отменены.
Американский тур 1986 года стал и личным триумфом Нуреева, и триумфом для балета Парижской оперы. Коммерческий успех подкрепили положительные отзывы критиков. Они единодушно признали: русский танцовщик вдохнул жизнь в умиравший коллектив и восстановил его международный престиж. Клайв Барнс назвал труппу «просто восхитительной… Подобные блеск и утонченность тем более замечательны, что еще не так давно балет Парижской оперы, несмотря на наличие хороших танцовщиков, служил фактически посмешищем для всего цивилизованного танцевального мира», – подчеркнул он. Артисты были встречены с гораздо большим энтузиазмом, чем сами танцы, так как хореографию Нуреева критики все же не приняли. «На редкость некомпетентный хореограф», – съязвила Арлин Кроче по поводу его «Раймонды», «Лебединого озера» и «Вашингтон-сквер». Но публика была очарована парижскими танцовщиками. В особенности – блистательной Гиллем, ставшей открытием сезона. И даже Нуреев удостоился нескольких восторженных отзывов за свои танцы. Но прежнего возбуждения, которым публика заряжала Рудольфа в те дни, когда они с Фонтейн превращали каждое выступление в событие, уже не было. Зрители реагировали на балетные спектакли иначе. Ансамблевое единство превзошло силу звезд, посетовал он в «Нью-Йорк таймс». Залы все еще были полны, но спектакль уже перестал восприниматься как событие.