Глава 12Новые горизонты
Вот уже два месяца Нуреев провел на Западе. Но до сих пор смутно представлял себе, к чему он идет и чего ему ждать впереди. Он с радостью выходил на сцену по шестнадцать раз в месяц (вместо обычных трех выступлений в Кировском). И с удовольствием танцевал со своей новой партнершей – Розеллой Хайтауэр, необычайно популярной прима-балериной труппы Куэваса. Но в целом Нуреев считал, что этой труппе – как и ее великосветской аудитории – недоставало дисциплины, уважения к традициям, целеустремленности и серьезности задач, как было в Кировском. «Он чувствовал, что это не его мир, – рассказывала Хайтауэр. – И не желал подстраиваться под чьи-то стандарты и вкусы. Он хотел реализовывать свои собственные идеи».
Рудольф также считал, что де Ларрен больше печется об оформлении балетных спектаклей, нежели о самом балете. Однажды вечером Нуреев наотрез отказался выйти на сцену в расшитом бисером жилете без застежки, который тот смоделировал. «Он швырнул его на пол и сказал мне, что это никуда не годится и только отвлекает внимание», – жаловался потом Ларрен.
Зачастую третейским судьей в их спорах выступала Жаклин де Риб. «Раймундо и Рудольф придерживались разных взглядов на красоту и театр и сцеплялись друг с другом, – вспоминала она. – [Раймундо] не был реалистичным. И не умел разговаривать с людьми. Он был слишком возвышенным». Но при этом де Ларрен охранял Рудольфа с деспотизмом собственника и не подпускал к нему ни одного конкурента, способного переманить артиста более выгодным предложением. Прознав, что Пьер Лакотт решил предложить Нурееву главную роль в фильме о Нижинском, он приложил все усилия, чтобы не допустить их общения. Когда Лакотт попытался провести за кулисы продюсера, чтобы познакомить его с Рудольфом, Ларрен выставил обоих из театра, посоветовав Лакотту держаться от Нуреева подальше. В результате Лакотт, по его собственному признанию, не заговаривал с Нуреевым целых два года, хотя Рудольф так и не узнал – почему. Правда, позднее Нуреев и сам жаловался на Раймундо: он «не давал мне ни с кем встречаться». Ларрен надеялся подписать с ним контракт на два года, но Рудольф упорно отказывался связывать себя обязательствами больше чем на шесть месяцев.
Жизнь Нуреева вне сцены на первых порах омрачал страх. Рудольф боялся, что его похитят «гэбэшники», и всегда садился в такси на пол – из опасения слежки. Чаще всего он находил убежище в студии, в обществе Хайтауэр. Балерина разделяла его истовую преданность танцу. Ей было чему поучиться у беглого танцовщика из Советской России, и она охотно тренировалась с ним. Розелла восхищалась острым аналитическим умом Рудольфа и восторгалась его поразительной выворотностью, редко свойственной танцовщикам-мужчинам в то время, а также его пятой позицией с предельным разворотом стоп. По словам Хайтауэр, «это было крестное знамение Пушкина. Для Рудольфа эта позиция была священной. Пушкин был для него богом, и он никогда не делал ничего, что шло вразрез с его наставлениями». «Его работоспособность ошеломляла, – рассказывала Виолетт Верди, одна из первых друзей Нуреева на Западе. – Он ходил в церковь. Я познакомилась с ним, когда он только нащупывал под ногами почву, когда еще не был так поглощен светской жизнью. В то время он не страдал нарциссизмом. Он был открытым и любознательным, и интересовало его все только хорошее».
Рудольф наблюдал, слушал и жадно впитывал новые впечатления и ощущения, стараясь охватить все, что заслуживало внимания. Жан Файяр из «Фигаро», решивший в середине июня взять интервью у «советского танцовщика, выбравшего свободу», был поражен диапазоном его интересов. Только за одну ту неделю Нуреев посмотрел Мексиканский балет, советский фильм «Неотправленное письмо», выставку Гюстава Моро в Лувре, спектакль по пьесе Форда «Как жаль, что она блудница» в «Театр де Пари» и посетил выставку, посвященную творчеству Жоржа Мельеса, знаменитого кинорежиссера эпохи немого кино. И уже тогда новая жизнь потихоньку начала испытывать Рудольфа на слабость к сибаритству. Во время июльского перерыва в работе труппы Куэваса Клара и Раймундо пригласили его на юг Франции, в Болье, где они сняли номера в «Ля Резерв», отеле-вилле в итальянском стиле с частным пляжем. Теплая лазурная вода Средиземного моря оказалась чудодейственным бальзамом для истощенных нервов Рудольфа. А от того, что там можно было взять напрокат моторную лодку, его настроение приподнялось еще больше. Рудольф с наслаждением проводил время, купаясь, загорая и плавая на катере вокруг частного причала отеля. Рядом, правда, вились фоторепортеры, спешившие запечатлеть его новые увлечения, но даже они не смогли испортить идиллию Рудольфа. «О нем ежедневно писали в газетах, вокруг все время толпились люди, – вспоминала Клара. – К нему уже тогда относились как к звезде».
Вскоре в Париже Нуреева разыскал американский фотограф Ричард Аведон и предложил ему позировать для «Харперс базар». Знаменитый пионер модной фотографии, Аведон также прославился смелыми фотопортретами знаменитостей, привлекавших мастера, по его собственному признанию, тем, что у них были «лица мужчин и женщин, знакомых с экстремальными ситуациями». Аведону позировали герцог и герцогиня Виндзорские, Теннесси Уильямс и Дороти Паркер. И вот теперь, через два месяца после бегства от КГБ, настала очередь Нуреева, для которого экстремальные ситуации были естественным делом. Рудольфу сразу же пришлась по душе маниакальная энергия Аведона, и во время фотосессии шампанское в студии близ отеля «Сен-Режи» текло рекой. Посреди ночи Аведон вдруг предложил Нурееву сняться обнаженным. «Рудольф к тому моменту был почти пьян, и он заколебался», – вспоминала Клара; о том, чем все закончилось, она предпочла умолчать.
На следующее утро Рудольф ей позвонил, охваченный раскаянием. «Он сказал, что взбешен, что это была ошибка, он совершил глупость». Но все его страхи перед оглаской вскоре развеял сентябрьский номер «Базар». Портреты Аведона отобразили два лика Нуреева. На одном он – открытый и доступный – приветливо улыбался. На другом представал высокомерным, дерзким и соблазнительным, с пухлыми, чувственными губами – воплощение упругой силы. Нуреев опустил подробности той встречи в своей «Автобиографии». Только заметил, что, увидев сделанные Аведоном фотографии, убедился: «Он прекрасно понял меня…»
Именно во время репетиций в Довиле в том августе у Нуреева завязался короткий роман с Марией Толчиф, самой знаменитой американской танцовщицей своего времени. Сначала солистка в «Балле рюс де Монте-Карло», а потом прима-балерина в труппе «Нью-Йорк сити балле», Толчиф танцевала также в ряде спектаклей «Американ балле тиэтр», гастрольные выступления которого в Советском Союзе в 1960 году познакомили русскую публику с американским балетом. Высокая и длинноногая, с черными волосами, оливковой кожей и большими карими глазами, экзотическая красавица Мария родилась в Фэрфаксе (штат Оклахома). Ее отец был вождем индейского племени осейджи, а мать шотландско-ирландского происхождения. Выросла Мария в Голливуде; там она занималась балетом с Брониславой Нижинской и обучалась игре на фортепиано, с прицелом на концертную карьеру.
Репутация Толчиф, индейская кровь в ее жилах не могли не заинтриговать Рудольфа. Как, впрочем, и ее тесные связи с двумя личностями, с которыми он больше всего хотел познакомиться – Эриком Бруном, выдающимся классическим танцовщиком, и Джорджем Баланчиным, ведущим западным хореографом. В 1946 году Толчиф стала супругой Баланчина – третьей из его четырех жен. И хотя их брак продлился всего пять лет, Толчиф осталась его музой и прима-балериной. Многие хореографические работы, включая «Симфонию до мажор», «Орфея» и «Жар-птицу», Баланчин создал именно для нее.
К моменту знакомства с Рудольфом Мария уже разошлась со своим вторым мужем, чикагским бизнесменом, и только что рассталась с Эриком Бруном. Их бурный роман вспыхнул во время гастролей в России. Но если в артистическом союзе этих незаурядных танцовщиков царила полная гармония, то в личных отношениях ничего подобного не было. Их разрыв, оставивший в сердцах обоих горечь и ожесточение, случился за месяц до приезда Толчиф в Довиль – после того как Брун обвинил ее в попытке его задушить. На прощание Толчиф нанесла Бруну еще один – возможно, самый болезненный удар. Толчиф пообещала подыскать себе нового партнера: «Тут сбежал один русский. Он в Париже, и я его разыщу. Он и станет моим новым партнером!»
Случайно повстречав этого юного русского в Довиле, 36-летняя Толчиф «мгновенно в него влюбилась. Это была встреча двух пылких темпераментов – татарина и индианки. У них было много общего», – вспоминала Розелла Хайтауэр, тоже индианка по происхождению. Толчиф не могла отделаться от мысли, что Баланчин в молодости мог быть очень похож на Нуреева: этим впечатлением она позднее поделилась с хореографом. Мария нашла Нуреева любознательным, охочим до знаний и, кстати, «очень привлекательным, таким ребячливым и красивым… Я не могла глаз от него оторвать», – призналась потом балерина.
По любопытному стечению обстоятельств, Толчиф предстояла поездка в Копенгаген – танцевать с Бруном в Королевском театре. Пригласить Толчиф для участия с ним в гала-представлении попросил сам Брун. Правда, по его словам, он послал Марии строго официальное письмо, не оставлявшее сомнений относительно условий их выступления. А Рудольф, естественно, ухватился за шанс познакомиться с Бруном. Он быстро уговорил де Ларрена дать ему короткий отпуск. По свидетельству Толчиф, Рудольф был «одержим Эриком» и постоянно о нем говорил. Он видел Бруна танцующим только на экране, но и этого просмотра вкупе с лихорадочной реакцией публики на его выступления в России хватило, чтобы Рудольф для себя решил: «друг он или враг, но я должен выяснить, как он работает, что в нем срабатывает, и научиться работать так же».
Особый интерес для Нуреева представляли занятия с педагогом Бруна, Верой Волковой, русской эмигранткой, почти десять лет проработавшей в школе Датского королевского балета. Будучи крупнейшим на Западе адептом методики Вагановой, Волкова считалась одним из самых авторитетных балетных педагогов в Европе. И особого успеха добилась в работе с танцовщиками-мужчинами, в частности Стенли Уильямсом, у которого Нуреев позднее учился в Нью-Йорке. Сама Волкова в свое время брала частные уроки у Вагановой, побывала с гастролями на Дальнем Востоке. А в конечном итоге эмигрировала в Лондон с мужем-британцем и открыла свою собственную школу, ставшую после войны меккой для многих ведущих британских танцовщиков, включая Марго Фонтейн, и лучших зарубежных артистов, оказывавшихся в Лондоне проездом. Нуреев как никто понимал, что его техника нуждалась в «шлифовке». И надеялся, что Волкова или Брун будут развивать его талант так же, как это делал Пушкин. Поиски хороших наставников, начавшиеся в Уфе, продолжатся до конца его жизни.