Но едва сотрудники «Кристис» приступили к составлению каталога и фотографированию имущества в нуреевской квартире на набережной Вольтера, как туда пожаловала Гюзель в сопровождении своего адвоката и шерифа. Они быстро опечатали квартиру. Гюзель и Роза подали иск против Европейского фонда, обвинив его в нарушении завещательных распоряжений Рудольфа. Нуреев хотел, чтобы его коллекции хранились и экспонировались в музее, утверждали они, а вовсе не желал, чтобы их пустили с молотка. Вдобавок ко всему, Гюзель и Роза усомнились в действительном намерении Нуреева передать большую часть своего имущества фонду, а не семье. Они считали, что его адвокаты воспользовались ослабленным состоянием Рудольфа, чтобы ввести его в заблуждение ради собственной выгоды – за счет его родственников.
Оба аукциона пришлось отложить до заключения компромисса: фонды обязались снять с торгов или выкупить назад часть костюмов и семейных фотографий Нуреева, а Роза и Гюзель согласились им в таком случае не препятствовать. Нью-йоркский аукцион выручил 7,9 миллиона долларов, а Лондонский – 2,79 миллиона долларов. Однако Роза и Гюзель не отозвали свой иск.
Уфимские родственники Нуреева вступили в наследство, хотя подробной информации о нем им так никто никогда и не предоставил. Они с неодобрением отнеслись к тяжбе, затеянной Розой и Гюзель, посчитав, что Рудольф обошелся с ними по справедливости. И все же они чувствовали, что фонд держал их в неведении и не проявлял к ним особого уважения. Несмотря на то что Нуреев предоставил семьям и Альфии, и Разиды право на проживание в одном из домов на его ферме в Вирджинии, они никогда не видели этой фермы и не представляли, какую жизнь могли бы там вести и во сколько им бы обошлось такое проживание даже при бесплатной аренде. Для того чтобы побывать на ферме, им требовалась виза, а получить ее можно было при наличии приглашения. Альфия и Разида обратились за помощью к фонду, но из этого ничего не вышло. Им сказали, что Европейский фонд уплатил семьдесят пять тысяч долларов иммиграционному адвокату, но скорого ответа не ожидалось. В какой-то момент секретарь фонда – высокомерный и бесцеремонный молодой швейцарский юрист Марк Рихтер – предложил Разиде тридцать пять тысяч долларов за отказ от права на проживание в доме в Вирджинии. Свое предложение он обосновал нецелесообразностью переезда в страну без знания ее языка. Но за такую маленькую сумму ей вряд ли удастся приобрести квартиру в Санкт-Петербурге или Москве, ответила Разида Рихтеру. За несколько минут он увеличил сумму до ста тысяч долларов.
Тогда за их дело взялась Армен Бали, пообещавшая Рудольфу позаботиться о его родственниках. Визы были получены. Однако Бали не только отговорила их от посещения фермы и осмотра дома, но и отбила у них всякое желание там жить: уж слишком изолирован этот край охотничьих вирджинских угодий, уверила она наследниц. Вместо этого Разиде и Альфие выплатили финансовую компенсацию, и Бали помогла им с семьями обосноваться в ее родном городе Сан-Франциско, консультируя их по всем вопросам – от покупки жилья до школ для детей.
Тем временем Гюзель и Роза подали второй иск, на этот раз против Американского фонда. Налоговый адвокат Нуреева Барри Вайнштейн назначил себя председателем Танцевального фонда Рудольфа Нуреева, а свою жену, дочь и партнера по юридической фирме сделал членами его Совета. Гюзель и Роза обвинили Вайнштейна в том, что он использовал этот фонд в своих интересах и к выгоде своей семьи. Они утверждали, что Рудольф никогда не намеревался поставить во главе фонда своего налогового адвоката, ничего не смыслившего в его художественной миссии. И заявили, что Вайнштейн тоже воспользовался состоянием Рудольфа, который в силу его тяжести не отдавал себе отчета в том, что он делал. Вайнштейн отврегал все обвинения. На процессе в Манхэттене осенью 1997 года Шарль Жюд засвидетельствовал, что Нуреев при подписании своего завещания в 1992 году пребывал в здравом рассудке и «полностью сохранял свои умственные способности». В июне 1988 года судья федерального окружного суда в Манхэттене поддержал эту точку зрения, объявив создание Американского фонда законным.
Вайнштейн тем не менее признал, что ему действительно был нужен какой-нибудь человек со связями в танцевальном мире для осуществления художественной политики фонда. В 1994 году он предложил Джейн Херманн заменить в Совете его дочь. Но Херманн вскоре вышла из Совета, заявив, что Вайнштейн отказался предоставить ей полный доступ к документации фонда. По предложению Херманн ее место в Совете заняла дочь Армен Бали, Жаннетт Этеридж (пусть и не профессионалка, но балетоманка). Однако Вайнштейн по-прежнему воздерживался от открытого обсуждения деятельность фонда, даже в беседах с представителями прессы, пишущей о балете. Как бы там ни было, но из документов, хранящихся в архиве генерального прокурора штата Иллинойс, явствует, что за первые шесть лет своей деятельности фонд выделил порядка одного миллиона долларов (из имевшихся в его распоряжении семи миллионов) нескольким балетным школам и труппам, сотрудничавшим с Нуреевым при его жизни. В их числе были Танцевальная труппа Пола Тейлора, Центр современного танца Марты Грэм и Школа американского балета.
Опасаясь, что публичный процесс мог подвигнуть и других бывших любовников Нуреева выдвинуть свои иски, фонд также заключил во внесудебном порядке мировую сделку с Робертом Трейси. Ему гарантировали выплату суммы в размере примерно шестисот тысяч долларов в рассрочку до 2000 года, с тем условием, что он никогда не будет писать мемуаров или давать интервью о своей жизни с Рудольфом. Если не считать важности подобной сделки как таковой, эти крупнейшие затраты времени и денежных средств были законной формой защиты Американским фондом своего права на существование[328].
Основным в судебной тяжбе был вопрос: как именно Нуреев намеревался распределить свои активы между своими родственниками, фондами и музеем или выставочной галереей, посвященной его жизни и деятельности. Через своего адвоката Гюзель заявила, что они с дядей были очень близки. Она была «его глазами и ушами в мире балета», заявил адвокат, и ухаживала за Нуреевым во время болезни. Однако, по свидетельству Шарля Жюда, который провел многие часы у постели больного в последние месяцы его жизни, Рудольф «хотел передать все своим фондам». «Я спросил у него, как он собирается решить, [кто будет в Совете][329], – рассказал Жюд, – и он ответил: самое главное – его деньги, поэтому он хотел, чтобы там оказались люди, способные правильно ими распорядиться. [Рудольф] сказал: раз он хочет увековечить свое имя, ему нужны деньги. Отдать все деньги [родственникам] – значит пожертвовать своим именем. Для него деньги были властью». В 1997 году Европейский фонд заключил – также во внесудебном порядке – мировую с Розой и Гюзель о выплате им 1,8 миллиона долларов.
Тем не менее и через пять лет после смерти Нуреева ни один из его фондов не только не предпринял никаких шагов для увековечения его имени, но и не решился на смелые художественные проекты, которыми так славился их учредитель. Вместо того чтобы воздать должное духу предприимчивости Нуреева хотя бы посредством важных заказов новым хореографам, Американский фонд предпочел субсидировать в 1997 году постановку Бостонским балетом «Корсара» в полномасштабной версии Большого театра. Правда, Европейский фонд во исполнение пожеланий Нуреева все же периодически предоставлял от его имени гранты ряду ведущих европейских балетных школ и поддерживал участие перспективных российских танцовщиков в престижном международном конкурсе юных артистов балета «При де Лозанн» («Приз Лозанны»). В 1997 году Европейский фонд также выступил спонсором выставки в парижском музее Карнавале, на которой демонстрировались костюмы Нуреева, его балетные реликвии, музыкальные инструменты и партитуры с комментариями и пометами танцовщика. В планах музея была организация постоянной экспозиции, посвященной Нурееву (наподобие залов других знаменитых парижан, включая Пруста).
Нуреев также предусмотрел выделение ежегодных грантов в размере ста тысяч долларов США на исследования по проблемам СПИДа и артистам, живущим с этой болезнью. Но уже в апреле 1988 года Мишель Канези, пытавшийся выступать представителем Нуреева в этой миссии, почувствовал себя загнанным в тупик. После смерти Рудольфа фонд в Лихтенштейне разрешил ему распределить на медицинские цели всего лишь тридцать тысяч долларов. Американский фонд тоже не проявил особого энтузиазма. Незадолго до нью-йоркского аукциона «Кристис» в 1995 году Канези обратился к Вайнштейну с письменной просьбой: зарезервировать часть доходов от торгов на исследования проблем ВИЧ/СПИДа в память о Рудольфе. Мишель надеялся, что эта инициатива стимулирует распродажу и привлечет дополнительные средства. Но Вайнштейн не ответил ему. А впоследствии и вовсе отрицал получение письма.
Несмотря на распри между людьми и судебные баталии, подлинное наследие Нуреева продолжает жить – в сформированных им поколениях танцовщиков, во вдохновленных им труппах, в воспоминаниях зрителей, которых он поражал и восхищал, и в новых плеядах балетоманов, которых он заразил любовью к танцу.
Многие из них все еще приходят на его могилу на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа[330]. И там их глазам предстает памятник, созданный Эцио Фриджерио, художником-декоратором последней нуреевской «Баядерки» по заказу Европейского фонда. Заменившее через три года временный крест, это надгробие выполнено в виде детально проработанного дорожного сундука, накрытого мозаичным восточным ковром, «сотканным» из муранского стекла и окаймленным бахромой из бронзы. Тонкая игра цветовых оттенков и линий производит эффект застывшего движения – краткого упокоения в продолжающемся путешествии.
Библиография
Alexandrova, Vera. A History of Soviet Literature