[133] Фредерика Аштона, и Тамаре не терпелось поскорее занять место в зале. Но не успела она опуститься в свое синее бархатное кресло, как один знакомый крикнул девушке, что ее кто-то искал в фойе. Выбежав из зала, Тамара столкнулась со своим старым приятелем; вид у него был мрачный. «Присядь, мне надо тебе кое-что сказать», – пробормотал он. «Что-то случилось с Рудиком, да?» – вдруг почуяла неладное Тамара. «Да, только что по “Голосу Америки” передали, что Нуреев попросил политического убежища». Политическое убежище??? Тамара никогда не слышала такого выражения и, что за ним стоит, не представляла. «Что за глупость! Рудик вообще в политике ничего не понимает», – машинально заспорила она. «А тут и понимать ничего не надо! – постарался объяснить ей приятель. – Надо просто попросить убежища в стране, в которой хочешь остаться».
Тамара бросилась к таксофону звонить Пушкиным, но трубку никто не брал. Тогда она позвонила Елизавете Михайловне Пажи, их доброй знакомой из музыкального магазина. Та уже слышала. «В трубке раздался плач, – вспоминала Тамара. – Елизавета Михайловна спрашивает: “Тамара, это правда?” – “Я не знаю” – “Тамара, приезжайте к нам, мы с Вениамином Михайловичем вас ждем”». Тамара не пошла на балет, а села в автобус и поехала к Пажи. Та жила в коммунальной квартире, и Тамара удивилась, когда Елизавета Михайловна открыла дверь в свою комнату. Там сидел ее притихший муж, на вид по-настоящему расстроенный. Они и в самом деле оба любили Рудика как сына. Елизавета Михайловна в слезах металась по комнате. Потом они с ней вместе целый вечер звонили Пушкину, но трубку никто не брал. Тамара и Елизавета Михайловна хотели, чтобы Пушкин узнал обо всем от них; у него было повышенное давление, и они боялись, как бы его не хватил удар, если кто-то сообщит ему такую новость без подготовки. Но вернулся домой Пушкин только в час ночи. Тамара дозвонилась до него на утро следующего дня. И услышала в ответ лишь три слова: «Я уже знаю». У пожилого педагога подскочило давление, и он лежал в постели после приступа. Ксения находилась в Пярну [в Эстонии], и Тамара послала ей телеграмму: «Махмудка в беде. Возвращайтесь домой».
Весь следующий день ленинградские друзья Рудольфа пытались осмыслить слухи и совладать с шоком. Официальная пресса молчала и о Нурееве, и о Кировском. «От кого-то мы слышали, будто его сбила машина, – вспоминала Тамара. – Потом кто-то сказал, что его привезли в Москву и поместили в психушку. Мы не понимали, что могло произойти». Глубокое чувство утраты сблизило их. Раз Рудольф теперь считался предателем, им ничего не оставалось, как скрывать от других свое горе. Вместе с тем об их дружбе с Нуреевым было известно. И они понимали: в любой момент в дверях могут появиться «гэбэшники». Особенно беспокоился муж Елизаветы, Вениамин – физик, работавший над секретным проектом.
Уфа, 16 июня 1961 года
Новости сразили и сестру Рудольфа, Розу. Но дозвониться родителям в Уфу было непросто. Ни у Хамета с Фаридой, ни у их знакомых домашнего телефона не имелось, и Розе пришлось отправить родителям телеграмму с просьбой перезвонить в Ленинград. На это ушло несколько дней. Разида в это время проводила отпуск на Черном море. Вернувшись, она нашла отца в мрачном настроении. От ее глаз не укрылось, как сильно переживал Хамет: «На него было больно смотреть. Он был коммунистом и комиссаром, поэтому воспринял это очень тяжело. Он быстро похудел и состарился. Мать отреагировала иначе. Ее беспокоило только одно: есть ли Рудику на что жить. “Хватит ли у него денег?” Вот что ее волновало».
Ленинград, 18 июня 1961 года
Через три дня после своего дебюта в Ленинграде Марго Фонтейн узнала, что один из танцовщиков Кировского отказался возвращаться на родину и остался в Париже. Эту новость ей сообщила балерина Джорджина Паркинсон после телефонного разговора с мужем в Лондоне. «Естественно, в Ленинграде об этом не говорили», – рассказывала Фонтейн, заметившая, что одна из балерин Кировского, до этого несколько раз застенчиво заглядывавшая к ней гримерную, теперь перестала заходить. Балериной, чье имя Фонтейн не назвала, была Алла Шелест. Как частая партнерша Нуреева, она оказалась в «группе риска». По словам Фонтейн, Нуреев впоследствии подтвердил, что именно эта балерина Кировского «вызывала у него наибольшее восхищение». Она была очень тонкой, восприимчивой артисткой, «не только блестящей балериной, но и художником» на сцене, и он «многому научился, наблюдая за ней». А Шелест в свою очередь отмечала: бегство Нуреева «нарушило всякое представление о нормальном ходе вещей. Он был первым. Невозможно понять, как эта идея могла прийти ему в голову. Я очень сожалела, что его потеряла».
Люба Романкова провела романтический уик-энд за городом со своим новым другом, лыжным инструктором. Домой она вернулась в воскресенье 18 июня. Девушку встретил без умолку трезвонивший телефон. Ее родители тоже уехали на выходные, в квартире никого не было. «Я бросилась к телефону, натыкаясь на все предметы под ногами, – вспоминала Любовь, – и услышала, как в трубке кто-то сказал: “Рудик сбежал на Запад”. Я, словно парализованная, застыла на месте. Мне эта новость показалась подобной смерти – я подумала, что никогда его больше не увижу».
Москва, 18 июня 1961 года
За сорок восемь часов после бегства Нуреева и экстренного совещания Комитета государственной безопасности председатель КГБ Александр Шелепин[134] приготовил докладную записку в ЦК КПСС. Судя по спешке, с которой Шелепин составлял свой отчет, советское руководство серьезно задел столь неожиданный удар по престижу страны. Вроде бы простой план по отзыву танцовщика с треском провалился, и Шелепину теперь предстояло как-то объяснять и улаживать крупный международный скандал, угрожавший подорвать доверие Запада к советскому режиму.
«Докладываю, что 16 июня 1961 года в Париже изменил родине Нуреев Рудольф Хаметович, 1938 года рождения, холост, татарин, беспартийный, артист балета Ленинградского театра им. Кирова, находившийся в составе гастрольной группы во Франции.
3 июня сего года из Парижа поступили данные о том, что Нуреев Рудольф Хаметович нарушает правила поведения советских граждан за границей, один уходит в город и возвращается в отель поздно ночью. Кроме того, он установил близкие отношения с французскими артистами, среди которых имелись гомосексуалисты. Несмотря на проведенные с ним беседы профилактического характера, Нуреев не изменил своего поведения».
Шелепин описал безуспешные усилия властей вернуть Нуреева в Советский Союз и изложил сведения о его семье в Уфе. В естественном желании обелить себя лично, Шелепин постарался переложить всю вину на резидентуру КГБ во Франции и партийных функционеров Кировского, одобривших кандидатуру Нуреева для гастрольной поездки в Париж. Ссылаясь на информацию, собранную им о Нурееве, Шелепин написал, что был с самого начала убежден в недопустимости его поездки за границу. Поскольку подготовкой и надзором за ходом гастролей занималось великое множество разных, зачастую дублировавших друг друга организаций, перевести стрелки было нетрудно. «Нуреев характеризовался как человек недисциплинированный, несдержанный и грубый, – добавил Шелепин, просмотрев характеристику, составленную на артиста в Кировском. – Ранее он не единожды выезжал за границу»[135].
Что касается доказательств политической неблагонадежности Нуреева до гастролей в Париж, то КГБ «не располагал материалами, компрометирующими его или его родственников». Иными словами, свидетельств диссидентской деятельности или подозрительных контактов с иностранцами не было. (Любопытный факт: о дружеском общении Нуреева с танцовщиками из американской труппы «Моей прекрасной леди» нигде и никогда не упоминалось.) Как бы там ни было, родственникам Нуреева вскоре предстояло оказаться вовлеченными в кампанию по возвращению «отщепенца» на родину.
Поскольку в планах Кировского театра на сентябрь 1961 года стоял первый гастрольный выезд в Америку, власти страны торопились замять скандал с Нуреевым. Для этого в Москве и в Ленинграде были созданы рабочие группы высокого уровня для выявления лиц, ответственных за бегство танцовщика, и наказания виновных. Расследование должно было начаться по возвращении артистов Кировского из Лондона.
Париж, 16 июня 1961 года
Первые часы после побега оказались для Нуреева не менее тягостными и тревожными, чем для тех, кто его любил и ценил. Пытаясь разобраться в нахлынувших на него чувствах, Рудольф осознал: его решение необратимо. Он больше не мог возвратиться домой. Да, он отчаянно желал разорвать свои путы. Но одна мысль о том, что он уже никогда не увидится с матерью, причиняла ему неописуемую боль. Подъехавшие Клара и Пьер застали Рудольфа измученным и плачущим. «Я никогда не думал, что так случится», – сказал он им. Мысли беглеца путались, важное мешалось с малозначимым.
«Я больше никогда не увижу мать, – рыдал танцовщик. – Я остался ни с чем. Туфли, парики, подарки – все улетело в Москву». По свидетельству Лакотта, Рудольф «пребывал в полнейшем замешательстве. Он был очень напуган. И вконец обессилел, просто лежал на кровати».
Клара и Пьер удалились в соседнюю комнату. Прослушав сообщения о бегстве Нуреева по радио, девушка высказала свое мнение: вернуть Рудольфа к жизни могло только скорейшее возвращение на сцену. Клара тут же подумала о единственном знакомом ей директоре балетной труппы – Раймундо де Ларрене.
Сметливый Раймундо мгновенно просчитал ценность танцовщика Нуреева и сразу предложил ему контракт. Невзирая на то что крайне эксцентричная маркиза де Куэвас намеревалась распустить труппу, Раймундо сумел убедить ее остаться владелицей и назначить Рудольфу месячное жалованье в восемь тысяч долларов, благодаря которому он стал одним из самых высокооплачиваемых танцовщиков в мире