В результате, когда в театре объявили о грядущих весенних гастролях в Париже и Лондоне, Рудольф ничуть не удивился, не найдя своего имени в списках. Впрочем, даже отобранные в них танцовщики знали: ни в чем нельзя быть уверенным. Паспорт могли отобрать на пути к самолету, и причины ты мог никогда не узнать.
Готовились поездки на Запад так же долго, как и новые балеты. И так же тщательно «ставились»: нужно было проверить всех на благонадежность, просмотреть личные дела, собрать характеристики. Для одобрения каждой кандидатуры требовались подписи худрука, начальника отдела кадров и председателя театрального профсоюза. Одобренные анкеты пересылались в городской комитет компартии, а затем в Москву, в Комиссию по выездам за границу при ЦК КПСС. На «политических репетициях» перед гастролями артистам втолковывались правила: постоянно держаться вместе, никогда и никуда не ходить с иностранцами, выходить на улицы только парами, проявлять бдительность и немедленно сообщать о любых инцидентах.
За месяц до отъезда труппы Рудольф вдруг узнал, что его имя добавили в список. В последний момент парижский импресарио Кировского попросил заменить представителей старшего поколения вроде Сергеева, Дудинской и Шелест самыми молодыми талантами. Сергеев и Дудинская, которые должны были открывать гастрольный тур, теперь ехали только как консультанты. А Алла Шелест вообще не попала в группу. Сергееву пришлось назначить солиста вместо себя. И он остановил свой выбор на двадцатитрехлетнем Нурееве. «Выбор, должно быть, дался ему непросто», – признавал позже Рудольф.
Тот факт, что руководство театра одобрило его кандидатуру для зарубежной поездки, сродни чуду в истории Нуреева. Он уже сполна проявил свой независимый и бунтарский характер, а руководству вряд ли хотелось, чтобы в гастрольном коллективе находился возмутитель спокойствия, способный доставить немало проблем. Однако желание продемонстрировать за рубежом превосходство советского балета победило. А кто лучше подходил на роль «пехотинца танцевального фронта», как не Нуреев – восходящая звезда нового поколения? Большой уже выступил с триумфом и в Лондоне, и в Америке. Теперь подтвердить, что Россия – столица балетного мира, предстояло Кировскому. На фоне операции в Заливе Свиней Советский Союз решил бросить в наступление по другую сторону «железного занавеса» свои лучшие силы. При условии круглосуточной слежки за Нуреевым специально уполномоченными «гэбэшниками» преимущества его участия в гастрольном туре в конечном итоге перевешивали возражения (по крайней мере, на взгляд дирекции театра).
Рудольф яростно тренировался под руководством Пушкина, готовясь к Парижу – первому городу в гастрольном маршруте. Вместе с тем он, как никто, ощущал боль и отчаяние Аллы Шелест, так бесцеремонно отлученной от исторического турне на закате своей карьеры. Однажды, репетируя с Рудольфом и Аллой Сизовой к Парижу, Шелест не выдержала и расплакалась, и Нуреев стал ее утешать. На фоне людей, интригующих ради билета на самолет, его искреннее сочувствие потрясло Аллу: «Он все понимал, несмотря на весомую разницу в возрасте между нами». Когда Рудольф пригласил ее пойти с ним домой к Пушкиным, Шелест поначалу отказалась. Но он настоял. «По дороге мы почти не разговаривали, но я все время чувствовала тепло от его сострадания, – вспоминала Алла. – Такое нечасто встречается в театре и помнится долго…»
Рудольф до последней минуты опасался, что его самого вычеркнут из гастрольного списка[109]. Но 11 мая 1961 года он надел свой черный берет, рубашку, галстук и узкий темный костюм и вместе с Пушкиными поехал на такси в аэропорт Пулково. Тамара появилась там в тот момент, когда Рудольф направлялся к стойке таможенного контроля. А мгновение спустя вдруг рядом с ним возникла Роза с месячной дочкой Гюзель. «Ты зачем приехала? – рявкнул на сестру Рудольф, разволновавшись из-за того, что она приехала в аэропорт с малышкой. – Немедленно возвращайся домой!» Роза перечить не стала.
Наконец объявили рейс. Пушкин и Ксения обняли своего протеже и пожелали ему удачи. А Тамаре как-то образом удалось миновать вместе с Рудольфом таможню. Когда она вышла посмотреть, как он садится в самолет, Пушкины жестами подозвали ее к себе. И все трое замерли, ожидая, когда можно будет кинуть на Рудольфа последний взгляд. В толпе пассажиров его заметила Ксения. «Рудик!» – крикнула она. Рудольф оглянулся, махнул рукой и исчез в самолете.
Глава 10Эффектный выход
Дебютный сезон Кировского в Париже встретили с не меньшим энтузиазмом, чем труппу Дягилева в 1909 году. Тогда, в начале века, парижская публика познакомилась с Нижинским, Павловой и другими звездами Мариинки, а пресса заговорила о чуде Русского балета. «Очень долго, почти целое столетие, Франция вскармливала русский балет, в России работали французские балетмейстеры, танцевали французские балерины, – писала сестра Нижинского Бронислава. – И вдруг теперь мы, русские танцовщики, захотели поразить Париж». Им это удалось, и на протяжении двух следующих десятилетий Русский балет Дягилева оказывал огромное влияние на европейскую культуру.
И вот опять, по прошествии полувека, их советские преемники тоже надеялись поразить парижскую публику. Дебют Большого театра в Лондоне в 1956 году имел исторический успех, но художественное превосходство Кировского было общепризнанным, и весь Париж с лихорадочным нетерпением ожидал знакомства с новым поколением советских танцовщиков. Но если артисты Дягилева свободно вращались в общественных, интеллектуальных и артистических кругах города, то советских танцовщиков «заботливо» оградили от общения с ними. Едва они приземлились в аэропорту Ле Бурже, как заказной автобус сразу же отвез их в отель «Модерн» – неказистую гостиницу на площади Республики, в одном из наименее фешенебельных кварталов Парижа. И на протяжении всего гастрольного тура им надлежало вместе репетировать, вместе питаться и вместе осматривать достопримечательности в полной изоляции – под стать присяжным во время процесса.
Только Нуреев будет поступать по-своему. Как и всегда.
Каждый день артисты Кировского репетировали во дворце Гарнье, необарочной обители балетной труппы Парижской оперы[110]. Французские танцовщики занимали соседние студии. Когда на приеме в Фойе де ла Данс[111] они наконец встретились, русские стояли по одну сторону зала, а французы упорно держались другой. Сбившись в кучку, парижские танцовщики Клер Мотт, Клод Бесси и Пьер Лакотт тихо беседовали, когда вдруг заметили одного «русского, который медленно, как кошка», направлялся к ним.
«На самом деле мне запрещено общаться с вами, – отважился заговорить на запинающемся английском Рудольф, – но, по-моему, это глупо. Вы танцовщики, и мне хочется узнать, что вы думаете о Кировской труппе».
Обрадованные неожиданным приглашением к разговору, французские артисты предложили Рудольфу прогуляться вместе с ними. «Мне запрещено, – повторил он. – Вы должны попросить разрешения у директора Кировского». Лакотт обратился к Сергееву, Дудинская переводила. «Артисты очень устали, – ответила она. – Им не стоит выходить». Лакотт заверил: им просто хочется поговорить о балете. Сергеев смягчился, но предупредил: «Только возвращайтесь пораньше». В знак добрых намерений Рудольф взял с собой Юрия Соловьева, с которым делил номер во время гастролей.
Танцовщики привели их поужинать в квартиру Клода Бесси, рядом с Парижской оперой. Соловьев держался скованно и за весь вечер не обронил и пары слов. Зато Рудольф, по свидетельству Лакотта, «говорил за обоих». Не прошли они и квартала, как Рудольф принялся критиковать манеру передвижения французов по улицам. «Они так суетливо бегут, как будто не знают, куда направляются, как будто передвигаются совершенно бесцельно». «Я подумал: Господи, какой он странный, – вспоминал потом Лакотт, – не успел приехать, а уже комментирует все подряд».
За ужином Рудольф, всегда стремившийся заполнить пробелы в своих познаниях, подверг французов «допросу с пристрастием». Его интересовало все – от танцевальной техники до их репертуара. 20-летняя Мотт была молодой звездой Парижской оперы, а 23-летний Лакотт – танцовщиком и начинающим хореографом. Рудольф с удовольствием узнал, что Лакотту был известен «Призрак Розы», прославленный одноактный балет Фокина, созданный им для Нижинского и Карсавиной. Воспользовавшись случаем, Нуреев заставил француза пообещать, что тот разучит с ним этот балет, пока Рудольф будет в Париже[112]. Хотя Фокин работал в Мариинском театре, многие из самых знаменитых его балетов оставались неизвестными в России. Единственный балет Фокина, в котором танцевал на тот момент Рудольф, – это «Шопениана», переименованная в «Сильфиды» при первом показе в Париже в 1909 году.
Когда Мотт и Лакотт привезли Нуреева и Соловьева обратно в гостиницу, Рудольф не захотел выходить из машины. «Такой чудесный вечер, может, мы еще куда-нибудь сходим, как вы считаете?» – спросил он. Идея Рудольфа не нашла отклика у французов, пообещавших Сергееву вернуть его до половины десятого.
«Он выглядел таким грустным, когда вылезал из машины», – вспоминал Лакотт. Французы подарили ему на память коробку шоколадных конфет. Но Рудольф, прощаясь, вернул ее Мотт, просунув в окошко автомобиля. «Не хочу их брать сейчас, – объяснил он. – Возьму только одну конфетку, а при встречах с вами буду брать еще по одной».
«Таким образом он как бы сказал: “Я хочу видеться с вами”, – рассказал Лакотт. – Мы были растроганы». Троица условилась встретиться на следующий вечер в половине десятого, в переулке близ «Модерна». «Как ты думаешь, нам нужно снова просить разрешения?» – спросил у Клер Лакотт, отъезжая от отеля. «К чему? – ответила девушка. – Он взрослый человек, и мы ничего плохого не делаем».