и «цеплялся за проезжавшие мимо машины, чтобы прокатиться по льду». От взора Местра не укрылось: Нуреев «был встревожен, словно чего-то опасался, и в то же время возбужден, словно ждал, что случится чудо».
К удивлению Рудольфа, вся семья встречала его в vip-зале «Интуриста». Широко улыбаясь, он обнял Разиду, а та протянула ему букет красных гвоздик. Купленные ею еще днем дорогие розы завяли при минусовой температуре. Все остальные родственники показались Рудольфу такими же чужими, какими показались они с сестрой своему отцу Хамету, когда тот вернулся с войны. Рудольфу представили сыновей Разиды – 25-летнего Виктора и 18-летнего Юрия, а также его племянницу Альфию, дочь Лиллы. Ей едва исполнился год, когда Рудольф привез для нее коляску из Восточной Германии во время своего последнего визита домой в 1961 году. Теперь у Альфии уже был свой сын, 6-летний Руслан. Перед встречей она пыталась представить, как может выглядеть ее знаменитый дядя, по его детским фотографиям, а теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, ощутила неловкость и не могла связать двух слов. В ожидании его приезда Альфия с помощью Разиды переклеила обои в своей комнате и обшарила всю Уфу в поисках сливочного масла (она была уверена, что оно понадобится дяде для бутербродов).
Старше Рудольфа всего на три года, Разида в свои пятьдесят два выглядела на все шестьдесят: седеющие волосы, изрезанный морщинами лоб, скрипучий голос. Учитывая поздний час, Разида отвезла Рудольфа и его спутников в гостиницу «Россия» – мрачное здание в центре города с огромной статуей Ленина перед фасадом. Как и в прежние времена, на каждом этаже гостиницы сидела дежурная с ключами.
В девять утра Разида пришла за братом, чтобы отвезти его к матери. После инсульта Фариду парализовало, и она почти ослепла. Прикованная к постели, она доживала свой век в многоквартирном четырехэтажном кирпичном доме неподалеку от Октябрьского проспекта, в пяти минутах езды от гостиницы – в той самой тесной квартирке, о которой Хамет с гордостью писал Рудольфу в год его бегства. Теперь мать делила две комнаты с дочерью Лиллой, внучкой Альфией, ее мужем Олегом и их сыном. Фарида и Лилла занимали одну спальню. Лилла также была парализована (она так и не оправилась после несчастного случая на дороге), и Альфие приходилось ухаживать и за глухонемой матерью, и за бабушкой. Разида заботилась о своей собственной семье.
Альфия провела Рудольфа в комнату Фариды; мать лежала в полубессознательном состоянии. При виде немощной, тщедушной старушки, совершенно непохожей на ту энергичную и порой грозную женщину, какой ему запомнилась мать, Рудольф испытал шок. Фарида потеряла голос, и, хотя она изредка издавала слабый шепот, родным пришлось научиться читать по ее губам. Фарида глянула на сына, словно припоминая что-то. Рудольф увидел, как дрогнули ее губы, но с них не слетело ни звука. «Он настоящий?» – спросила она внучку. Рудольф захотел узнать, что сказала ей мать; Альфия объяснила. «Она подумала, что он ей мерещится», – вспоминала позже Альфия. Рудольф был удручен. Он не ожидал, что они не смогут поговорить друг с другом. Альфия оставила его наедине с матерью. Рудольф вышел из комнаты через час, безутешный: «Вы можете себе представить? Она меня не узнала!»
Разида бросилась к постели Фариды. «Ты знаешь, кто это был, мама? Ты узнала его?» «Да, это был Рудик», – прошептала Фарида. «Я прочитала это по ее губам, – вспоминала Разида, – но он был так расстроен, что не поверил мне, когда я передала ему, что она сказала».
Лилла тоже была серьезно больна, но даже в своем помутненном сознании она сразу же узнала брата. Когда он погладил ее по плечу, Лилла повернулась к Альфие и, просияв, вымолвила: «Рудик, Рудик». Увидев ее восторг, Рудольф поцеловал сестру. Но подавленный таким «воссоединением» с семьей, Рудольф не стал садиться за праздничный стол, накрытый для него Альфией. А лишь выпил стакан водки и закусил его хлебом с маслом. «Мы все ощущали смущение, – призналась Разида, представившая Рудольфа своему мужу Борису. – Было трудно завязать разговор. Мы не знали, что сказать».
Рудольф вышел из дома, побродил по знакомым с детства местам, но эта прогулка не развеяла его отчаяния. Фотографу из новостного агентства ТАСС поручили запечатлеть его визит домой. Но Рудольф не пустил его в квартиру матери, и тогда фотограф попросил поводить его по памятным местам. Рудольф согласился, и к ним присоединились Разида, его племянник Юрий и внучатый племянник Руслан. Нурееву хотелось посетить могилу отца, но мусульманское кладбище оказалось погребенным под метровым слоем снега, и пройти к ней было невозможно. Первой остановкой Рудольфа стал Уфимский оперный театр. Так как было воскресенье, у артистов был выходной, и никто его не узнал. Он попытался позвонить Зайтуне Насретдиновой – балерине, которая так восхитила его во время просмотра первого в его жизни балета. Но поскольку Советы настояли, чтобы поездка Рудольфа протекала без лишней огласки, никто из бывших коллег артиста не знал о его прибытии. И связаться ни с кем из них у Нуреева не получилось. Старый дом Рудольфа на улице Зенцова был уже снесен; на его месте вырос еще один безликий и бездушный многоквартирный дом. Прежде такой милый городской ландшафт стал преимущественно индустриальным. И Рудольф с трудом узнавал город. Проходя мимо вереницы старых деревянных домиков, он с грустью обронил: «Вот та Уфа, которую я помню». Однако таких районов в ней осталось мало. Школа, в которой учились Рудольф и Альберт, стала теперь балетным училищем и тоже оказалась закрыта; сторожиха в музее Нестерова раскричалась, когда фотограф попытался снять Рудольфа. Для нее, как и для большинства жителей Уфы, имя Нуреева ничего не значило.
На обратном пути в Москву Рудольф держался отстраненно; спутники чувствовали, что он разочарован. Люба с Леонидом встретили его в Домодедове – мрачном, заштатном аэропорту для внутренних рейсов, который произвел на Нуреева гнетущее впечатление. По дороге из Домодедова в Москву Рудольф сказал старым друзьям: ему нужно выпить, и что-нибудь покрепче. Потом они проговорили с ним несколько часов, и Рудольф удивил обоих своей откровенностью. Любу поразила сила эмоций, которые он скрывал от них в далекие годы их юношеской дружбы: «Он рассказывал нам, как боялся открыть рот из страха выдать свою провинциальность и как отчаянно он пытался восполнить недостатки образования…» Невзирая на все, что Рудольф повидал, прочитал и узнал на Западе, он сетовал, что «это были лишь обрывки информации», и «его образование так и осталось неполным».
Фарида умерла от очередного инсульта через три месяца после их встречи, 5 февраля 1988 года[304]. Не знавший о ее смерти Рудольф в это время обедал с Уоллесом Поттсом и Наташей Харли в «Ла Кот Баск» – одном из самых изысканных ресторанов Нью-Йорка. Прежде чем высадить Рудольфа у «Дакоты», Наташа выбирала с ним антиквариат на Мэдисон-авеню. А едва она переступила порог своей квартиры на Восточной 68-й улице, как раздался телефонный звонок: племянница Рудольфа Гюзель сообщила ей из Парижа о смерти Фариды. Наташа сразу позвала Рудольфа к себе на ужин. Через час в ее дверь позвонили, но на пороге стоял не Нуреев, а Барышников. Рудольф только что ему позвонил, сказал он, и предложил свою помощь в приготовлении ужина. Двое мужчин до поздней ночи вспоминали о Пушкине, о Ксении и о своей жизни в Ленинграде. Харли подливала шампанское, радуясь смеху Рудольфа «при воспоминаниях». По приглашению Нуреева к ним заглянули и танцовщики Большого театра – Нина Ананиашвили и Андрис Лиепа. Дуэт готовился к дебюту с «Нью-Йорк сити балле». Давно мечтавшие танцевать Баланчина, Нина и Андрис оказались в числе первых русских танцовщиков, кому разрешили выступать с западной труппой. В новую эпоху гласности, понизившей градус «холодной войны», советские танцовщики больше не должны были отрекаться от своей родины ради расширения творческих горизонтов.
Глава 29Песни странствующего подмастерья
Победа Нуреева над Бежаром вкупе с успешными американскими гастролями балета Парижской оперы в 1986 году ознаменовали начало первого – и единственного – «периода разрядки» в отношениях Рудольфа-худрука с его танцовщиками. Нуреев укрепил их своей новой роскошной постановкой «Золушки», премьера которой состоялась 24 октября 1986 года. Еще один импульс для Сильви Гиллем и первый реальный нуреевский хит у французской публики, этот балет стал, по мнению Рене Сирвена из «Фигаро», истинным «триумфом – и это не слишком сильно сказано». Он продемонстрировал все возможности, техничность, щегольской шик и сценическую эффектность труппы, и подтвердил звездную силу Гиллем, которой покорился весь Париж.
Нуреев поначалу возражал против предложения художника-постановщика Петрики Ионеско перенести действие балета в киностудию, но потом признал, что «не смог придумать, как сделать как-то иначе». Позднее Рудольф говорил, что он адаптировал свою концепцию к французским вкусам («Я дал им то, что они хотели»). И тем не менее постановка Нуреева, обошедшаяся в полмиллиона долларов, явно отражала его личное пристрастие к голливудскому блеску и американской поп-культуре. В его «Золушке», основанной на популярной французской версии сказки XIX века и положенной на музыку Прокофьева, действие перенесено в 1930-е годы и разворачивается на голливудской «фабрике грез».
В трактовке Нуреева Золушка предстает нелюбимой падчерицей амбициозной мачехи, вынашивающей грандиозные замыслы о карьере своих родных дочерей в кино. Принц – красавец-актер, пользующийся большим успехом у женщин, а вместо феи-крестной – не выпускающий изо рта сигару продюсер, важный и влиятельный «творец» звезд, роль которого Нуреев, вполне обоснованно, взял себе[305]. Балет изобилует отсылками к кинематографу, знания по истории которого Рудольф копил многие годы, начиная с «Рокси-вечеров» у Гослингов. Золушка мечтательно танцует с вешалкой для шляп, подражая знаменитому танцу Фреда Астера с метлой. Вместо бала она отправляется на кинопробы, появляясь там под яркие вспышки фотообъективов папарацци. В сцене «В павильоне звукозаписи» из второго акта прослеживаются явные аллюзии на Бетти Грейбл, Бастера Китона, Кинг-Конга, а в комическом соло, которое Нуреев придумал для себя, – образ Граучо Маркса, наделенного усами и очками. (Некоторые усмотрели в этой роли Рудольфа пародию на Сандера Горлински.) Нуреев также ввел в хореографическую канву балета фарсовые гэги в стиле Чаплина – как дань уважения любимому киноактеру. («Мне поднимают настроение трое, – сказал он однажды, – Бах «в любой форме», Шекспир и Чарли Чаплин «в любое время суток».) Конец у балета, разумеется, счастливый. В представлении Нуреева – это финальное па-де-де Золушки и ее Принца, которое запечатлевает для потомства находящаяся на сцене съемочная группа. Золушка не только соединяется с любимым, но и заключает контракт с киностудией, сулящий ей звездную карьеру и бессмертную славу.