«Чарлик меня ненавидит», – заявил Рудольф Нериной. И в этот же момент Гордон понял: Рудольф был абсолютно «прав. Он меня действительно не интересовал, но со своим психическим даром он осознал правду раньше любого из нас». И все-таки, пусть и с оговорками, Гордон согласился помочь Рудольфу и уже на следующий день познакомил его с агентом своей жены, Сандером Горлинским. Родившийся в Киеве в 1908 году, Горлинский вырос в Берлине. Однако разгул нацизма вынудил его бежать – сначала в Париж, а позднее в Англию, где он уже успел оставить свой след, подарив англичанам возможность вновь наслаждаться итальянской оперой по окончании войны. Искусный посредник, умевший настоять на своем и добиться желаемого, обладавший завидным «чутьем на звезд и массой личного обаяния», Горлинский слыл ценителем хорошего коньяка и красивой одежды. «Если вы желаете получать крупные гонорары, – говаривал он, – тогда вы должны подобающе одеваться». В числе его клиентов были такие видные в музыкальном мире фигуры, как Артуро Тосканини, Тито Гобби и даже Мария Каллас, чей дебют в «Ковент-Гардене» организовывал именно Горлинский. Берется ли он работать с Руди, спросил его теперь Чарльз Гордон. Напустив на себя безразличный вид, Горлинский надолго затянулся сигарой, словно взвешивал предложение. А потом ответил: «Почему бы нет?»
Свою лепту в виде совета (как рассчитывал Нуреев) внес и Гордон. «В те дни наилучшие условия для нерезидентов и оффшорных капиталовложений были в Люксембурге, – рассказывал он. – Я посоветовал Сандеру – на тот случай, если он еще не делал такого для своих клиентов… учредить в Люксембурге специальную компанию, «принадлежащую Руди», которая бы обладала исключительным правом на получение всех заработанных им гонораров, то есть на выплаты без каких-либо вычетов. Подобная структура, по сути свободная от налогообложения, могла сохранить денежные поступления Нуреева и обеспечить прирост чистого капитала». Эта связь с Горлинским и сделает Нуреева богатым.
То, что Королевский балет пригласил в один сезон двух известных танцовщиков, было фактом беспрецедентным. Но еще реже бывало, чтобы две звезды присутствовали друг у друга на репетициях и тренировали друг друга на стороне. Тем более что оба танцевали одни и те же роли в «Лебедином озере», «Жизели» и «Спящей красавице». Хотя конкуренция в жизни любой балетной труппы – явление неизбежное, Рудольф и Эрик отказывались видеть друг в друге соперников. В те дни, когда театр был закрыт, они отправлялись прямиком в «Ковент-Гарден», чтобы порепетировать вдвоем на пустой сцене. Эрик все еще восстанавливался после травмы ноги и старался упражняться подольше, чтобы поскорее войти в форму. И Рудольф с радостью присоединялся к нему. Друзья полагали, что зрителям придутся по вкусу различия между ними – ведь им самим они нравились!
Но в силу неожиданной известности Нуреева и репутации Бруна у балетоманов пресса предсказуемо взялась их сравнивать. Кроме того, оба танцовщика надеялись рано или поздно присоединиться к труппе Королевского балета на постоянной основе. И руководству театра в конечном итоге пришлось бы выбирать между ними. В труппу прежде никогда не брали иностранцев – ее постоянными членами в то время могли быть только граждане Британского Содружества. Так что шанс получить в ней место обоим стремился к нулю. И все-таки они даже предвидеть не могли ни того давления, что обрушилось на них с началом сезона, ни тех проблем и столкновений, что омрачили их отношения. «Пресса вышла на охоту, – не без горечи вспоминал спустя много лет Брун. – Я имею в виду, что они… смотрели на нас, как на охотничьих соколов, словно делали ставки, кто из нас уцелеет».
Тон на весь сезон задала «Таймс». В марте 1962 года она напечатала свою первую (за все времена!) статью о Бруне. «Если не он величайший танцовщик в мире, тогда кто же?» – задалась вопросом газета. Но лишь для того, чтобы тут же добавить: то же самое можно было бы сказать о нескольких других первоклассных танцовщиках (правда, по имени был упомянут один Нуреев). В отличие от передовицы с фотографиями, которой «Таймс» удостоила Нуреева перед его дебютом, прибытие в Лондон Бруна освещалось исключительно на страницах, посвященных искусству. И акцент делался на его тихой жизни в Англии и неприязни к публичности. «Возможно, он окажется еще большей сенсацией, нежели Рудольф Нуреев», – допускал лондонский еженедельник «Топик», предсказывавший: «…если все сложится, Брун уже не будет загадкой для широкой публики, великим танцовщиком, о котором никто никогда прежде не слышал…»
А вот Нуреев как раз был великим танцовщиком, о котором уже все были наслышаны. И потому пресса продолжала освещать любой его шаг. Бруна преследовало ощущение, будто Рудольф его затмевает: как же ему было соперничать с беглецом из России? Над этим вопросом он продолжал размышлять и по истечении десятков лет. «Я все думал, как сложилась бы моя карьера, если бы я сбежал», – такие слова неоднократно слышал от него в 1980-х годах один канадский коллега. И все же отношение Бруна к рекламе оставалось двойственным. Он жаждал признания, но вместе с тем ему претило привлекать к себе внимание. Он блистал звездой только на сцене, а за ее пределами настолько убедительно походил на обычного «смертного», что его почти не узнавали. Столь двойственный характер отличал Бруна всю жизнь. Одному из его друзей запомнилось, как неподдельно он однажды удивлялся, вернувшись из своего банка в Копенгагене. «Ты знаешь, а меня там узнали», – с нескрываемым удовольствием объявил датчанин. А вот Рудольф – зачастую к великому раздражению Эрика – продолжал играть еще долго после окончания представления, почти назойливо добиваясь признания. По мнению Нуреева, Брун не получал того, что заслуживал, и искренне переживал за друга. «Рудик все время чувствовал себя виноватым из-за того, что пресса обделяла меня вниманием, и старался проявлять деликатность. Мне этого было достаточно. Остальное от меня не зависело», – вспоминал «датский принц».
В дополнение к своим выступлениям в качестве приглашенного танцовщика Брун должен был поставить еще вариации из «Неаполя» – первого балета Бурнонвиля, вошедшего в репертуар Королевского театра. Кроме того, он обучал британских танцовщиков технике Бурнонвиля. И его классы также посещал Рудольф. По свидетельству Моники Мейсон, тогда многообещающей молодой солистки, он не переставал «нахваливать Эрика, и все время повторял нам: «Эрик очень многое умеет. Посмотрите, как прекрасно он показывает па. Следите внимательно, как он их исполняет». Балерин из труппы и не надо было заставлять – почти все танцовщицы, особенно молодые, были буквально помешаны на Эрике Бруне. Нуреев с его скудным английским, вечно настороженным видом и взрывным норовом оставался далеким и малопонятным, а Брун с внешностью женского идола и мягкими манерами казался им более доступным. «Мы были до такой степени влюблены в Эрика, что дико краснели, даже когда он просто проходил мимо, – призналась Антуанетт Сибли, работавшая с Бруном над “Неаполем”. – Я имею в виду: настолько он был великолепен и просто невероятно красив. Мы рядом с ним казались подростками». И если кто-то из танцовщиц и находил Нуреева надменным, то достаточно было понаблюдать за его работой рядом с Эриком, чтобы понять, каким послушным и смиренным мог быть Рудольф. «Было видно, что он впитывал все, что мог, – рассказала Аня Сейнсбери, бывшая танцовщица Аня Линден. – Наряду с высокомерием и харизмой в нем присутствовала и эта неожиданная покорность».
Тем не менее присутствие Нуреева в студии начало смущать и даже раздражать Бруна. При любой возможности Рудольф оценивал его танец, «говорил, что хорошо, а что нет, – вспоминала Надя Нерина. – [Он] пытался перекроить Эрика под себя, и Эрик нервничал… Эрик всегда был очень спокойным и собранным и на репетиции приходил, уже мысленно подготовившись к тому, что собирался делать. Он был очень организованным и всегда аккуратно одетым… А Руди заявлялся в студию, растрепанный и неопрятный, как старьевщик. Они были совершенно разными людьми по натуре…». Однажды Эрик так расстроился, что Нерина отказалась продолжать репетировать, пока Рудольф не покинет студию. «И он безропотно ушел, но, закрыв за собой дверь, все равно не перестал наблюдать за нами – я видела его нос, прижатый к дверному окошку».
Рудольф, однако, объяснял нервозность Эрика другими причинами. Он знал, что Эрик не ощущал необходимого взаимопонимания с Нериной и в результате оставался недоволен собственным танцем. Уроженка Южной Африки, Нерина была одной из ведущих балерин Королевского балета и блестящей виртуозкой, не страшившейся никаких технических сложностей. Но, невзирая на это, на сцене она не вызывала у Бруна энтузиазма. Между ними не было ни тепла, ни малейшей «химии». Эрик это чувствовал и вполне резонно беспокоился насчет своего дебюта в Королевском балете – всего через несколько недель после памятного выступления на той же самой сцене Нуреева в паре с Фонтейн. И с его приближением беспокойство Бруна усиливалось. Однако критики единодушно хвалили его дуэт с Нериной. «Именно этого мы и ожидали», – заявил об их первой «Жизели» в начале апреля «Балле тудей». Но, даже несмотря на похвалы, Брун ощущал себя в невыгодном положении, словно был вынужден сражаться с длинной тенью, надолго отброшенной Нуреевым, «разговоры о триумфе которого еще были у [всех] на устах». По признанию Питера Уильямса, первая «Жизель» Нуреева и Фонтейн произвела такой фурор, что, «затмила на время большинство остальных балетных спектаклей. …Брун принадлежал к тому типу артистов, что служат идеальной моделью для подражания всем прочим танцовщикам-мужчинам. Попытка копировать Нуреева могла запросто обернуться катастрофой. …[Брун] был начисто лишен дикого экстаза Нуреева и все же оставался верным духу романтизма».
В отличие от Рудольфа, Эрик не создал собственного соло Альберта и не внес никаких существенных изменений в хореографию балета. Нерина восприняла это как должное. Ей не нравилось «пиротехническое исполнение» Рудольфом антраша сис во втором акте балета. Она считала это, скорее, проявлением позерства, нежели артистизма, и решила превзойти Нуреева (пополнив анналы балетной истории еще одной легендой). Танцуя как-то вечером «Лебединое озеро» с Бруном, Нерина вышла на сцену для исполнения знаменитых тридцати двух фуэте Одиллии в третьей картине балета. (В стремлении заставить Принца позабыть клятву любви, данную им Королеве лебедей, фальшивая Черная лебедь Одиллия пытается его поразить.) Сверкая озорной улыбко