[323]. «На вопросы о самочувствии он отвечал: “Пока жив”, – вспоминала Руанн. – В итоге мы перестали его спрашивать об этом». Когда он терял силы, Шарль Жюд, Лоран Илер и Мануэль Легри, назначенный дублером на роль Солора, сочиняли вместо Рудольфа соло Солора, «смешивая все трудные па, которые ему нравились» – чтобы порадовать и восхитить своего бывшего худрука. «Это то, что надо», – вспоминал потом Легри его слова. Рудольф не должен был танцевать в своем балете, но собирался дирижировать на премьере.
Увы, со временем для Рудольфа стало непосильным присутствовие на репетициях; он все меньше времени проводил в студии и все больше дома или в больнице Богородицы Неустанной Помощи в Леваллуа, северо-западном пригороде Парижа. Его подруги по очереди ухаживали за ним на набережной Вольтера. Первой подключилась 73-летняя Марика Безобразова, сильная, волевая, решительная и при этом очень элегантная и по-матерински заботливая женщина (из тех, кому Рудольф всегда доверял). Вскоре к ним присоединился черный ротвейлер, которого Рудольф привел домой из зоомагазина у дворца Гарнье. Он назвал его Солором в честь героя «Баядерки». А обнаружив, что «пес» на самом деле – сука, поменял кличку на Солорию. Однако собака оказалась не только не приученной к жизни в домашних условиях, но и пугливой, и больной – у нее был бронхит, лихорадка, проблемы с глазами и коленом. Несмотря на это, Рудольф так привязался к Солории, что даже обижался, когда она отказывалась с ним спать в его чересчур теплой спальне. А Марика вскоре сообразила: лучшим способом привлечь внимание Рудольфа было обратиться к нему как к «Соларии Рудольфовне».
До премьеры оставалась неделя, когда Пьер Берже решил: Рудольф слишком болен, чтобы дирижировать премьерой. Проблема заключалась в том, что взять на себя «мучительную задачу» и сообщить ему об этом никто не хотел. Предположив, что единственным авторитетом для Нуреева в таком положении может послужить только врач, Элен Трейлин позвонила Канези. Рудольф находился в больнице, когда Канези порекомендовал ему воздержаться от дирижирования премьерой. «Это истощит вас, – сказал больному Мишель, – и в итоге может пострадать ваш же балет». Нуреев взъярился. «Не зас…ай мне мозги!» – сорвался он на доктора.
На следующий день Рудольф вернулся в театр с твердым намерением показать своим коллегам, что ему достанет энергии, чтобы дирижировать премьерой. Когда Элен Трейлин подошла поздороваться с ним у лестницы служебного входа, он только молча зыркнул на нее и отмахнулся от руки молодого человека, попытавшегося ему помочь. Но, едва он начал спускаться по лестнице, как споткнулся, пошатнулся и покатился бы по ступенькам вниз, если бы тот молодой человек не схватил его снова за руку. И все же Нуреев не сдался. Зайдя в репетиционную студию, категорически отказался от любой помощи. «Никакой кушетки», – буркнул он и просидел остаток дня на стуле, окончательно лишив себя сил.
Это была последняя битва Нуреева.
Глава 32Выход на поклон
8 октября 1992 года Нуреев смотрел премьеру «Баядерки» из ложи дворца Гарнье. Много лет назад его собственное выступление в этом балете навеяло и критикам, и зрителям сравнения с Нижинским. На сей раз Солора танцевал Лоран Илер, его возлюбленную, храмовую танцовщицу Никию – Изабель Герен, а ее соперницу, дочь раджи Гамзатти – Элизабет Платель. Герен сознавала: Рудольф видит ее танец в последний раз. И танцевала для него. Правда, боялась, что Нуреева переполнят эмоции и, не совладав с ними, он «покинет нас во время спектакля», – вспоминала потом Изабель. А Шарль Жюд, обидевшись на то, что Рудольф (профессионализм которого взял верх над чувствами) выпустил на премьеру Лорана Илера, вообще не пришел на спектакль.
В тот вечер, еще до представления, Луиджи поспешил на набережную Вольтера, чтобы помочь Рудольфу принять ванну и одеться. Некогда мускулистое, натренированное ежедневными упражнениями тело танцовщика, которое Луиджи так хорошо знал, казалось, совершенно утратило мышечный тонус. «Бедер не осталось – одна кожа. Он не мог стоять прямо и шаркал подгибающимися в коленках ногами», и Пиньотти приходилось поддерживать его за руку. Но Нуреев как будто не замечал изумленных взглядов, обращенных на него в Опере. «Все выглядело так, словно все чурались его, как больного чумой, и не желали к нему приближаться. Я несколько раз его спрашивал: “Рудольф, а ты уверен, что хочешь это сделать? Ты счастлив?” А он отвечал: “Очень”», – делился потом воспоминаниями Луиджи.
Слишком слабый, чтобы сидеть прямо, Рудольф лежал, вытянувшись на кушетке, подпертый подушками. Он хотел было сесть в оркестровой яме, но Канези запретил ему это. Ты не сможешь оттуда уйти, если вдруг захочешь, пояснил врач Рудольфу. На что тот возразил: «Из ложи я всего не увижу».
На парижскую премьеру съехались его друзья со всего мира. В ложе с Рудольфом сидели Канези, Луиджи, Марика Безобразова и Жаннетт Этеридж, а на других местах в зрительном зале можно было увидеть Сильви Гиллем, Розеллу Хайтауэр, Пьера Лакотта, Ролана Пети, Зизи Жанмэр, Виолетт Верди, Джона Тараса, Джона Ланчбери и Ротшильдов. В первом антракте многие из них выстроились в очередь, чтобы поприветствовать Рудольфа. Им и в голову не приходило, что даже в лежачем положении Нуреев думал только о своем балете, и все его мысли поглощало действо, разворачивавшееся на сцене.
«Джек, вы меняли что-нибудь в этом акте?» – призвал он к ответу Джона Ланчбери, который оркестровал партитуру.
«Нет, – помотал тот головой, – я ничего не менял».
«Но в конце акта тромбоны звучали тяжелее, чем обычно», – не успокоился Нуреев.
«Но это Парижская опера, Рудольф, – напомнил ему Ланчбери. – Тромбонисты здесь всегда играют слишком громко».
«Да, я забыл», – тихо согласился Нуреев.
Когда занавес опустился после финального акта, Рудольф решил выйти на поклон. Провожавшие его на сцену Канези и Луиджи напомнили: ему не обязательно это делать. «Нет, я должен это сделать, только пусть все пройдет побыстрее», – ответил Рудольф, прекрасно сознавая, какой эффект произведет его выход на поклон.
Когда занавес поднялся снова, он стоял посреди сцены, поддерживаемый Изабель Герен и Лораном Илером. Публика встретила его ошеломленным молчанием, но уже в следующее мгновение зрители повставали с мест и разразились громовыми аплодисментами. Эмоции в зале стали почти осязаемыми. Крики «Браво!» смешались с возгласами «Au revoir!», обращенными к истощенной фигуре в вечернем костюме и роскошной алой шали, перекинутой через левое плечо. На какую-то долю секунды Рудольф высвободился из поддерживавших его рук и взял на себя командование сценой – единственным местом, где он всегда ощущал себя дома. Зарядившись силой от восторженного зала, артист улыбнулся и приподнял вялую руку в приветствии и… прощании.
Не успел занавес опуститься, как Нуреева принялись чествовать французские чиновники. На конфиденциальной церемонии на сцене, во время которой Рудольф восседал на троне раджи, сначала Пьер Берже, а потом и министр культуры Жак Ланг воздали ему должное своими речами. Затем Ланг вручил Нурееву знаки отличия командора Ордена искусств и изящной словесности, удостоив его высшей степени одной из самых почетных наград Франции, присуждаемых за достижения в творчестве. Отталкивая танцовщиков в поисках лучшего ракурса, фотографы защелкали камерами. На Джона Тараса эта сцена произвела удручающее впечатление: «[Рудольф] не мог стоять; и взгляд у него был загнанный».
И тем не менее он настоял на своем присутствии на торжественном ужине. И там, сидя между Мод и Мари-Элен де Ротшильд, обсуждал с Берже театральную программу на будущий год. Однако в середине ужина Нуреев попросил Канези и Луиджи отвезти его домой. На пути к выходу их остановил Берже; он попросил Рудольфа сняться для «Пари матч». Для этой «фотосессии» одну из комнат специально задрапировали синей тканью. Марика Безобразова попыталась не допустить съемок, но Рудольф дал разрешение на них. Фотографии, сразу же облетевшие весь мир, неумолимо свидетельствовали: Нуреев тяжело болен. И вскоре – несмотря на отрицания и протесты Парижской оперы и его друзей – английские газеты раструбили: у Нуреева СПИД.
То, что Рудольф умирал, близкие ему люди никогда не обсуждали открыто. Отвечая на звонки в его квартире, они даже не упоминали о болезни, потому что Нуреев нередко слушал их разговоры по параллельному аппарату в своей спальне, не желая оставаться в стороне.
Эту битву он проиграл. Когда Руди ван Данциг и Тур ван Шайк посетили Нуреева на следующий день после премьеры, Дус проинструктировала их в прихожей: «Не говорите, что вы пришли специально ради него – это может вызвать подозрения. И не упоминайте о его болезни – он не желает о ней слышать. Просто поговорите с ним о будущем, как будто ничего плохого не происходит. Это будет лучше всего». Сама Франсуа собирала для Рудольфа рецензии на премьеру, тщательно уничтожая все статьи, в которых упоминался СПИД. Немногим удалось пройти ее цензуру. «И это все?» – спросил у Дус Рудольф, получив от нее всего три газеты.
Руди ван Данциг пропустил премьеру и прилетел ко второму представлению. Он думал: раз у Рудольфа хватило энергии поставить трехактный балет, возможно, он не так уж серьезно болен. Однако в квартире его охватили мрачные предчувствия. В комнатах царило запустение, в одной из них «лежали и стояли в беспорядке коробочки и пузырьки с таблетками и капсулами… От былого тепла и блеска не осталось и следа, – написал он позднее. – Одного взгляда на вещи были достаточно, чтобы понять: за ними давно не ухаживали; все внимание было сосредоточено только на одной комнате – спальне Рудольфа». На столе лежал – все еще завернутым в целлофан – букет лилий, присланный Мадонной, а на кухне увядали красные розы Жаклин Онассис, как попало засунутые в пластиковую бутылку.
Пытаясь скрыть тревогу, ван Данциг присел на кровать Рудольфа и положил руку на его худую ногу – он помнил, какое наслаждение испытывал Рудольф при чьем-то прикосновении. Нуреев лежал на постели в тускло освещенной комнате; маленький светильник у кровати был единственным источником света. «Его глаза и нос казались более выраженными, довлея и почти поглощая все остальные черты, как будто он именно через них стремился всеми своими чувствами к внешнему миру, стараясь уловить даже самые незначительные детали окружающего его мира». С огромным усилием Рудольф рассказал гостям об успехе накануне и о чудесном исполнении танцовщиков. Время от времени в комнату, контролируя его состояние, заглядывали Марика, Жаннетт и Дус. «Мои женщины, – пробормотал Нуреев ван Данцигу. – Видите? Они всегда при мне». Вечером Рудольф надеялся пойти посмотреть труппу Ролана Пети, но Дус, услышав об этом, предложила обождать несколько дней. А тогда они вместе отправятся за антиквариатом. Для него ведь отложили столько прекрасных вещей, напомнила Нурееву Франсуа. Ее слова потрясли ван Данцига: они звучали «как обещания ребенку, которого требовалось успокоить».