Переговоры затягивались, и Рудольф продолжил работать без контракта. Тем летом, проигнорировав жалобы Берже на то, что его частые отлучки якобы деморализовали труппу, Нуреев отправился в Мехико с новой группой «Друзей», среди которых был Кеннет Грев. В Мехико они дали четыре представления в фешенебельном ночном клубе на полторы тысячи мест. Грев танцевал в «Празднике цветов в Дженцано», в котором в свое время блистал Эрик Брун. Рудольф свозил Грева в Венецию и в свой новый дом на Ли-Галли – небольшом архипелаге из трех скалистых островков у итальянского побережья близ Амальфи. Нуреев всегда мечтал иметь дом на море и после многолетних поисков в окрестностях Капри влюбился в Ли-Галли с первого взгляда. Переговоры о покупке в 1988 году вел от его имени Луиджи. «Они непередаваемо прекрасны, – сказал ему Рудольф. – Как лодка посреди моря». На островах не было водопровода, зато у них была идеальная история: прежде они принадлежали Леониду Мясину, протеже Дягилева и легендарному танцовщику и хореографу Русского балета, у родственников которого Нуреев и выкупил их за миллион четыреста тысяч долларов[311]. Гомер обессмертил острова Лунго, Бриганти и Ротонду, сделав их обителью сирен, чье волнующее пение сводило моряков с ума и обрекало на гибель в морской пучине. Одиссей сумел не поддаться их зову, только повелев привязать себя к мачте корабля. Позднее острова служили местом заключения, а в XVII веке – пиратским логовом. Мясин потратил массу энергии и большую часть своих денег, чтобы сделать эти пустынные островки пригодными для полноценной жизни. Местные жители отзывались о нем как о «сумасшедшем русском, купившем скалистый остров, на котором могли обитать только кролики». Со временем Мясин не только построил там для себя виллу (по проекту Ле Корбюзье), но и разбил четыре террасных сада с плодовыми деревьями, соорудил лодочный сарай, обустроил четыре пляжа и гостевые и реставрировал маяк и сторожевую башню XIV века, дополнив ее колоннами из каррарского мрамора и танцевальной студией с дощатым полом из сибирской сосны. Воздвигнутый Мясиным театр под открытым небом впоследствии разрушил шторм, и вступивший во владение островами Рудольф задался целью его восстановить. Он надеялся продолжить дело Мясина и превратить Ли-Галли в художественный центр, о котором тот мечтал. «Остров должен ожить, – говорил Нуреев. – Сюда могли бы приезжать хореографы, а также танцовщики, чтобы учиться, развивать хореографию, преподавать».
Лежавший в получасе плавания на лодке от Позитано и труднодоступый, когда море было неспокойно, архипелаг Ли-Галли тем не менее находился достаточно близко от побережья, чтобы гости часто просыпались от пронзительных гудков туристских катеров и женских голосов, обсуждавших на разных языках острова знаменитого русского танцовщика Рудольфа Нуреева. В августе им докучали москиты. Но, сидя на обеденной террасе, обставленной креслами и столами, чей дизайн разработал сам Мясин, Нуреев мог любоваться морскими просторами. И, наверное, ощущал то же, что испытывал и прежний владелец, когда писал, что «покорен красотою вида на море, с простирающимся вдалеке Салернским заливом… Я чувствовал, что здесь мог бы найти уединение, в котором нуждался, откажись я от изнуряющего давления избранной мною карьеры».
В соседней комнате старинными изразцами было выложено по-арабски имя матери Рудольфа. За последующие два года Нуреев покрыл изразцами все внутренние стены (большая часть изразцов была доставлена на кораблях из Севильи). Из Японии Рудольф выписал опреснительную установку для подводки питьевого водоснабжения. Такими мерами по обустройству Ли-Галли он изрядно удивил своего соседа из Равелло, Гора Видала.
В новых владениях Рудольф и Кеннет проводили время просто: они плавали, катались на водных лыжах и упражнялись в студии. Грев не мог ублажить Нуреева физически, но он «удовлетворял его иначе». «Ему доставляло большое удовольствие видеть, что я исполнял па именно так, как ему хотелось, – вспоминал Кеннет. – Он редко высказывал свое одобрение, но однажды все же похвалил меня. Я воодушевился, а он тут же добавил: “В следующий раз сделаешь еще лучше”. Он часто повторял: “Ты должен работать больше! Больше!” И тыкал при этом пальцем мне в грудь, оставляя на ней отметины». Рудольфу также нравилось слушать Грева. «Ты напоминаешь мне Эрика», – говорил он и пускался в воспоминания об их первых днях в Дании, когда он находил Бруна «прекрасным», считал его «богом» и был «готов пожертвовать для него всем».
В отличие от Эрика, Кеннет был открытым, общительным, ласковым и веселым. Не только привлекательным мужчиной, но и легким, отзывчивым товарищем – как раз тем, кто мог бы сделать Рудольфа счастливым. «Мы дурачились, играли на фортепиано, катались на коньках в Центральном парке… [Рудольф] так много смеялся. Его возбуждала вся эта ситуация. Боюсь, что иногда я его расстраивал, но чаще веселил. У него было много проблем, и смех приносил ему облегчение». Как-то вечером за ужином Рудольф признался, что смертельно болен, правда, не сказал чем. «У тебя рак?» – спросил его Грев. «Нет, это особенная болезнь», – ответил Нуреев. Кеннет видел, что Рудольфа беспокоили и недуг, и его стареющее тело. Но то ли по наивности, то ли из искренней заботы Грев полагал, что его присутствие в жизни Рудольфа приносило артисту больше радости, чем боли.
Увы, неудовлетворенное вожделение терзало и изводило Рудольфа гораздо сильнее, чем думал Грев. Чтобы отметить его 21-й день рождения 11 августа, Нуреев устроил в честь него вечеринку в «Дакоте»; в подарок он вручил Кеннету голубой костюм от Армани[312]. Но, опасаясь соперничества со стороны более молодых гостей, Рудольф пригласил на нее своих сверстников, а не ровесников друга. Постоянно подталкивая Грева строить свою собственную, независимую карьеру, Нуреев вместе с тем следил за всеми его действиями и шагами. И сильно тревожился, когда не мог с ним связаться. «Он до того на нем помешался, что звонил мне в Париж среди ночи и спрашивал: где этот глупый мальчишка?» – вспоминал Марио Буа.
Рудольф вернулся в Нью-Йорк на репетиции. Он согласился сыграть Короля – коронную роль Юла Бриннера – в возобновленном мюзикле Роджерса и Хаммерстайна «Король и я». «Я никогда не отказывался попробовать что-нибудь новое. Теперь в моих планах мюзикл», – объяснил Нуреев свое намерение. Но оно возмутило Пьера Берже. Мыслимо ли, чтобы худрук Оперы гастролировал по Северной Америке с музыкальной комедией? Уму Берже это было непостижимо: «Как по мне, так это просто смешно. Это не его дело». А Нуреев считал, что в Париже в нем такой нужды, как полагал Берже, не было. Он спланировал свои выступления заблаговременно; собирался возложить решение повседневных дел труппы на тщательно отобранных помощников и возвращаться в Париж только на репетиции новых постановок. Во исполнение своих обязательств перед Оперой Нуреев согласился на гастроли при одном условии: гастрольный график должен был включать несколько туров, продолжительностью до пары месяцев каждый. Однако, узнав о запрете на въезд в США ВИЧ-инфицированных иностранцев, Рудольф пришел в ужас, когда американские страховые агенты попросили его сдать кровь на анализ. Он отказался делать анализ и все-таки поехал на гастроли – без страховки.
К участию в мюзикле «Король и я» Нуреева подвиг главным образом меркантильный интерес: ему гарантировали гонорар в миллион долларов, возмещение побочных расходов и проценты с прибыли за восемь месяцев работы. Это шоу также давало ему возможность попробовать свои силы еще в одном жанре, способном продлить его жизнь на сцене. Ранее той же весной Рудольфа поразила энергетика Барышникова в спектакле «Метаморфозы» по мотивам повести Кафки «Превращение». (Барышников, бывший на десять лет моложе Нуреева, сосредоточился на современном танце, театре и кино.) К тому же Рудольф всегда любил американские мюзиклы – с тех самых пор, как еще в Ленинграде увидел Лолу Фишер в «Моей прекрасной леди». Роль Короля Нурееву впервые предложили десять лет назад в Австралии, и тогда он отказался от нее, побоявшись, что это помешает его работе в балете. Но теперь танцевать его приглашали все реже и реже. Или, как выразился он сам, «предложений… поубавилось». В сравнении с 1975 годом, когда Рудольф был задействован в 299 представлениях (рекордное число!), в 1988 году он сыграл всего в 81 спектакле. Это был еще не полный уход на покой, но нагрузка существенно снизилась. Раз Берже захотел, чтобы он меньше танцевал, намекал Рудольф, он должен восполнить упущенный доход и время на сцене где-либо еще. В Парижской опере его жалованье худрука составляло шесть тысяч долларов в месяц; еще по шесть тысяч он получал за каждое выступление в полномасштабных постановках и по три тысячи – за участие в коротком балете. Во всех других местах гонорары Нуреева-танцовщика были выше – от пяти тысяч долларов в Королевском балете до почти двадцати тысяч в Японии. Предупреждение Руди ван Данцига о том, что его могут «выгнать» из Оперы за участие в мюзикле «Король и я», не возымело на Рудольфа должного эффекта. Ему нужны деньги, возражал он. Опера платила недостаточно, а французских налогов он платил массу, несмотря на все усилия этого избежать. Только вот так ли Нуреев нуждался в деньгах? Помимо миллионов, выплаченных ему за выступления, число которых в 1970-е годы превышало две сотни в год, он получал гонорары за свои балетные постановки. Практически каждую неделю какой-нибудь из его балетов исполнялся на той или иной сцене мира. И Нуреев всегда мудро вкладывал свои деньги благодаря Сандеру Горлински, который все еще управлял его банковскими счетами в Лихтенштейне. У Рудольфа были дома в Париже, Монте-Карло, Нью-Йорке, ферма в Вирджинии и остров в Италии. Он владел ценным антиквариатом, впечатляющей коллекцией текстильных изделий, десятками килимов и замечательным собранием картин, включавшим изумительный по красоте «Портрет Джорджа Таунсенда, лорда Феррерса» кисти сэра Джошуа Рейнольдса, приобретенный у арт-дилера Ричарда Фейгена за 850 тысяч долларов, и драматичного «Сатану, возбуждающегося от прикосновения копья Ифуриила» Иоганна Генриха Фюссли навеянного «Потерянным раем» Мильтона. Это полотно Нуреев купил в июне того года на аукционе за 1 160 000 долларов.