инственные в своей категории получили максимальную оценку – десять баллов! Рудольф был очень доволен таким результатом, пока не узнал, что еще две пары из их группы – Соловьев с Колпаковой и Максимова с Васильевым (из Большого театра) – тоже удостоились золотых медалей, хотя их оценки были ниже. «Мне такого уравнивания не надо», – рявкнул он на партнершу и не пошел с ней за медалями[85]. Спесь Рудольфа обидела Васильева, открыто похвалившего его на конкурсе в Москве. «Ему не нравилось, когда кто-то хвалил меня или Соловьева, – вспоминал Васильев. – А похвалы в свой адрес принимал как должное, поэтому люди его не любили. Он считал себя лучше любого танцовщика в окружении и очень ревностно оберегал свою славу. У нас не любили, когда кто-то выделялся. Мы считали это дурным тоном. Мы все одинаково много работали и все были равны».
После очередного слезного расставания с Менией Рудольф из романтики австрийской столицы попал в Болгарию. Там он купил своей матери меховую шубу. Известие о венском триумфе опередило танцовщика. (МОЛОДОЙ НУРЕЕВ – УНИКАЛЬНЫЙ ФЕНОМЕН В БАЛЕТЕ – гласил заголовок в местной газете «Работническо дело».) На вокзале его встречала целая толпа почитателей. «Нуреев! Нуреев!» – скандировали они в приветствии, заталкивая в окно вагона корзины с персиками.
По дороге в Ленинград артистам предстояла пересадка в Киеве. И Рудольф снова переступил черту. В получасовой перерыв между поездами он поехал на такси осмотреть киевский кафедральный Владимирский собор. А на обратном пути попал в пробку и опоздал на поезд. Рудольф предвидел, что это выйдет ему боком. И не ошибся. «В труппе хватало злых языков; пошли слухи, будто Рудик надумал остаться в Киеве», – рассказывала Алла Осипенко, первой из балерин Кировского побывавшая на Западе[86]. Ее коллеги бились об заклад, что подобная «самоволка» будет стоить Рудольфу карьеры… если он вообще вернется. По мнению Осипенко, такие предположения были до смешного нелепыми. Ведь Рудольф просто захотел увидеть собор. Но, когда он через некоторое время вернулся, танцовщики укорили парня: «Сказано же было – полчаса!» Этот проступок пополнил список жалоб на Рудольфа, разраставшийся как на дрожжах.
Вскоре по его возвращении домой открылся первый Московский международный кинофестиваль. Рудольф очень обрадовался, когда Сильва Лон и ее друг Валерий Головицер пригласили его на просмотр фильма Алена Рене «Хиросима, любовь моя» – одной из прорывных кинокартин французской «новой волны». Работавший на фестивале Головицер был дружен со многими артистами балета. Но он даже помыслить не мог, что кто-нибудь из них проявит интерес к фильмам Рене. Рудольф не походил ни на одного из знакомых ему танцовщиков. Как-то раз Головицер позвонил ему из Москвы и в ответ на вопрос, чем тот занят, услышал: «Бахом».
После просмотра Головицер провел Рудольфа на пресс-конференцию французской актрисы Марины Влади, чувственной блондинки, сыгравшей в главную роль в фильме «Колдунья». Никогда не встречавший кинозвезд, Рудольф шустро пристроился в очередь за автографом, а потом попросил разрешения сфотографироваться рядом с актрисой.
«До чего же мне хочется съездить в Ленинград! – игриво промолвила Влади, когда их познакомили. – Да только вряд ли мне удастся выкроить время».
«Ничего страшного, – улыбнулся ей в ответ Рудольф. – Встретимся в Париже».
В сентябре того года Рудольф сам появился на экране: в уфимском кинотеатре показали новостной ролик с фрагментом из «Лауренсии». Разволновавшаяся – но не разочарованная в своих ожиданиях – Анна Удальцова отписала в Ленинград Розе:
«Мне сегодня сказали, что в нашем кинотеатре “Родина” показывают Рудольфа в документальном фильме. Я, конечно, сразу же побежала туда и увидела своего неподражаемого, утонченного, буйного испанца. Я смотрела на моего дорогого мальчика, как завороженная, и подробности танца от меня ускользнули. Надо будет сходить посмотреть еще раз… Начинаю собирать альбом с газетными статьями о Рудольфе, самому ему будет недосуг заниматься такой нудной работой. Мне кажется, ему нужен секретарь. Все статьи и фотографии из газет надо наклеивать на листы бумаги. Иначе пропадут. Мы должны увековечить эту неожиданно блеснувшую славу… Ведь раньше, когда я говорила о его таланте, люди посмеивались надо мной и даже намекали, что я была им увлечена. Впрочем, так оно и есть. Я давно им увлечена, а теперь весь мир увидит то, что мне было ясно уже тогда. Так что дай ему Бог крепкого здоровья и крепких нервов…»
Между тем увековечивание «блеснувшей славы» Рудольфа, за которое так ратовала Удальцова, уже началось. К осени 1959 года руководству Кировского стало ясно: Нуреев – главный «гвоздь программы». У каждой звезды труппы имелся свой круг почитателей, но Рудольф вызывал восторг не только у своих поклонников, но и у всей публики. Некоторые балетоманы специально приезжали из Москвы, чтобы увидеть танцовщика на сцене. Спектакли с его участием «походили на корриду, где быком был Нуреев, а тореадорами зрители, – писал позже балетный критик Геннадий Шмаков. – Исход этой битвы был непредсказуем. Одно его появление на сцене накаляло атмосферу неистовством и опасностью». Со временем даже недоброжелатели и чересчур взыскательные зрители простили Рудольфу все его огрехи, превратившиеся в «неотразимые индивидуальные особенности». «Его танец не идеален, – признавал один из них в беседе со Шмаковым. – Но то, что он делает на сцене, это больше, чем просто балет».
В отличие от других артистов, Рудольф редко общался со своими поклонниками за кулисами. Благодаря этому ему отлично удавалось сохранять вокруг себя «ауру таинственности» и обращать своих почитателей в верных рабов (так было на протяжении всей его творческой карьеры). Когда бы Нуреев ни отправлялся на гастроли, фанаты прибегали на вокзал, чтобы его проводить. А потом собирались в ближайшем кафе и обсуждали его выступления. Каждого дебюта артиста ждали с огромным нетерпением, каждую деталь разбирали и обсасывали неделями. Бросать цветы на сцену Кировского было запрещено, но Рудольф уже привыкал раскланиваться, утопая в море цветов.
Но обрушившаяся известность предъявляла артисту и новые требования. В благодарность за свою преданность многие поклонницы рассчитывали на нечто большее. Не оставляя попыток обратить на себя его внимание, они преследовали Рудольфа, досаждали ему улицах, названивали всю ночь по телефону. Эти звонки будили Пушкиных, у которых Нуреев по-прежнему жил. На одном из спектаклей обиженная безразличием кумира поклонница бросила на сцену старый веник. Но если Рудольфа и вывела из себя этакая «публичная пощечина», то вида он не показал: подобрав веник со сцены, танцовщик грациозно раскланялся, как будто это был букет.
Балетомания в Ленинграде давно уже развилась в своеобразную традицию со своим сводом правил – под стать почитаемому виду искусства. Ее красочная история восходила к петербургским сезонам Марии Тальони (1837–1842). Выступления выдающейся романтической балерины настолько распаляли публику, что изменился даже театральный этикет. С легкой руки архитектора Дюпоншеля, еще в Париже бросившего к ее ногам цветы, русская публика стала заваливать ее цветами. Пробыв в России несколько лет, балерина уехала во Францию, а оставленные ею личные вещи были распроданы с аукциона. Шелковые туфельки ушли за двести рублей (по тем временам астрономическая сумма!). Согласно легенде, покупатель потом сварил их в специальном соусе и угостил ими на званом обеде друзей-балетоманов.
Несмотря на скудное освещение его достижений в прессе, Нуреев вызывал интерес и за пределами ленинградского балетного мира. В филармонии его приветствовали криками «Нуреев!». Обычно на концерты туда его сопровождала подруга, Тамара Закржевская. «Ему нравилось, что его узнают. Он не был позером, но всякий раз, когда он чувствовал, что на него глазеют, он сразу приосанивался». Уже тогда Рудольф прозорливо начал формировать свой имидж. В обмен на книгу о Ван Гоге, которую ему прислала из Москвы Сильва Лон, Рудольф решил послать ей свои снимки в студии. Но фотограф «оказался свиньей, – написал он Сильве в октябре 1959 года, – и, сколько раз я к нему ни обращался, он всегда меня обманывал, так что я перестал ему доверять. Вместо этого посылаю вам вырезку из газеты с моей фотографией».
Всегда стремившийся постичь, «от чего люди сходят с ума», Рудольф решил изучить фильм, запечатлевший его московское выступление в «Корсаре». Он никогда до этого не видел себя со стороны. «И, разумеется, я не увидел ничего из того, что ждал, – заметил он через несколько лет. – Наоборот, я испытывал очень странное чувство, глядя себя на экране. Как бывает, когда ты впервые занимаешься сексом или чем-нибудь в этом роде…»
Дебютировав той же осенью в «Баядерке» и в «Жизели», Рудольф начал работать над собственной трактовкой исполнения. В результате ему удалось не только трансформировать каждую новую роль, но и изменить восприятие своего танца публикой.
У большинства зрителей имя Нуреева ассоциировалось с мужественными, героическими партиями, прославленными Чабукиани и требующими от исполнителя темперамента и виртуозности: раба в «Корсаре», испанского крестьянина в «Лауренсии», армянского чабана в «Гаянэ». Но мало кто мог себе представить Рудольфа в таких романтических или лирических ролях, как поначалу пылкий, а потом раскаивающийся Альберт в «Жизели». Нуреев прежде не танцевал героев с лирическим или психологически сложным характером.
И вот теперь ему предстояло стать партнером Дудинской именно в такой роли – в балете «Баядерка», одном из последних шедевров Петипа и «краеугольном камне» репертуара Мариинки и Кировского. Разнообразный, как обед из пяти блюд, этот панорамный четырехактный балет рассказывает легенду о любви и ревности индийских раджей. Богатого и знаменитого кшатрия Солора любят две женщины: баядерка (храмовая танцовщица) Никия и Гамзатти, обожаемая дочь раджи. В знаменитой сцене «В царстве теней» Солору снится его возлюбленная, умершая Никия, в образе, воплощенном танцовщицами кордебалета. «Смерть как установка на погружение в мир иллюзий появилась в “Жизели” и других балетах романтической эпохи», – отмечала Арлин Кроче. А Петипа «расширил подтекст: …царство Смерти превратилось в элизий, нирвану чистого танца».