Нуреев так и не заполучил ее для Парижской оперы. Грэм настолько расстроила его выходка, что на следующий день она – возможно, вместе с Протасом[307] – отправила письмо обозревателю Эйлин Мел (или Сьюзи). Это письмо было напечатано в колонке Сьюзи в «Нью-Йорк пост». Нуреев «переживает трагический момент в жизни любого танцовщика, – заявила в нем Грэм, – он, как и я, хочет только одного: танцевать. И тот пар, что он выплеснул на меня и Рона за ужином, объясняется, скорее, этим, а не чем-то иным»[308].
Какова бы ни была роль Грэм в этих и последующих событиях, Рудольф обвинял во всем Протаса; ведь ни для кого не было секретом, что Марта и шага не делала, не посоветовавшись с ним. Со временем ей стало не хватать Рудольфа. Она говорила о нем «с огромной любовью». Протасу запомнилось, как за два года до смерти страдавшая артритом Грэм решила написать артисту письмо, и каких усилий это ей стоило. Пальцы Марты сделались такими узловатыми, что она могла держать ручку в правой руке, только придерживая кулачок левой. И тем не менее, по свидетельству Протаса, Грэм написала аж пять черновиков, опасаясь, что «Рудольф не поверит, что письмо от нее, если она его не убедит». Ответа Марта так и не получила. Хотя неизвестно, попало ли то письмо в руки Рудольфа или нет. Они больше никогда не разговаривали друг с другом.
В 1988 году Нурееву исполнилось пятьдесят лет, и ведущие балетные труппы мира поспешили воздать должное танцовщику, наконец-то засыпав его приглашениями, от которых так долго воздерживались. Оглянувшись в прошлое, балетный мир пожелал его почтить и восславить за все, чего он достиг. Но сам Рудольф продолжал смотреть в будущее и строить новые планы. Королевский балет пригласил его в Лондон – станцевать в январе в «Жизели». «Кого бы он хотел видеть в качестве своей партнерши?» – спросили Рудольфа. Все еще уязвленный «изгнанием» из труппы (а именно так он это воспринимал) сразу же после ухода Фонтейн, Нуреев вознамерился продемонстрировать Лондону свои парижские успехи и представить Сильви Гиллем в ее дебюте в «Ковент-Гардене»[309]. «Жизель» была первым балетом, который Рудольф и Марго станцевали в дуэте. Теперь Нуреев был на семь лет старше Фонтейн на момент их совместного дебюта, а 23-летняя Гиллем была в том же возрасте, что и Рудольф в том далеком, 1962 году.
Если не считать отзыва Клемента Криспа, назвавшего его «иконой романтической страсти», рецензии других критиков о Нурееве были далеко не лестными. Весь успех достался Гиллем, чей виртуозный танец очаровал зрителей. При вызове на поклон Рудольф подталкивал ее вперед подобно горделивому родителю, а потом стоял рядом с ней у служебного входа, раздавая автографы.
Чтобы отметить его день рождения 17 марта, Барышников пригласил Рудольфа танцевать «Жизель» с «Американ балле тиэтр» в Лос-Анджелесе. И хотя Нуреев все еще оплакивал уход матери, скончавшейся месяцем ранее, настроение у него, похоже, было приподнятое. В тот вечер Герберт Росс и Ли Радзивилл устроили для него званый ужин при свечах в доме Росса[310]. В числе гостей были в основном старые друзья: Барышников, Дус, Уоллес, дочь Армен Бали Жаннетт Этеридж и Джон Тарас, подаривший Рудольфу новую биографию Баланчина, которую он написал в соавторстве с Ричардом Баклом. После ужина Рудольф позировал перед фотокамерой Тараса, игриво водрузив на голову цветочный венок и приняв позу Диониса.
Тот год оказался богатым на почести, но самое неожиданное предложение поступило Нурееву от компании, отвергавшей артиста на протяжении всего его пребывания на Западе. Удивительно, но двадцать седьмая годовщина побега Нуреева из Советской России совпала с его дебютом с «Нью-Йорк сити балле» на сцене «Нью-Йорк стейт тиэтр» – Нью-Йоркского государственного театра, построенного для этой труппы по проекту Баланчина в Линкольн-центре. По приглашению Питера Мартинса, сменившего Баланчина на посту худрука, Нуреев танцевал с Меррилл Эшли в шедевре Баланчина – Стравинского «Орфей» роль, которую он никогда прежде не исполнял. Отличающийся изысканностью и скульптурным стилем движений, балет воссоздает древнегреческий миф, в котором поэт и музыкант Орфей пытается вернуть свою жену Эвридику из царства теней Гадеса. Зная о том, как мечтал станцевать с этой труппой Нуреев, Мартинс решил не только предоставить ему такой шанс, но и дать учащимся Школы американского балета, контролируемой труппой, возможность воочию увидеть артистизм Нуреева в балете Баланчина. Роль Орфея требовала скорее сценического присутствия, нежели танца, что стало небольшим камнем преткновения в переговорах Рудольфа с Мартинсом. Нуреев хотел танцевать Аполлона, одну из коронных ролей самого балетмейстера. Но Мартинс ему отказал, хотя и знал, что Рудольф все еще исполнял эту роль со своей французской труппой. «Я что – недостаточно хорош для Аполлона? Не настолько хорош, как вы?» – бросил ему вызов Рудольф. «Проблема не в этом, – ответил Мартинс, завершивший карьеру танцовщика в тридцать семь лет. – На мой взгляд, вы слишком стары. Но мне думается, что в роли Орфея вы будете великолепны». Как ни настаивал Нуреев на роли Аполлона, но в конечном итоге уступил. По свидетельству Мартинса, он «напряженно работал» над своей ролью, репетируя с ним и Джоном Тарасом, «и исполнил ее очень хорошо».
В том же месяце выдающиеся звезды балетного мира почтили Нуреева на пышном гала-концерте по случаю его юбилея, приуроченном в театре «Метрополитен-опера» к началу третьего нью-йоркского сезона балета Парижской оперы. Задуманное Джейн Херманн представление «Нуреев: чествование», – отметил впоследствии Клайв Барнс, – стало прекрасным, согревающим душу событием: выражением любви к почитаемому во всем мире танцовщику», не лишенным, впрочем, некоторой помпезности и церемонности. Жена премьер-министра Франции Мишель Рокар поклонилась Рудольфу из центральной ложи, а мэр Нью-Йорка Эд Кох преподнес ему в дар хрустальное яблоко от Тиффани (такой чести удостаивались лишь самые видные и заслуженные гости города). Все артисты парижского балета вместе с учениками его школы прошествовали в гранд-дефиле, чего никогда прежде не делали вне стен Парижской оперы. Французские танцовщики выходили в центр сцены согласно рангу: сначала младшие ученики школы, и в завершение – звезды труппы. За ними проследовали процессией нуреевские коллеги, партнеры и хореографы, включая Михаила Барышникова, Питера Мартинса, Питера Шауфуса, Марию Толчиф, Карлу Фраччи, Иветт Шовире, Карен Кейн, Синтию Грегори, Джона Тараса, Виолетт Верди, Руди ван Данцига, Луи Мюррея и Линкольна Керстайна. Зрители с криками повставали с мест, когда показалась Фонтейн, замыкавшая процессию. Вышедшая на нью-йоркскую сцену впервые за последние семь лет, уже поседевшая Марго выглядела по-королевски элегантной в своем разноцветном костюме. Когда Нуреев поцеловал ее и вывел в центр сцены, на достославный дуэт просыпался дождь из красных, белых и синих конфетти и воздушных шариков. Во время поклона Рудольфа под потолком развернули огромный баннер с надписью «Нуреев», вызвавший всплеск одобрения у публики и по-мальчишески ликующую улыбку у артиста.
Парижские танцовщики в тот вечер исполнили три из четырех своих работ, но наибольшее впечатление произвел пронзительно-трогательный танец самого Нуреева в роли человека, спорящего со своей судьбой в «Песнях странствующего подмастерья» – дуэте, который Морис Бежар создал для него семнадцать лет назад. Под песни Малера, исполненные по такому случаю Джесси Норман, Нуреев танцевал напротив Судьбы, изображаемой его протеже, Шарлем Жюдом: повторяя его па, Странник шел, ведомый Судьбой, к смерти. По свидетельству Жюда, этот балет был очень значим для Нуреева: «Странник хочет, чтобы все было идеальным, совершенным и великим, но эта тень, неизменно следующая рядом, препятствует ему. В этом был весь Рудольф». В финальном эпизоде балета Нуреев исчезал в темноте – как человек, примирившийся со своею Судьбой. Так, во всяком случае, казалось публике. Когда Джейн Херманн поздравила артиста за кулисами, заметив, что вечер прошел чудесно, Рудольф лукаво поглядел на нее и, не поблагодарив, обронил: «Вы просто стараетесь заставить меня уйти со сцены».
Глава 30Как Никия в «Баядерке»
21 февраля 1989 года Сильви Гиллем ушла из балета Парижской оперы. Это был первый удар в том несчастливом для Нуреева году. Известие о том, что Гиллем переманили в Лондон, чтобы придать волшебное очарование труппе Королевского балета, побудило газету «Монд» назвать ее потерю «национальной катастрофой». Только троим танцовщикам – Фонтейн, Нурееву и Наталии Макаровой – удавалось сотрудничать с Королевским балетом в статусе приглашенных артистов долгое время. Зато Гиллем первой удалось заключить с этой труппой долгосрочный контракт, позволявший ей контролировать свой репертуар и выбирать партнеров, спектакли и даже костюмы. Рудольф оказался хорошим учителем. Помимо двадцати пяти ежегодных выступлений с Королевским балетом, Гиллем была вольна танцевать где угодно, чего ей не давали делать в Париже. Сильви тяготили правила и иерархия Парижской оперы. «Ее стены стали давить на меня, – объяснила она свое решение об уходе в духе своего покровителя Нуреева. – Я хотела знать свое расписание на полгода вперед и решать [с руководством труппы], что буду танцевать. А мне говорили: «Если мы тебе это разрешим, все потребуют того же». А потом они стали говорить: «Мы уверены, что ты не уйдешь. Потому что это твой дом, мы тебя создали».
Никто не сыграл такой решающей роли в становлении Гиллем, как Нуреев. И ее неожиданный уход, безусловно, глубоко ранил Рудольфа. Из-за того, что Сильви перешла в Королевский балет, он лишь острее ощущал, что его предали. Гиллем продвигали как самую способную и самую гламурную балерину своего поколения (чему способствовала и стильная стрижка в стиле Луизы Брукс, заменившая шиньон). «Рудольф разозлился на меня, когда я ушла, – призналась со временем Гиллем, – но я не понимала, почему он не захотел мне помочь. Рудольфу не нравилось, когда люди