е билеты. И когда в Советский Союз впервые пригласили западного музыканта Гленна Гульда, Волькенштейн достал билет и для Рудольфа. Необыкновенно эмоциональный стиль Гульда помог юноше осознать, насколько важно «вкладывать в работу свою жизнь»[55].
Вечерами Рудольф любил гулять по Невскому проспекту. Вскоре у него вошло в привычку забегать в музыкальный магазин у Казанского собора и покупать там ноты. Он всегда очень внимательно изучал богатый выбор музыкальных партитур и грампластинок, представленный в магазине. Заведовала магазином Елизавета Михайловна Пажи – маленькая, пухленькая и обаятельная женщина лет сорока с кудрявыми черными волосами, теплой улыбкой и глазами, лучившимися умом. Тронутая пылкой любознательностью Рудольфа, она стала знакомить его с заходившими в магазин музыкантами. И иногда даже просила их сыграть для Рудольфа его любимые вещи на пианино, стоявшем в торговом зале. А когда магазин бывал пуст и у Пажи находилось свободное время, она сама садилась за инструмент и играла для Рудольфа.
Подобно Удальцовой, Ворониной и Войтович, Елизавета Михайловна восхищалась пытливым умом юноши и поощряла его жадное стремление узнавать новое. Не имевшая своих детей, Пажи принялась его опекать и стала приглашать к себе домой. А там Рудольфа ждали интересный разговор и вкусная еда, разительно отличившаяся от спартанской диеты в столовой училища. Муж гостеприимной хозяйки Вениамин – хоть и был по специальности физиком – увлекался поэзией. «Невозмутимый бородатый мужчина» познакомил Рудольфа со многими поэтами. Он декламировал свои любимые стихи, следя за ритмом и тональностью каждого слова так же, как его жена следила за звучанием каждой музыкальной ноты. Супруги постоянно принимали у себя артистов и представителей интеллигенции. И Рудольф упивался атмосферой одного из тех своеобразных петербургских «салонов», о которых так любили ему рассказывать Воронина и Войтович. Заботами Елизаветы Михайловны он начал брать уроки у Марины Петровны Савва, пианистки Малого театра оперы и балета. Муж Марины Петровны Николай был в том же театре скрипачом. Тоже бездетные, они, как и Пажи, стали приглашать Рудольфа к себе домой.
Он энергично упражнялся на одном из многочисленных пианино в училище. Обычно Рудольф играл Баха, восхищаясь строгими композиционными формами произведений выдающегося композитора. Но на первом месте для него оставался все-таки танец. И каждый вечер, когда для учеников наступало время отдыха, Рудольф разыскивал пустой зал. Ему нужно наверстывать упущенное время, напоминал он Мении. А одного полуторачасового занятия в балетном классе для этого было мало. Рудольф, по его собственному признанию, находился не в таком выигрышном положении, как Юрий Соловьев или Наталья Макарова – талантливые ученики, начавшие тренироваться гораздо раньше. «Я ко всему относилась спокойно, а Рудик нет, – вспоминала Мения. – Он был амбициозным и потому очень спешил. Однажды несколько старших учеников вошли в класс, где мы работали. Рудик швырнул в них стул и закричал: «Черт возьми! Вы не будете здесь заниматься!» Мения к тому моменту уже привыкла к вспышкам его необузданности. Хотя, по ее словам, «такого себе больше никто не позволял. Сейчас говорят, будто бы он начал себя так вести только после того, как сделался звездой. Нет, он всегда так поступал, даже когда был никем… Наши одноклассники предупреждали меня: если он не будет следить за своим поведением, его исключат из училища. Они не любили его, потому что он держался неприветливо. Даже не удосуживался здороваться… Он был замкнут в собственном мире, в своей жизни».
Рудольф отказался вступать в комсомол – молодежное крыло Коммунистической партии. Членство в комсомоле[56], как и в пионерии, было практически обязательным и считалось неизбежным «обрядом посвящения». Но не всегда молодые люди вступали в этот союз по искренним убеждениям; иногда это делалось ради карьеры и даже безопасности: один в поле не воин! Остаться одиночкой означало противопоставить себя большинству и привлечь внимание независимой жизненной позицией.
В январе 1956 года минуло почти пять месяцев с тех пор, как Рудольф уехал из дома. Жизнь на безопасном расстоянии от отцовского надзора, после уже свершившегося «дезертирства» в Ленинград, ослабила напряженность в их отношениях. Продолжая сердиться на сына за его самовольный отъезд, Хамет тем не менее в его планы не вмешивался. А со временем и вовсе подостыл, чему немало поспособствовала Роза. Она убедила отца в престижности и официальном статусе училища. Хамет не имел никакого понятия о защищенности, гарантиях и престиже, которыми Ленниградское хореографическое училище наделяло своих питомцев. «Наша мать очень радовалась тому, что Рудольф там учился, – делилась Разида. – А отец никогда не выказывал своих чувств. Когда бы мы ни заговаривали об этом, он неизменно повторял: «Ладно, уехал так уехал. Посмотрим, что из этого выйдет».
Рудольф надеялся побывать на зимних каникулах дома. Того же хотела и его семья. Хамет даже направил Шелкову письмо с просьбой разрешить его сыну провести каникулы «дома с родителями». Старший Нуреев также надеялся, что директор училища продлит ему каникулярный срок. Но Шелков по неизвестным причинам отклонил его просьбу. «Отказать», – написал он на письме большими черными буквами, должно быть, порадовавшись шансу досадить хотя бы одному Нурееву. Через месяц, 18 февраля 1956 года, Рудольф, желая сделать отцу приятное, послал ему поздравительную открытку с черным кокер-спаниелем, похожим на Пальму, любимую собаку Хамета:
Дорогой папа, поздравляю вас с днем рожденья. Желаю долгих-долгих лет жизни, хорошего здоровья, счастья. Надеюсь, Вы вырастите в огороде все, что хотите, и сможете хорошо отдохнуть и поохотиться этим летом.
Хамета огорчал отказ Рудольфа жить по сталинским заветам. Но еще больше он расстроился, когда эти заветы поставил под сомнение преемник вождя. 20 февраля 1956 года, через день после письма от Рудольфа, Никита Хрущев осудил Сталина в «секретном» докладе на XX съезде Коммунистической партии. Хотя заседание было закрытым, этот доклад зачитали во всех партийных организациях страны. Хрущев разоблачил не только жестокий произвол Сталина по отношению к партийной элите, но и чудовищный террор, развязанный вождем, во имя которого Хамет в те самые годы шел на огромные жертвы[57]. Новый вождь обвинил своего предшественника в том, что тот приказал пытать и казнить многих офицеров Красной армии, а также возложил на него частичную вину за неподготовленность страны к гитлеровской агрессии. Для Хамета, как и для большинства жителей России, Сталин был божеством, опорой его морально-нравственного мира. Хрущевские разоблачения пошатнули эту веру и посеяли первые зерна реформ. И хотя потребовалось еще тридцать четыре года, чтобы перестройка открыла наконец путь к свободе слова, в стране уже повеяло новым духом либерализации.
Для Рудольфа дела государственные мало что значили. Но хрущевская оттепель открыла советским коллективам возможность поездок за границу, и впервые с 1930-х годов в Россию начали приезжать западные артисты. Первым американским спектаклем, представленным на советской сцене в декабре 1955 года, стала опера Гершвина «Порги и Бесс». Зарубежные артисты побывали в ЛХУ; там им показали ученическую постановку «Щелкунчика», в которой танцевал Нуреев. Приехавший вместе с артистами колумнист Леонард Лайонс затем сообщил читателям своей газеты «Нью-Йорк пост», что видел во время гастролей «татарского юношу, которому головной убор закрывал видимость» и который высоко поднимал «восточную девушку… не замечая, что поддержка ей неудобна». Это было первое упоминание о Рудольфе в западной прессе[58].
Западных звезд балета Рудольф увидел на страницах «Дэнс мэгэзин». Несколько номеров этого журнала прислал из Лондона приятель Мении, и три или четыре выпуска проскользнули мимо цензоров. Рассматривая фотографии Марго Фонтейн и Эрика Бруна, Рудольф однажды заявил Мении, изучавшей журнал вместе с ним: «Я тоже буду танцевать во всех этих театрах». Как бы он мог это сделать, ни один из них себе не представлял. Но, по мнению Мартинес, в мечтах о далеких подмостках не было ничего дурного.
Между тем образцы для подражания были рядом с ними. Артисты Кировского театра каждый день приезжали в училище для тренингов – в той самой студии на пятом этаже, где шестьдесят пять лет назад была создана «Спящая красавица». Рудольф редко упускал возможность понаблюдать за ними. В их присутствии менялась сама атмосфера в училище. «Они казались нам почти божественными созданиями», – вспоминала Наталия Макарова. Пушкин регулярно проводил занятия с солистами-мужчинами Кировского, а легендарная прима-балерина его труппы Наталья Дудинская вела classe de perfection – курс совершенствования исполнительского мастерства для танцовщиц. Но их тренировки периодически совмещались. Некоторые балерины старались позаниматься и в мужском классе Пушкина, чтобы усовершенствовать свои прыжки. А поскольку учащимся не разрешалось сидеть на галерее и наблюдать за занятиями, они «вставали друг другу на плечи и заглядывали в зал из дверного проема». Особое удовольствие доставляло им смотреть, как мужчины-танцовщики в конце тренинга старались продемонстрировать свое превосходство друг над другом. «Мы буквально замирали от восторга», – вспоминала Марина Чередниченко.
Каждую весну воспитанники Пушкина подготавливали классические вариации для показа на итоговых экзаменах. Во время ежедневных тренингов юные танцовщики оттачивали свою технику, а вариации служили мерилом наработанного ими мастерства и артистичности. Ученики исполняли их на концерте на сцене Кировского театра; при этом оценивался не только их потенциал, но и профессионализм педагогов. К весне 1956 года Рудольф провел в классе Пушкина почти восемь месяцев, и преподаватель считал его не готовым для выхода на сцену. Возможно, ему просто не хотелось рисковать своим авторитетом педагога.