и обилием яств на столах с накрахмаленными льняными скатертями. Сев за стол, Рудольф осознал, что не знает, какими ножами и вилками и пользоваться. Он и не представлял себе, что партийная элита живет по-царски. «Теперь я, наконец, понимаю, что такое коммунизм», – заявил он Тамаре по возвращении в Ленинград.
При всей сосредоточенности на себе и своих интересах, Нуреев радовался успехам тех коллег, которых он ценил. Рудольф не только репетировал с Никитой Долгушиным перед его дебютом в «Щелкунчике», но и фотографировал танцовщика во время спектакля. Он также занимался с новичком Костей Брудновым, чьи врожденные способности ставил выше собственных. И даже подстрекал своего «соперника» Юрия Соловьева добиваться для себя дополнительных спектаклей. «Иди и проси. Я просил, и мне дали», – убеждал он его. Но Соловьев отнекивался. Они и впрямь сильно разнились характерами. Соловьев был спокойным, добродушным и скромным. Если Рудольф всегда был полон новых идей и тяготел к экспериментированию, то Соловьев предпочитал проверенную классику. И если танец Рудольфа был непредсказуемым и дерзновенным, то Соловьев славился своей исключительной техникой, феноменальными парящими прыжками и глубокими приседами плие. По словам Долгушина, «он был безупречным танцовщиком, но ему недоставало благородства и лиризма». И Соловьев, и Нуреев были звездами своего выпускного класса, и обоих в тот же год приняли в Кировский. Только Нуреев стал солистом, а Соловьева зачислили в кордебалет.
Не прекращавшиеся стычки с администрацией и педагогами театра стоили Рудольфу поездок и партнерш. На репетиции «Дон Кихота» он схлестнулся с репетитором Михаилом Михайловым за свое право изменять танцевальный рисунок партии. В первой вариации Рудольф сделал несколько мягких, растянутых шагов перед исчезновением за кулисами. Верный хранитель традиции, Михайлов потребовал его повторить фрагмент, не затягивая уход со сцены. Рудольф отказался и выскочил из зала, поразив педагога грубостью с оскорбительно обыгранным именем: «Будут тут еще всякие Пихал Пихалычи меня учить!»
А некоторые танцовщики-конкуренты в отместку за «привилегированный» статус Рудольфа в театре распустили слух о том, что Дудинская не захотела с ним больше танцевать. Сплетни подогрел неожиданный отказ балерины выступать в их первой «Баядерке». Надеясь расколоть великолепную пару, некоторые артисты наговорили Рудольфу, будто бы в действительности Дудинская не повреждала ногу, как ему поначалу сказали, а позавидовала его успеху. Это была неправда, но злопыхатели добились своего: Рудольф им поверил и начал общаться с ней очень холодно. Не понимая причины такой перемены, Дудинская предположила, что Нуреев ее не ценит, и, в свою очередь, повернулась к нему спиной: для следующего выступления в «Лауренсии» она попросила себе в партнеры Бориса Брегвадзе.
Через несколько месяцев Рудольф узнал, что его не пошлют на гастроли в Египет, и пришел в болезненно-угнетенное расположение духа. «Каким же глупым и простодушным я тогда был! – написал он на рекламном снимке, подаренном Тамаре в июне того же года и запечатлевшем его танцующим с Дудинской в их первой «Лауренсии». – Я жил только надеждой. Увы, теперь я отрезвел». Но дерзать не перестал. В том же месяце в «Дон Кихоте» Рудольф не стал исполнять в первом акте пантомимные сцены, не желая портить свое выступление устаревшими и фальшивыми эпизодами. И его партнерше Кургапкиной пришлось импровизировать на ходу. «Я танцовщик, а не мим, – заявил Рудольф начальству в антракте. – Эта пантомима тут не играет никакой роли. И мне на нее наплевать».
Еще более громкий скандал спровоцировал его отказ перед финальным актом облачиться в короткие панталоны с буфами, составлявшие костюм Базиля. В поступке Рудольфа эхом отозвался исторический прецедент 1911 года: выход Нижинского в «Жизели» в одном облегающем трико шокировал публику и вызвал смятение в царской ложе; на следующий день артиста уже не связывали с Мариинкой никакие обязательства[99]. Нуреев в двух первых актах танцевал в панталонах, а потом уперся. Перерыв затянулся: Рудольф за кулисами спорил с Сергеевым и возмущенным Михайловым, то и дело хватавшимся за сердце. Панталоны нарушают линию ног, визуально укорачивают их, настаивал Нуреев. Он хотел танцевать только в белом облегающем трико поверх балетного бандажа, чего на сцене Кировского не делал до него ни один артист. «На Западе уже давно танцуют в трико, и я так хочу. Для чего мне эти абажурчики?»
Поскольку спектакль близился к финалу, дублер Рудольфа уже уехал домой. Замены Нурееву не было! Занавес не открывался почти с час, в зале нарастало раздражение. Рудольфу пригрозили наказанием, но он все равно сделал по-своему. При его появлении на сцене публика взорвалась криками. Консервативных зрителей возмутило «бесстыдство» артиста; им показалось, что он вообще вышел без штанов. За кулисами заметались театральные администраторы. На костюмершу, отвечавшую за мужские костюмы, обрушился шквал упреков: «Как вы посмели такое допустить!» Но Рудольф быстро пресек все нападки. «Оставьте Татьяну Николаевну в покое, – призвал он. – Она ничего не знала, вся ответственность только на мне».
«Это был скандал, – вспоминала Алла Осипенко, – но публика и пресса восприняли его замечательно. Многие в труппе спрашивали: «Почему Нурееву позволено, а нам нет?» Да потому, что они до этого не додумались, вот почему!»
Рудольф получил предупреждение и еще несколько «черных меток» в трудовой книжке – постоянной учетной карточке, которую на каждого работника театра заполнял начальник отдела кадров, представлявший КГБ. А балетный критик Вера Красовская откликнулась неодобрительным отзывом.
В своем обзоре по итогам года она укорила Нуреева в том, что ему не удалось создать законченный, фактурный образ цирюльника Базиля и танцевал он в «Дон Кихоте», как в простом дивертисменте. «Верно, цирюльник Базиль – не ахти какой глубокий герой, – признавала она. – Но его умели сделать интересным совсем по-разному многие мастера советского балета. Почему же с таким невозмутимым равнодушием гулял по сцене причесанный под современного стилягу Нуреев?… [Ему] не стоит с такой бездумной расточительностью играть своим талантом».
Рудольф предложил новый подход к костюмам танцовщиков, и одной из первых его примеру последовала Алла Шелест. Увидев на фотографии западных балерин в коротких пачках, она тут же вооружилась ножницами и обрезала свою. «У меня тоже был комплекс из-за коротких ног, и я подумала: «Господи, зачем я мучаюсь в этих длинных пачках?» – рассказывала потом Шелест. – Костюмерша пришла в ужас: «Алла, что вы делаете? Меня же уволят! Танцевать в такой короткой пачке не дозволено».
Так оказались переписаны еще несколько сценических правил.
Интерес Нуреева к Западу не остался незамеченным властями. В конце сентября – вскоре после того, как его не взяли на гастроли в Египет, – Рудольфа послали в 46-дневный автобусный тур по Восточной Германии. Случилось это за неделю до начала гастролей в Москве[100] Американского театра балета («Американ Балле Тиэтр»). Едва ли тур Нуреева совпал с ними по времени случайно. До этого в Советский Союз не приезжала ни одна американская балетная труппа, и Рудольф с огромным нетерпением ожидал ее выступлений. Его интересовали звезды этой труппы – Эрик Брун и Мария Толчиф. И ему ужасно хотелось увидеть «Тему с вариациями», первый балет Баланчина. Из публикаций в «Данс мэгэзин» Рудольф знал, что Толчиф была третьей женой и музой Баланчина, а Бруна признавали на Западе выдающимся танцовщиком.
Увы, их приезда Рудольф не дождался. Когда американские артисты прилетели в Москву, автобус уже вез его, Кургапкину и цирковую труппу на Берлинский фестиваль, второсортный конкурс стран советского блока. После Берлина им предстояло побывать в нескольких городах Восточной Германии. Рудольф протестовал, уподобляя поездку ссылке. И Сергеев пытался урезонить его: разве он не знал, что Уланова заболела? А кому, как не ему, ее заменять? «Это не ссылка, Руди, а особая честь!»
Перед отъездом Рудольф попросил одного москвича – единственного своего знакомого, у которого имелась кинокамера, – снять спектакли с участием Бруна. Нуреев теперь носил свободную прическу с челкой, совершенно необычную для того времени. Таким он запечатлен на рекламных фотографиях для гастролей. На одном из снимков крупным планом, презентованном Тамаре, Рудольф написал: «Надеюсь, что гастроли Американского театра балета в мое отсутствие развлекут тебя, а возможно, и оставят большее впечатление».
Во время тура по Восточной Германии Нуреев пережил все, чего опасался. Погода была холодной, сцены старыми, а публика равнодушной. Ему и Кургапкиной пообещали, что выступать они будут каждый вечер. Но очень скоро они поняли, что были только частью одного из многих «путешествующих цирков», как выразилась Нинель. Они танцевали в кафе и в захудалых театрах; однажды им пришлось прождать на холоде восемь часов, пока чинили их сломавшийся автобус. Позднее Рудольф признался друзьям, что впервые задумался о побеге именно в той поездке по Германии. Зато суточные ему выплачивали в восточногерманских марках, и на них Рудольф приобрел свой первый музыкальный инструмент – пианино «Розевуд», которое отправил в Ленинград морем. Кроме того, он купил еще одежду и детскую коляску для ребенка, которого ожидала его сестра Лилла.
В Восточном Берлине Рудольф открыл для себя и другие удовольствия. «Я там в школе познакомился с одним очень милым мальчиком, и очень красивым, – вспоминал он через много лет, приехав на уик-энд в Западный Берлин к хореографу Руди ван Данцигу. – Он водил меня по городу, показал много интересных вещей. Я был очень благодарен ему и очень впечатлен. Для меня Германия, даже ее восточная часть, уже была более или менее Западом. В конце концов, мы поцеловались, но я не помню, кто проявил инициативу. – Рудольф помолчал, а потом уточнил: – Кстати, вы хорошо знаете этого мальчика из Восточной Германии. Он теперь педагог в вашей труппе». А с подачи Кургапкиной, похвалившейся паре коллег по возвращении в Кировский о том, какой Нуреев «настоящий мужчина», по театру поползли слухи об их любовной связи в поездке